Трудности перевода, или "еврейский язык". Копипаст

На модерации Отложенный

Шалом алейхем.

Вот, спианэрила. Понравилось. Почитайте, не смотрите, что многабукаф, читается легко и весело!))

Как я учил "еврейский" язык

Родители говорили непонятно.

Потрясая перед папиным лицом авоськой гнилой картошки, мама спрашивала:

— Что ты, поц ин тухес*, купил?

Что такое «поц ин тухес»? — встревал я.

— Это... — «дорогой человек», — слегка смутившись, отвечала мама. 

— Как Брежнев?

— Ой, вей — она хваталась за сердце.

— Кто тебе это сказал?

— Папа.

Отец ухмылялся.

— Чему ты ухмыляешься?.. Если этот шлемазл* где-то скажет...

— А что такое «шлемазл»?

Мама нервно гладила меня по волосам.

— Это... — такой мальчик...

— Толковый, — подсказывал папа.

— Молчи, лучше посмотри, какой дрек* ты принёс!

Авоська летела в раковину.

— Что такое «дрек», мама?

— Он называет это картошкой!.. Что тут выберешь?! Гурништ*! — Что такое «гурништ»?

— Твой отец!

Я путался.

— Мы будем кушать дрек?

— Да, благодаря этому поц ин тухесу.

— Брежневу?

Мама хваталась за голову.

— Я сойду с ума! Если этот шлемазл...

— Толковый мальчик! — подсказывал папа.

— Если этот... толковый мальчик где-то брякнет. Ты понимаешь, что с нами сделает советская власть?

Папа понимал. Его любимой присказкой было:

«Советская власть плюс электрификация всей страны!»

Он говорил это, когда гас свет и тухли спички, глохла машина и трещал телевизор, перегорали пылесос и пробки, когда стиральная машина била током, а посуда об пол. Сотню раз на день.

 

— Что такое элек-три-фи-кация? — с трудом выговаривал я. — Лампочка Ильича, чтоб он был нам в гробу вечно живой! — отвечал папа.

Мне представлялся дедушка Ленин на табуретке, вкручивающий в коридоре лампочку.

— Он её закрутил?

— Он закрутил нам бейцим*!

— Что такое бейцим, папа?

— Это как мозг, только больнее.

Я терялся.

— Мама, — докучал я матери, — это правда, что Ленин закрутил нам лампочку в мозг.

— Ой, вей! — она роняла поварёшку.

— Кто тебе сказал?

— Папа.

— Чему ты учишь ребёнка?! Ты хочешь цурес*?

— Что такое цурес, мама?

— Это жить с таким поц ин тухесом!

— Ты живёшь с Брежневым?

 

Вопросы вели к ответам, ответы к вопросам. Родителей эта цикличность приводила в бешенство, меня заводила в угол.

— Папа назвал мою учительницу некейве*.

Кто такая некейве, мама?

— Тётя.

— Екатерина Семёновна моя тётя?

Из угла я почти не выходил, но и оттуда всё было слышно.

— Что это за язык? — спрашивал я.

— Еврейский, — отвечал папа.

— Я хочу его знать

— Оно тебе надо?

— Надо.

— Оно тебе не надо.

Тогда я шёл к маме. Она жарила блинчики.

— Как блинчики на еврейском?

— Блинчикес.

— А вареники.

— Вареникес.

Картошку я помнил.

 

— А я знаю по-еврейски, — хвастался я своему другу Эдику. Он приезжал на каникулы к бабушке и гордо именовал себя полукровкой.

— Моя мама русская, — объяснял он, — папа еврей, а дядя удмуртский сионист — женат на удмуртке.

 

Хочешь быть сионистом?

Конечно, я хотел.

— Вот, — говорил Эдик, расправляя на коленях чуть пожелтевшую газетёнку.

— Сионистская, из самого Биробиджана.

«Биробиджан» он произносил шепотом.

— Это иероглифы, — пояснял, заметив, как округлялись мои глаза.

— Что тут написано? — мой палец скользил по диковинным строкам.

— Не туда, балда?! Не знаешь, что у сионистов всё задом наперёд?

Я вёл обратно — ясности не прибавлялось.

— Ну? — вопрошал Эдик.

— Вещь! — откликался я.

Вечером, кружа по комнате задним ходом, говорил папе:

— Видишь, я сионист.

— Так-так, очень хорошо...

Папа смотрел хоккей.

— Сегодня газету из Биробиджана читал.

— Давай, давай, поднажми!

— Вырасту, женюсь на удмуртке.

— Молодец, Харламов!..

Что ты сказал?!

Эдик учил меня алфавиту.

— Это «А», это «Б»... «В» нету... Это «Г», это «Д»... «Ж» тоже нету.

— У сионистов нет «же»?! — таращился я.

— Как же они пишут «ёжик»?

— В Биробиджане нет ёжиков.

Буквы сионисты экономили. У них не оказалось половины гласных и мягкого знака, не говоря о твёрдом.

Любимое мамино «ой, вей!» не писалось, хоть режь.

— Маме это не понравится, — сокрушался я.

— Зато смотри, как красиво получается «коммунизм»!

— Да! — любовался я построенным из иероглифов еврейским коммунизмом — он красовался на заборе среди других не менее красивых надписей.

— А электри-фи-кацию можешь? — спрашивал я, и Эдик старательно выводил заказ на дверях деревянного сортира.

Электрификация получалась корявой. Букв не хватало.

— Ильичу бы это не понравилось, — качал я головой.

— Дорисуй лампочку.

— Что вы, оглоеды, намалевали?! — подлетала к нам русская половина Эдика, баба Лиза.

— Лампочку Ильича! — пояснял я.

— Сейчас коммунизм дорисуем, будет понятней.

Вытянув нас хворостиной, баба Лиза проявила, как выразился Эдик, бытовой антисемитизм.

Больше у неё коммунизма мы не строили.

 

Каникулы кончились.

Эдик уехал.

Начался учебный год.

За сочинение «Как я провёл лето» папу вызвали в школу...

— Занимался сионизмом?! — орал он, багровый, как рабоче-крестьянский стяг.

— Строил Советскую власть в туалете бабы Лизы?!

Ты идиот?!

— Шлемазл, — голосил я, — толковый!

— Вот тебе жареный дрек с грибами!

Папа репрессировал меня ремнём, а мама, качая головой, всё вздыхала:

— Мешигене цайтн!

Сумасшедшее время!. ___________________________________

 

Поц ин тухес* — ругательство (идиш)

Шлемазл* — бестолковый (идиш)

Гурништ* — ничто (идиш)

Дрек* — дерьмо (идиш)

Бейцим* — яички (идиш)

Цурес* — беды (идиш)

Некейве* — в разговорном идише женщина лёгкого поведения Эдуард Резник