Критерий Бродского

жизнью. С цветами входил в прихожую.

Пил. Валял дурака под кожею.

Брал, что давали. Душа не зарилась

на не свое. Обладал опорою,

строил рычаг. И пространству впору я

звук извлекал, дуя в дудку полую.

Что бы такое сказать под занавес?!

Но сейчас мы, вроде бы, говорим о Бродском, которого, кстати, советское правительство попыталось лишить Родины, выслав из СССР.

За поступок. Который заключался в нежелание смириться с тупым всеподавляющим господством государственной власти над личностью.

Отголоском переживаний той поры стали вот эти строчки:

Мне говорят, что нужно уезжать...

Да, да, благодарю, я собираюсь.

Да, да, я понимаю, провожать

Не следует, и я не потеряюсь...

Ах, что вы говорите? Дальний путь?

Какой-нибудь ближайший полустанок?

Ах, нет, не беспокойтесь, как-нибудь,

Я вовсе налегке, без чемоданов.

(«Прощание с Родиной», 1972)

Последний снимок на Родине: Иосиф Бродский перед отлётом в Америку 4 июня 1972 года.

не хочу выбирать.

На Васильевский остров

я приду умирать.

Твой фасад темно-синий

я впотьмах не найду,

между выцветших линий

на асфальт упаду.

И душа, неустанно

поспешая во тьму,

промелькнет над мостами

в петроградском дыму,

и апрельская морось,

под затылком снежок,

и услышу я голос:

-- До свиданья, дружок.

И увижу две жизни

далеко за рекой,

к равнодушной отчизне

прижимаясь щекой,

-- словно девочки-сестры

из непрожитых лет,

выбегая на остров,

машут мальчику вслед.

(с) Иосиф Бродский. Стансы (1962)

настолько, что ни отклика, ни эха,

а в памяти — улыбку заключит

затянутая воздухом прореха,

и жизнь моя за скобки век, бровей

навеки отодвинется, пространство

зрачку расчистив так, что он, ей-ей,

уже простит (не верность, а упрямство),

— случайный, сонный взгляд на циферблат

напомнит нечто, тикавшее в лад

невесть чему, сбивавшее тебя

с привычных мыслей, с хитрости, с печали,

куда—то торопясь и торопя

настолько, что порой ночами

хотелось вдруг его остановить

и тут же — переполненное кровью,

спешившее, по-твоему, любить,

сравнить — его любовь с твоей любовью.

И выдаст вдруг тогда дрожанье век,

что было не с чем сверить этот бег,—

как твой брегет — а вдруг и он не прочь

спешить? И вот он в полночь брякнет...

Но темнота тебе в окошко звякнет

и подтвердит, что это вправду — ночь.

29 октября 1964

(с) Иосиф Бродский.

https://www.youtube.com/watch?v=nN5jvvNrkRQ

А обещал без чемоданов.

Я же уважаю поэта Бродского за стихи, которые читаю уже не первый год, получая от этого большое удовольствие.

Он - мастер слова.

И мысли его интересны, поскольку чаще всего небанальны.

А косноязычному Сахарову, между прочим, мы с вами обязаны жизнью. Поскольку именно он создал водородную бомбу, обеспечившую нашей стране безопасность в мутные хрущевские времена.

Но я вот помню об этом.

А вы, по всей видимости, изволили забыть, проявляя тем самым неуважение к великому физику, создавшему советское супероружие.

О вкладе Сахарова в теоретическую физику вам говорить бессмысленно - не поймете.

Не получится.

Прощайте:)

На Васильевский остров я приду умирать). Но он предпочел остаться путешественником.

Для сравнения - Солженицын вернулся на родину 27 мая 1994 года, прилетев из США в Магадан.

Все, что творил я, творил не ради я

славы в эпоху кино и радио,

но ради речи родной, словесности.

За каковое реченье-жречество

(сказано ж доктору: сам пусть лечится)

чаши лишившись в пиру Отечества,

нынче стою в незнакомой местности.

Ветрено. Сыро, темно. И ветрено.

Полночь швыряет листву и ветви на

кровлю. Можно сказать уверенно:

здесь и скончаю я дни, теряя

волосы, зубы, глаголы, суффиксы,

черпая кепкой, что шлемом суздальским,

из океана волну, чтоб сузился,

хрупая рыбу, пускай сырая.

Точно Тезей из пещеры Миноса,

выйдя на воздух и шкуру вынеся,

не горизонт вижу я -- знак минуса

к прожитой жизни. Острей, чем меч его,

лезвие это, и им отрезана

лучшая часть. Так вино от трезвого

прочь убирают, и соль -- от пресного.

Хочется плакать. Но плакать нечего.

Бей в барабан о своем доверии

к ножницам, в коих судьба материи

скрыта. Только размер потери и

делает смертного равным Богу.

(Это суждение стоит галочки

даже в виду обнаженной парочки.)

Бей в барабан, пока держишь палочки,

с тенью своей маршируя в ногу!

(с) Иосиф Бродский.

1972 год. Посвящение Виктору Голышеву.

Чтобы стало ясно про что стихи, приведу первую строфу:

"Птица уже не влетает в форточку.

Девица, как зверь, защищает кофточку.

Подскользнувшись о вишневую косточку,

я не падаю: сила трения

возрастает с паденьем скорости.

Сердце скачет, как белка, в хворосте

ребер. И горло поет о возрасте.

Это -- уже старение".

Спасибо!

- Из десяти девять так себе. Но десятое гениально!

При этом: большинство блоковских стихов Маяковский знал наизусть.

Нечто подобное мог бы сказать и я о своем восприятии стихов Бродского:).

Безусловно любим мною "Рождественский цикл" (весь), а также "Письма римскому другу из Марциала":)

Меня особенно потрясает - уже которое десятилетие! - вот это:

"В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,

чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,

Младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;

мело, как только в пустыне может зимой мести.

Ему все казалось огромным: грудь Матери, желтый пар

из воловьих ноздрей, волхвы — Бальтазар, Каспар,

Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.

Он был всего лишь точкой. И точкой была Звезда.

Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,

на лежащего в яслях Ребенка издалека,

из глубины Вселенной, с другого ее конца,

Звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца".

24 декабря 1987

первая публикация — 1988, Париж.

Образ в финале возникает поразительно мощный...

Удивительно небанален его слог и ярки, создаваемые мозаикой букв и звуков образы. Пронзительны и возникающие чувства. Словно переводные картинки -настолько порой неожиданны или , наоборот, узнаваемы.

Я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег.

И это не комната, где мы сидим, но полюс;

плюс наши следы ведут от него, а не к.

Когда-то я знал на память все краски спектра.

Теперь различаю лишь белый, врача смутив.

Но даже ежели песенка вправду спета,

от неё остаётся ещё мотив.

Я рад бы лечь рядом с тобою, но это - роскошь.

Если я лягу, то - с дёрном заподлицо.

И всхлипнет старушка в избушке на курьих ножках

и сварит всмятку себе яйцо.

Раньше, пятно посадив, я мог посыпать щёлочь.

Это всегда помогало, как тальк прыщу.

Теперь вокруг тебя волнами ходит сволочь.

Ты носишь светлые платья. И я грущу.

(c) Иосиф Бродский.

1995 год.

Зеркальце там не слыхало ни о какой царевне.

Речка тоже рябит; а земля в морщинах --

и думать забыла, поди, о своих мужчинах.

Там -- одни пацаны. А от кого рожают,

знают лишь те, которые их сажают,

либо -- никто, либо -- в углу иконы.

И весною пахать выходят одни законы.

Езжай в деревню, подруга. В поле, тем паче в роще

в землю смотреть и одеваться проще.

Там у тебя одной на сто верст помада,

но вынимать ее все равно не надо.

Знаешь, лучше стареть там, где верста маячит,

где красота ничего не значит

или значит не молодость, титьку, семя,

потому что природа вообще все время.

Это, как знать, даст побороть унылость.

И леса там тоже шумят, что уже случилось

все, и притом -- не раз. И сумма

случившегося есть источник шума.

Лучше стареть в деревне. Даже живя отдельной

жизнью, там различишь нательный

крестик в драной березке, в стебле пастушьей сумки,

в том, что порхает всего лишь сутки.

И я приеду к тебе. В этом "и я приеду"

усмотри не свою, но этих вещей победу,

ибо земле, как той простыне, пон...