Счастливая Россия

Чтобы чувствовать себя комфортно в нашей стране, нужно быть равнодушным, суеверным и никогда не выезжать за границу.

Кому не нравится — пусть идет лесом.

Я недавно видел совершенно счастливую Россию. И, что более важно, понял, почему она счастлива. Там три простых составляющих. Настолько простых, что не нужно даже ничего делать (и, возможно, в этом причина, почему сегодня в России ничего и не делается).

Счастье мне было явлено на трассе Москва-Петербург. Я езжу по ней уже двадцать лет и вижу, как год от года она хорошеет, наливается дополнительными полосами движения: никаких сомнений, что еще чуть-чуть, еще пару сроков Путина, — и она станет почти как немецкая дорога где-нибудь между Ульмом и Аугсбургом. Недавно, например, открылся скоростной платный объезд Вышнего Волочка, где двадцать лет были адовы пробки.

И вот, объехав на большой скорости за дополнительные деньги Вышний Волочек, я столкнулся со счастьем. Которого бы не было, да несчастье помогло.

Дело в том, что у меня заканчивался бензин. Я ехал на последнем литре, потому что индикатор горел зловеще давно, а на заправке перед объездом Волочка был технический перерыв, а на самом объезде заправок еще не построили.

В общем, при первой возможности я направил машину в ближайшее стойло — оно было каким-то местным, небрендированным, губернско-тверским, с тетенькой в кассе за десяток метров на улице. Я побежал туда через рухнувшую вдруг стену дождя. 

Вопрос: «Вам сколько бензина?» застал меня врасплох. Как будто я знал, сколько. Мне полный бак. Но «полный бак» было нельзя. И нельзя было сначала залить бак, а потом заплатить. Нужно было точно указать объем. И нельзя было, пока заправляется машина, добежать до туалета, хотя мне было надо.

Я попросил сорок литров и протянул карту. Оплата не проходила минуту. Потом вторую. Потом третью. За мной стояла уже пара человек, последнему приходилось мокнуть под дождем.

Четвертая минута. В туалет, честно говоря, хотелось нестерпимо.

 — А знаете, почему оплата не проходит? — спросила вдруг невидимая за зеркальным окошком тетенька счастливым абсолютно голосом, к которому в русской глубинке надо добавлять уточняющее «зловеще-счастливым», потому что, проведя детство в такой глубинке, я знаю, что там нормальный человек счастлив не бывает. И выдохнула с какой-то пионерской радостью:

 — Потому что у нас здесь военный аэродром!

 — Угу. И?

 — Радары! Вы понимаете, они нас охраняют! И оплата из-за этого не всегда проходит, связь с банком из-за радаров плохая!

 — Господи, от кого ваши военные меня охраняют? От моего банка?!

  — Зря вы так говорите. На нашу страну всегда все мечтают напасть! 

 — Кто?!

 — Немцы вот нападали! Вы что, забыли? 22 июня — начало войны!

 — Naja, meine liebe Frau. Das ist der deutsche Traum! («О да, моя дорогая! Это и есть немецкая мечта!» — я как раз занимался немецким в Гете-институте и вставлял немецкие слова по поводу и без).

Во мне боролись ярость и желание попасть наконец в туалет. Хотя вымещать злость на этой блаженной было неправильно, но оплата уже пятую минуту не шла, и я прыгал на месте все выше и выше, соревнуясь с Брумелем.

И, понятно, сорвался:

— Знали бы вы, в какой дыре живете! И поскорей бы вашу заправку купил Shell. Или BP. Или ЛУКОЙЛ. И пусть ваши военные аэродромы исчезнут к чертовой матери! Потому что от вас одно горе!

 — А вы зря ругаетесь! — еще более счастливым голосом ответила касса. — У меня окно зеркальное, я вас вижу: у вас карма нехорошая! Но она через зеркало к вам вернется! Вам чистить карму нужно, сходите в церковь, к батюшке! А страна у нас прекрасная! И жизнь у меня прекрасная, я другой не хочу! А иностранцев я видела, немцев ваших, они тупые, не умеют даже заправиться!..

Она, полагаю, имела в виду то, что немцы втыкали в бензобаки заправочные пистолеты и ждали, что будет счастье. И минуту, и другую, и пятую. Не втыкая, что сначала нужно по-русски, по-человечески объяснить, сколько конкретно литров им надо, а потом заплатить наличными — и только потом бензин!

Моя ярость неблагородная вскипала, как волна, и больше всего в тот момент мне хотелось этой тетке сделать какую-нибудь гадость. Останавливал не страх наказания, а стыд: ни один немец так бы себя не повел. И ни один уважающий себя антрополог, изучающий привычки аборигенов, тоже. А меня вот в таких ситуациях, когда тебя унижают, иногда осознанно, но чаще потому, что «мы тут не Европа», и когда хочется разнести всю эту «мы-тут-не-Европу» к чертовой бабушке, чтобы на обломках построить Европу, — так вот, меня в такие моменты останавливает только желание выглядеть антропологом. «Стоп, ты просто изучаешь местные обычаи, а не переделываешь их. У них вот так. Запиши, опиши ритуал и обряд. Ты же не злишься на голубей, когда на шляпу капает?» 

И еще меня останавливала от нажатия на спуск ярости та простая мысль, что если я сейчас двину кулаком по стеклу, или напружу на будку с кассой, то тогда должен буду допустить право других давать по морде мне и обгаживать меня.

 — Знаете что, аннулируйте по карте.

 — Наличными заплатите?! — голос тетеньки зазвенел колокольчиком оттого, что все возвращалось на привычный путь традиций. Ей было по фигу, что платить картой мне было в три раза удобнее.

Потом я рысью рванул в сторону надписей «Гостиница» и «Кафе». Там был туалет, но на двери значилось, что бесплатно только для посетителей кафе, а так за червонец. Ровно червонец у меня после бензина и оставался, но было уже все равно.

У счастливой России всего три ингредиента. 

Первый — глухота к проблемам других, если ради уменьшения чужих страданий в своей жизни нужно что-то менять.

Второй — полная убежденность, что истина лишь в местной Ойкумене, и что за краем ее только тупость, мрак, бездуховность и враг.

А третий — колдовская домотканая религия, какое-нибудь христианство без Христа, но зато с кармою или фэншуем, то есть с магией по доступной цене, когда путем ритуала (освящения, целования нужной иконы, чистки чакр) легко все развинтившееся подкрутить.

Это незатейливо, как салат оливье, и совсем не полезно для здоровья — но зато очень вкусно.

А те, кому не нравится, пусть идут себе немецким лесом.

Дмитрий Губин