В чем мы "другие"?

В чем мы «другие»?

Загадка «таинственной русской души», это литературная форма мировоззренческого уравнения, которое никак не удается решить западноевропейским умам.

В самом деле, у нас куда ни ткни, все не так как на Западе.

Или не совсем так.

Например, на Руси пытали не обвиняемого, а доносчика.

Потому что понимали – под пытками обвиняемый может оговорить себя.

То есть, пытки не гарантируют получение объективного результата. Соответственно, разумно вначале выяснить, насколько честен доносчик.

Но обычай имел в своей основе не столько здравый смысл, сколько понимание различий в ценностных источниках мотивации.

Соответственно, практика основывалась на понимании, что если доносчик доносил из корысти, то есть, не жизненно важных для него целей, то он не сможет выдержать пыток.

Тогда как если он доносил «по совести», то способен перенести пытки.

Это значит, наши предки понимали, что идейная мотивация гораздо мощнее меркантильной – обеспечивает человеку большую стойкость.

В результате донос на Руси чаще всего был актом идейной борьбы – с жизнью не «по совести».

Приведенный пример свидетельствует, что решение уравнения «таинственной русской души» лежит в особенностях нашего мировоззрения.

А так как в мире «ничего не возникает из ничего», то особенности нашего мировоззрения нужно искать в его источниках.

И к решению уравнения нужно заходить с корней мировоззренческой ориентации нашего народа.

Точнее, с духовных особенностей тех, у кого мы заимствовали важные особенности мировоззренческой ориентации.

И это отнюдь не Византия – наши духовные корни минимум на тысячелетие глубже.

В русле европейской цивилизации имеются два параллельных течения.

Они параллельны потому что в обоих развивались одни и те же архаичные, патриархальные и индустриальные мировоззренческие учения.

Поэтому оба течения берут начало в античной эпохе, но разделяются, так как берут начало в ее разных «местах» – западное русло начинается в Древнем Риме, а наше в Древней Греции.

Римляне и греки в некоторых важных особенностях сильно отличались друг от друга.

Так в римском обществе всегда доминировали военная и административная элиты.

А в греческом – мировоззренческая, культурная и экономическая.

Профессиональная специализация власти имела следствием формирование в римском обществе культа закона – установленного по воле власти правила, которое народ должен был слепо соблюдать. Это подтверждает дошедший до нашего времени римский афоризм: «Пусть рухнет мир, но восторжествует закон».

Причем народ должен был соблюдать закон вне зависимости от того, порочный он или добросовестный.

В чем и состоит смысл «правового сознания» западноевропейцев – ориентированного на слепое соблюдение законов.

А авторитеты греческой цивилизации были в первую очередь философами.

То есть, людьми, ищущими ответы на главные вопросы в природе мироздания, его организации и действующем в нем миропорядке.

Поэтому считали, что правильные законы должны быть общественными вариантами законов миропорядка.

И искали их смысл и назначение. В итоге за несколько веков поиска создали культ миропорядка.

В итоге у нас и западноевропейцев сформировалось пусть и сходное в культурном содержании, но принципиально разное в понимании природы права мировоззрение.

Для западноевропейцев естественно соблюдать в первую очередь писанное право – закон.

А при отсутствии писанных законов они считают, что могут делать все, что вздумается по известной формуле «разрешено все, что не запрещено законом».

Мы, наоборот, стремимся в первую очередь соблюдать порядки мироздания.

Кто-то вполне осознано, но большинство, разумеется, интуитивно.

А нехватка писанных законов нам не развязывает руки – порядки мироздания охватывают все сферы деятельности и все виды отношений.

И при нехватке законов мы пытаемся руководствоваться правилами миропорядка.

Естественно, как их понимаем.

И если ошибаемся, то не по причине своей порочности, а только из-за ошибок в понимании миропорядка.

Он же, в отличие о писанного права, нигде не записан.

Еще важнее, что каждый человек познает миропорядок индивидуально – в процессе мировоззренческого поиска. Естественно, что может допускать ошибки, причем разных масштабов.

В результате мы живем в гораздо более сложном мире в сравнении с тем, который видят западноевропейцы. Поэтому часто ошибаемся и живем труднее.

Для западноевропейцев ответ на вопрос «как правильно жить?» очевиден и прост – соблюдать законы.

Неизмеримо более важными и сложными для них являются вопросы выбора работы и женитьбы.

Тогда как для нас вопрос «как правильно жить?» самый сложный.

Потому что правильный ответ на него требует постижение порядков мироздания и осознания собственного места и роли в нем.

В итоге западноевропейская модель этики, это «правосознание подданного власти».

А наша модель этики представляет собой «правосознание гражданина мироздания».

Отсюда и наше стремление «жить по совести».

То есть, ориентироваться не на букву закона, а на принципы этики – морали и нравственности.

Как и вечные искания «правды» – понимания истинного порядка мироздания, соблюдение которого и означает «жить по совести».

Что в принципе непонятно западноевропейцам, для которых вся «правда» написана в законах.

Пусть она и меняется каждый раз, когда меняются законы.

Ведь западноевропейцам «правда» нужна только чтобы без проблем жить.

А нам «правда» нужна чтобы правильно жить.

Но не «правда» установленных властью законов, а «правда» порядков мироздания.

В результате западноевропейцам непонятно и что мы ищем, и где, и зачем?

Но так как они понимают, что мы не глупее их, пришли к выводу, что в нашей душе есть какая-то неизвестная тайна, из-за которой мы часто ведем себя непонятно для них.

И точно так же западноевропейцы не могут нас понять, когда наши действия порой противоречат их житейской логике.

А мы просто действуем в логике мироздания, неважно, правильно мы ее понимаем или нет.

Так что разница между нами в наших «богах» – у западноевропейцев «богом» является написанное властью право, а у нас «богом» является миропорядок.

В итоге мы друг для друга правовые еретики.

Мы не слишком уважаем устанавливаемые властью законы вовсе не потому что такие уж своевольные, а потому что понимаем разницу между ними и законами миропорядка.

И согласны соблюдать только те установленные властью законы, которые на наш взгляд не противоречат законам миропорядка.

В итоге запреты у нас имеют рамки не законов, а традиционной этической системы.

По большому счету, у нас запретительные законы предназначены для животных в человеческом облике.

То есть, не имеющих мировоззренческой этики, и в результате руководствующихся инстинктами.

А те, кто считают себя людьми, ограничивают себя исключительно потому, что этого требует их мировоззренческая этика.

Унаследованная западноевропейской властью от римлян жестокость в итоге и обеспечила формирование хваленого западного правосознания.

По сути, власти примитивно выдрессировали людей – как зверей.

Так что западноевропейское правосознание реально основано на закрепленном в генах животном страхе перед властью.

А не на понимании, что нужно не тупо подчиняясь воле властей – жить в соответствии с порядками мироздания.

Это объясняет, почему стоило нацистской власти Германии написать варварские законы, и великая нация мгновенно одичала.

Конечно, далеко не все западноевропейцы поклоняются писанным законам, как и далеко не все из нас стремятся жить «по правде».

Здесь принципиально важно то, что согласно «правилу доминирования» конечный результат обеспечивает доминирующая ориентация.

Тогда как не доминирующая ориентация результат только непринципиально корректирует.

Однако одним лишь отношением к праву наши отличия от западноевропейцев не исчерпываются.

Не менее важны и различия в других особенностях этических систем.

Тем более, что этика, это главная составляющая мировоззрения человека.

Так что неважно верит ли он в Бога или в Большой взрыв – важно только какую этику он использует в жизни и деятельности.

Римская этика принципиально отличалась от греческой в отношении к человеческой жизни.

Так в Риме убийства людей были главным публичным развлечением.

По подсчетам историков в одном только Колизее было убито свыше 700 тыс. человек.

И римляне так развлекались во всех римских городах.

В Греции главным развлечением были театр и спортивные состязания.

Поэтому вовсе не случайно римская армия отличалась особой жестокостью – в своих походах убивала местное население миллионами (галлов, германцев, даков и др.).

Никаких сведений о том, что в истории Греции и затем Византии совершались массовые убийства, нет вообще.

Поэтому продолжившие римское русло западноевропейцы унаследовали римское отношение к человеческой жизни – нисколько ее не ценили и потому по малейшему поводу устраивали резню.

В нашей истории имеется только пара эпизодов, выглядящих по-западноевропейски.

Первый – это жестокости правления Ивана Грозного.

Но при этом если у нас за несколько лет Опричнины было убито порядка 2 тыс. дворян, то во Франции только в одну Варфоломеевскую ночь их было вырезано больше 18 тысяч.

Много людей было убито во время грабительского похода царя на Новгород.

Но не больше, чем убивали в аналогичных ситуациях западноевропейские монархи.

Еще важнее то, что жертвы Опричнины – это жертвы гражданской войны.

То есть, они типичны для такого общественного конфликта.

Тогда как на Западе резня была постоянной практикой власти, а в условиях гражданской воны только расширялась в масштабах.

В нашей истории такие вещи происходили только в гражданских войнах. То есть, всего два раза – в XVI и ХХ веках.

Но при этом у нас не было ничего похожего тому, что имело место, к примеру, в той же «старой доброй Англии» в истории с «огораживанием».

Выражение, что тогда «овцы съели людей» нужно понимать буквально.

Дело в том, что согнанные с земли крестьяне становились бродягами. А король издал указ, по которому бродяг вешали. В итоге было повешено больше 80 тыс. крестьян.

В Ирландии и Индии жертвы англичан исчисляются вообще миллионами.

Поэтому у нас публичная казнь была редким событием – только назидательным мероприятием.

А к примеру, за все царствование Елизаветы не было вынесено вообще ни одного смертного приговора.

Тогда как в Западной Европе казнь была любимым зрелищем.

Даже палач имел театральный наряд.

Ведь в западном христианстве люди были скорее разновидностью созданных Богом тварей.

И как можно было резать овцу, так же не грех было при возникновении у власти потребности резать и людей.

Тогда как в православии жизнь человека принадлежала Богу. Поэтому власть имела право распоряжаться жизнью только зверей в человеческом облике.

Не удивительно, что в Французскую революцию было вырезано 90% дворян и духовенства.

Благо что изобретенная именно для массовых казней гильотина позволяла убивать тысячи людей в день.

В итоге для западноевропейцев мы всегда были странными людьми – мало убивали себе подобных.

По сути, наша власть заметно ожесточилась, только попав под влияние западной «идеологии классовой борьбы». И то ненадолго.

В индустриальную эпоху на Западе власть стала считаться избранным начальником народа.

А мы стали считать ее избранным слугой народа.

И это тоже отраженное в менталитете наследие античности.

В Риме власть обожествлялась. Как следствие, в иерархии она была выше народа.

Тогда как Греции в общественной иерархии народ располагался выше власти.

Соответственно, власть должна была подчиняться народу – прислуживать ему.

Различия в мировоззрении и менталитете общества в итоге предопределили и идеологические различия между нами в индустриальную эпоху.

Плюс к ним добавились различия в иерархии главных ценностей.

Дело в том, что на протяжении феодальной эпохи западноевропейцы испытывали жесточайший дефицит свободы – западная власть была абсолютно тоталитарной.

Тогда как со справедливостью такой проблемы не было – для западноевропейца справедливость ассоциировалась в первую очередь с законностью.

А так как власть в основном обеспечивала ее соблюдение, дефицит справедливости общественным сознанием особо не ощущался.

У нас ситуация была прямо противоположная – дефицита свободы не было.

До петровских реформ наше общество представляло собой федерацию трех самостоятельных обществ – земского, военного и казачьего.

Большинство людей были членами земского общества.

А потому были не просто были лично свободными, но и являлись субъектами полностью демократического земского общества.

Что касается субъектов военного общества, дворян и крепостных крестьян, то тем, кому не хватало свободы имели возможность сбежать в казачье общество.

В результате мы были больше озабочены справедливостью общественных отношений.

В сумме мировоззренческие, ментальные и ценностные различия обеспечили доминирование в западноевропейском течении либеральной идеологии, как «учения свободы», а в нашем течении доминирует социалистическая идеология, как «учение справедливости».

В результате в развитии индустриального общества мы с западноевропейцами решали разные задачи. Стремление западноевропейцев к свободе на протяжении XVIII-XIX веков обеспечивало развитие интеллектуальных видов деятельности – политической, экономической, научной и культурной.

Для них свобода была важнее справедливости.

А затем «эстафетная палочка» лидера общественного прогресса перешла к нам – наше стремление к справедливости обеспечило развитие в ХХ веке социальной сферы индустриального общества, для которой наоборот, справедливость важнее свободы.

Поэтому нашим и не менее важным в сравнении с западноевропейским вкладом в развитие человечества стало «социальное государство».

Именно СССР своим примером обеспечил достижение этого результата.

Такое разделение эволюционного лидерства объясняется просто – разные задачи для успешного решения требуют разной этики общественного сознания и, как следствие, разного менталитета.

Для управления развитием интеллектуальной деятельности требуется жесткая этика и прагматичный менталитет.

Для развития социальной сферы, наоборот, требуется мягкая этика и не слишком меркантильный менталитет.

История обеспечила западноевропейскому общественному сознанию развитие жесткой этики, которая позволила ему успешно развивать интеллектуальную деятельность.

Наша история обеспечила развитие мягкой этики общественного сознания. Поэтому только оно смогло обеспечить социальное развитие индустриального общества.

Это значит, что различия между нами и западноевропейцами в этике и менталитете в конечном итоге объясняются исключительно разным предназначением в общественном развитии.

И разная история – это разные пути выполнения своего эволюционного предназначения, каждому из которых требуется своя этика.

Поэтому никаких «развилок» в нашей истории не было – мы развивались в своей части общей колеи истории европейской цивилизации.

Так что социалистический путь развития в индустриальной эпохе был нам предопределен эволюционным процессом.

Поэтому хотя Февральскую революцию организовали либералы, уже через месяц во Временном правительстве царили правые социалисты.

В октябре Временное правительство свергли левые социалисты.

А все попытки направить наше общество по либеральному пути развития никогда не имели даже малейших шансов на успех.

И как показывает судьба царя-освободителя, грозили инициатору перехода в либеральную веру даже смертью.

Или, как Ельцину, позорным финалом – лаврами строителя «бандитского капитализма».

Сегодня Запад ведет себя с нами как переживающий переходный возраст подросток – ничего не хочет слышать, капризничает и демонстрирует беспредельный эгоцентризм.

А мы ведем себя гораздо более по-взрослому.

Но это отнюдь не разница в качестве – это демонстрация лишь разного психического состояния властей.

Дело в том, что мы стали первой жертвой развивающегося в Первом мире кризиса индустриального общества и прошли его самую тяжелую стадию в конце 80-х – начале 90-х.

А странам Запада ее еще предстоит пройти.

Но так как у властей уже есть понимание, что именно их ждет, и нет ни каких представлений о том, как избежать аналогичного советскому краху, у политиков просто «сносит крышу».

Они же видят в первую очередь угрозу именно себе.

И не хотят повторить судьбу советской партийной бюрократии.