Кавказ и Россия, почему мы не можем сосуществовать

На модерации Отложенный Сегодня читая комментарии к новости "Трудовых мигрантов с Кавказа станет больше" часто наталкивался на слова: "ненавижу, чурки, бездельники...". Такое же не рвз приходилось слышать и от своих соплеменников. И тогда я вспомнил поэму Р. Гамзатова "Ахульго", и мне все стало ясно, почитайте и вы, возможно ли наше сосуществование в едином государственном пространстве. Дайте свои комментарии.

В селениях, что выше гнезд орлиных,
Частенько я слыхал от стариков:
Мол, тот аварец лишь наполовину,
Кто не был никогда на Ахульго1.

И, поразмыслив, добавляли старцы,
На молодость взирая с высоты:
Мол, истинным не может быть аварцем
Тот горец, что не видел Ашильты2.

Холм ашильтинский — крепость и могила —
Живых сердец гранитная стена.
Здесь некогда в одно соединила
Два подвига кавказская война.

Был первый подвиг горский — камнепадом
Он сыпался на головы врага.
Второй был русский — пушечным снарядом
Мюридов с ног валил наверняка.

Шли сверху вниз каленые кинжалы,
Шли снизу вверх хваленые штыки.
От столкновенья их земля дрожала
И небо разрывалось на клочки.

Под непрерывный грохот барабана
В угаре рукопашной кутерьмы
Перемешалась кровушка Ивана
С такой же точно кровью Магомы.

Отважно шел на вражеские дула
Имам Шамиль с другими наравне,
Меж тем как вдалеке полковник Пулло
Сидел с трубой подзорной на коне.

«Лахавула алла!» — кричали горцы…
Шептали: «С Богом!» — русские стрелки.
Вверху сплотилась маленькая горстка.
Внизу сосредоточились полки.

Когда Рубо талантливой рукою
Все это перенес на полотно,
То очевидцы панораму боя
Кавказским нарекли Бородино.

Художник в Петербург послал полотна —
Итог самозабвенного труда…
Но некие мазилы беззаботно
Сгубили их в недавние года.

Чтоб малевать на чем-то акварели
Да грубые цветочные горшки,
Новаторы в неистовом похмелье
Разрезали шедевры на куски.

Что ж, не впервой бездушие такое,
Когда не то, что холст, людей не жаль…
… Задолго до решающего боя
Наместник царский учредил медаль.

Чеканили победные кругляшки:
«За Ахульго» — клочок чужой земли,
И в обмундировании сермяжном
За Терек новых рекрутов везли.

Лишь год спустя «аварские» медали
В российских захолустных деревнях
Старухам обездоленным вручали
Да вдовушкам с грудными на руках.

Одну медаль негаданно-нежданно
Мой друг московский дал на память мне.
«В полдневный жар в долине Дагестана»
Его прапрадед пал на той войне.

Я молча взял подарок бескорыстный,
Оценивая дружбу высоко.
И тотчас же в моих смятенных мыслях
Возник бесстрашный образ Ахульго.

Он необъятен был и многозначен
И разрастался, словно снежный ком…
Но если уж я песню свою начал,
То до конца поведаю о нем.

II.

Ахульго, природе вопреки,
Ощетинилась ежом колючим:
Если упадешь — то на штыки,
Если встанешь — пулю в лоб получишь.

У сардара3 тысячи бойцов.
У имама сотен шесть, не боле.
Медленно сжимается кольцо,
Как аркан удушливый на горле.

Здесь борьба кипит не напоказ,
От подножия и до макушки.
«Эй, имам, молись в последний раз!» —
Ультиматум выплюнули пушки.

Оторвало руку на бегу
Алибегилаву из Хунзаха.
Он швырнул ее в лицо врагу:
— Подавись, неверная собака!

И тотчас единственной рукой
Стал рубить налево и направо…
Ахульго, бесстрашный образ твой —
Это образ Алибегилава.

Холм-твердыня, в мужестве сынов
Мог ты убедиться не однажды.
Беспощадны смерть и голод, но
Ничего нет беспощадней жажды.

Плещется плененная Койсу4,
Зазывая вольную вершину…
Обронила женщина слезу
На сухое донышко кувшина.

Вот уже он полон до краев,
Всем достанет досыта напиться,
Чтобы биться яростнее львов,
Отхлебнув той горестной водицы.

Дрогнул ворог на передовой,
А горючий ключ клокочет снова…
Ахульго, бесстрашный образ твой —
Это образ женщины суровой.

Холм-могила: мертвых тел — стена,
Выросшая сразу после битвы.
Пусть имамом песнь запрещена,
Но зато дозволена молитва.

Некогда убитых хоронить…
Что ж, они живым еще послужат —
Превратившись в крепостной гранит,
Затупят казацкое оружье.

… Трубачи протерли мундштуки,
Барабанщик дробь забарабанил.
У подножья новые полки
Замерли в тревожном ожиданье.

Покатилось эхо по горам,
Как арба по улочкам аула,
Повторяя русское «ур-р-р-ра»,
Оглушая орудийным гулом.

И воскликнул в бешенстве имам,
На родные скалы глядя хмуро:
— Даже эхо изменило нам,
Обучившись языку гяуров.

Между тем взошли на Ахульго
Офицеры царские со свитой,
Чтоб с великодушием врагов
Передышку предложить мюридам.

А за этот благосклонный дар
Тотчас же потребовал упрямо
В качестве заложника сардар
Старшего наследника имама.

Сжалось сердце детское в груди,
Долгую предчувствуя разлуку.
Но не проронил Джамалутдин5
Ни слезы, ни жалобного звука.

Лишь летел, как бурка за спиной,
Материнский вздох за ним вдогонку…
Ахульго, бесстрашный образ твой —
Это образ гордого ребенка.

А когда истек трехдневный срок,
Снова затрещали барабаны,
И тринадцать тысяч пар сапог
Стерли в пыль подножие кургана.

И тринадцать тысяч метких пуль
Завизжали, разрезая воздух,
Но отважно преградил им путь
Шамиля один гортанный возглас.

— Бахарзал!6 И мертвый, и живой,
И дитя, и женщина, и камень!
Поднимайтесь все на правый бой
С нашими неправыми врагами.

Одолеть бесчисленную рать
Ни земля, ни небо не помогут.
Горный тур уходит умирать
К самому высокому отрогу.

Волоча с трудом капкан стальной,
Прыгает он в пропасть с верхотуры…
Ахульго, бесстрашный образ твой —
Это образ раненого тура.

… Плен невыносим для Ахульго
Даже у последнего порога.
Но невыносимее всего —
Барабана вражеского грохот.

III.

Ни сокола не видно, ни орла —
На Ахульго им гнезд не вить отныне.
Угрюмая вершина замерла,
Напоминая обликом пустыню.

Безмолвствуют и звезды, и луна,
И Бог молчит в объятиях Вселенной.
Оглох пандур7, и звонкая зурна
Умолкла в обезлюдевших селеньях.

Молчит Шамиль с тревогою в очах.
Сидят вокруг безмолвные джигиты.
И даже дети малые молчат,
Забыв свои проказы и обиды.

В тугих ножнах безмолвствуют клинки,
И пули мирно спят в трофейных ружьях…
Но вдруг во тьме послышались шаги,
Всеобщее молчание нарушив.

— Салам тебе, имам, — воскликнул тот,
Кто вынырнул как призрак из тумана, —
На помощь из Чечни к тебе идет
Ахбердилав, наиб твой долгожданный.

— Скажи, гонец, что нового в Чечне? —
Спросил Шамиль полуночного гостя. —
Какие слухи ходят обо мне?
Чего в них больше — веры или злости?

И, голову потупивши свою,
Ответил неожиданный посланник:
— Не о тебе толкуют в том краю,
Но только об Ахбердилаве славном.

Не о твоей чалме судачит край,
Но только об его стальном кинжале…
… И этими словами невзначай
Имама простодушного ужалил.

Шамиль был справедлив, но иногда
Он попадал в капкан наветов хватких.
И тут воскликнул: — Сталь моя тверда!
И в сердце, и в ножнах ее в достатке!

Доверчивый имам не мог понять,
Что и рожденный на вершине вольной
Способен раболепствовать и лгать
От глупости, от зависти тем боле.

Когда-нибудь такой же злой язык
Судьбу Хаджи-Мурата искорежит.
От сотворенья мира клеветник
Любовь и дружбу отравляет ложью.

Но нынче он не восторжествовал
И не нанес смертельного удара,
Поскольку речь его Шамиль прервал:
— Оставим эти женские хабары8.

Уже туман рассеялся густой
И горизонт запламенел кроваво.
И шепотом окликнул часовой
Идущего к костру Ахбердилава.

Но закричал наиб издалека:
— Пророк аварский, ассалам алейкум!
При помощи надежного клинка
Я на вершину отыскал лазейку.

Шамиль промолвил: — Славный Ахбердил,
Сперва омой гноящиеся раны,
Не то они лишат последних сил
Тебя, наиб, в сражении неравном.

Но Ахбердил, вздыхая глубоко,
Ответил:— Я приучен к вражьей стали…
Лишь бы седые камни Ахульго
От новых ран сегодня не устали.


Тогда имам воскликнул: — Ахбердил!
Благодарю тебя, хунзахский сокол,
За то, что ты надежду в нас вселил,
Которая заменит шашек сотню.

Гяурских пушек больше, чем у нас
Земли на этих выщербленных склонах…
Но не о том горюю я сейчас,
Меня терзает звук неугомонный.

И день, и ночь грохочет барабан,
Лишив покоя самого Аллаха.
Урусский барабанщик, как шайтан,
Не знает ни усталости, ни страха.

Ахбердилав на это отвечал:
— Твоя досада мне, имам, понятна.
И коль свинец шайтана не достал,
Его угомонит клинок булатный.

Но прежде, чем обрушится мой гнев
И рот дотла испепелят проклятья,
Позволь мне помолиться в тишине
За упокой души погибших братьев.

Притихли все, когда Ахбердилав
Поднес к лицу широкие ладони,
Застыв, как неприступная скала,
Он всех друзей по очереди вспомнил.

Затем с колен затекших быстро встал,
Всей статью замечательной похожий
На боевой сверкающий кинжал,
Который грозно выхвачен из ножен.

И пламенно воскликнул: — Бисмилла!
Друзья мои, товарищи и братья!
Последнее пристанище орла
Враг заключил в смертельные объятья.

Нам предстоит сражаться до конца,
Не чувствуя ни боли, ни унынья.
Но если чьи-то дрогнули сердца,
На Ахульго им места нет отныне.

Пусть поспешат немедля слабаки
В аулы, что, как гнезда куропаток,
Разбросаны повсюду вдоль реки
На валунах, от времени покатых.

Пускай вернутся к женам молодым,
Тоскующим по нежности ночами,
И к матерям морщинистым своим,
Что в люльках их с надеждою качали.

Мы всех отпустим с миром, видит Бог!
А эту землю защитим, как можем,
Где даже из скалы растет цветок,
Поэтому и нет ее дороже.

Ахбердилав закончил и утих,
Разглядывая пристально мюридов.
Но не было такого среди них,
Кто чем-нибудь свое смятенье выдал.

Плечом к плечу стояли все молчком,
Сжимая рукояти острых шашек:
— Веди, Ахбердилав, нас! Мы умрем,
Не посрамив земли свободной нашей.

«Лахавула алла!» Да будет так.
Мечеть поповской церковью не станет.
И не один еще коварный враг
Найдет себе могилу в Дагестане.

IV.

Как штык солдатский, засверкало утро
И солнце показалось из-за гор,
Когда гонец примчал из Петербурга
Приказ царя о штурме Ахульго.

Последний бой… На вражеских знаменах
Нахохлились двуглавые орлы.
Но барабанный стук неугомонный
Внезапно оборвался у скалы.

Ахбердилав, как будто барс поджарый,
Добычу терпеливо подстерег
И голову врага одним ударом
Отсек его безжалостный клинок.

На землю, крепко палочки сжимая,
Свалился обезглавленный шайтан…
И покатился, глухо громыхая,
Его осиротевший барабан.

Споткнулся штурм, как конь, на полдороге
И медленно попятился назад.
Полковник Пулло тотчас же в тревоге
Поднес трубу подзорную к глазам.

Солдата обезглавленное тело
Покоилось, как прежде, под скалой…
Каким недобрым ветром оголтелым
Его в края чужие занесло?

Какое ему дело до аулов,
Что стиснуты в объятиях вершин,
Когда под Вязьмой или же под Тулой
Его село просторное лежит?

Где немощная мать до резкой боли
В пустую даль глядит из-под руки
И причитает горестно: — Соколик,
Неужто сочтены твои деньки?

Но он лежит, ответить ей не в силах,
Беспомощные крылья распластав.
И имя материнское застыло
На искаженных мукою устах.

А рядом с ним валяется папаха
Лихого изо всех лихих рубак,
Который умер с именем Аллаха
На искаженных яростью губах.

Лишь барабан по склону, громыхая,
Бессмысленно несется наугад,
Как будто обвиненье предъявляет
Затеявшим кровавый этот ад.

Кто виноват?.. Грядущее рассудит
И все поставит на свои места.
Оно не терпит сказанного всуе,
А к истине дорога непроста.

V.

Уже сгустились сумерки, и бой
Оглох, окаменел, лишился зренья…
Казалось, что он замер сам собой
И тишиной прикинулся на время.

Мюриды уцелевшие взошли
На высший пик аварской цитадели,
Где наскоро убитых погребли
И шепотом «ла иллаха» запели.

Но поклялись, что все они умрут,
Не примирившись с кровными врагами…
Свободной птицей билось на ветру
Зеленое простреленное знамя.

Три месяца минуло с той поры,
Как началось великое сраженье,
Три чуда небывалых сотворив,
Достойных и доныне поклоненья.

Одно из них зовется Ахульго,
Холм ашильтинский — крепость и могила,
Что и видавших виды стариков
Трехмесячным упорством поразило.

Другое безымянно, как и тот
Безусый барабанщик из России,
Что, повинуясь долгу, шел вперед,
До хруста стиснув палочки прямые.

А третье чудо — это Ахбердил,
Который терпеливо и отважно
Клинком булатным из последних сил
Тропинку прорубил в чащобе вражьей.

Нашлись, по правде, злые языки,
Подвергшие сомненью этот случай:
Мол, как пройдешь сквозь русские штыки,
Когда их больше, чем камней на круче?

Тогда имам прервал напрасный спор,
Воскликнув громко:— Кто не знает страха,
Того не колет штык, не жжет позор!
Знать, таково желание Аллаха.

Все чудеса, мюриды, впереди —
И подвиги, и битвы, и награды.
Мы штык ружейный вырвем из груди
И оглушим врага его прикладом.10

Пусть для погибших на горе святой
Каменьев не хватило для надгробий,
Но ненависти хватит нам с лихвой,
Ведь наш последний час еще не пробил.

Навек прощайте, львиные сердца,
И башня, возведенная Сурхаем11,
Где Алибек Аварский12 до конца
С врагами бился, кровью истекая.

Навек прощайте, яростные дни
И сном тяжелым скованные ночи,
И смелый сокол из Балахуни,
Чьим именем стращали ханских дочек.

И гордый Малачи13 из Ашильты,
Что самого Ермолова тревожил,
И Бартихан14 — отцовский брат, и ты,
Джамалутдин — мой маленький заложник.

Навек прощай, Набатная гора!
Мы нынче покидаем твои склоны
С надеждой, что придет еще пора,
Когда героев вспомнят поименно.

Пусть вырублены мощные стволы,
Но корни мерно дышат под землею —
Они ростками вырвутся из мглы
И зазвенят зеленою листвою.

… Когда войска пришли на Ахульго,
Оглохшую от выстрелов и гама,
В живых не отыскали никого,
Но и средь мертвых не нашли имама.

Помчался с донесением гонец
Под грохот полкового барабана:
Мол, побежден и сломлен, наконец,
Шамиль — имам Чечни и Дагестана.

На радостях, судьбу благодаря,
Раздали щедро царские медали
Убогим инвалидам, матерям
И вдовам, почерневшим от печали.

Сиротам бедным и старухе той,
Что вдаль все еще глядела неустанно,
Пытаясь услыхать в глуши родной
Звучанье полкового барабана.

VI.

Сто легенд сложили о войне,
Но одна, как истина, бесспорна —
Сына привязал Шамиль к спине
И взлетел над бездной туром горным.

Следом за имамом Ахбердил
Взвился над рекою, точно сокол.
Только тот, кто выбился из сил,
Стал добычей жадного потока.

Собственному страху вопреки
В гневные, бушующие волны
Раненые, дети, старики
Падали и гибли добровольно.

Среди них была и Патимат,
Нежная, как лань, сестра имама.
Но и та, не отступив назад,
Прыгнула в поток с ребенком малым.

До сих пор Андийское Койсу
Бережет в коричневом суглинке
Каждую горючую слезу,
Каждую горячую кровинку.

И поет гортанная вода
С душераздирающей тоскою
О далеких яростных годах,
О безвестных пламенных героях.

… Между тем в Чечне имама след
Через две недели отыскался.
И еще суровых двадцать лет
Он с войсками царскими сражался.

И четырехпалый Ахбердил,
Наточив клинок булатный рьяно,
Множество еще осиротил
Полковых победных барабанов.

С криками «лахавула алла»
Наносили воины удары.
Двадцать лет их славные дела
Поражали русского сардара.

Но когда им было нелегко,
Утешал Шамиль больных и слабых.
Глядя в направленье Ахульго,
Восклицал он: «Ты —моя Кааба 15!»

Даже на Гуниб-горе и там,
Где зашла его былая слава,
Обращался мысленно имам
К твердому, как сталь, Ахбердилаву.

И, плененный, в лагере врагов
Повторял он, словно стих Корана:
— Ахбердил, ты лучший из сынов
Доблестных Чечни и Дагестана.