Политический нарциссизм в России. Приватизация прошлого

Как надстраивается пантеон над пантеоном и кому можно, а кому нельзя «переписывать историю»

Предыдущие статьи нашего цикла о нарциссизме в политике были посвящены патологиям времени: нарциссическому освоению модусов прошлого, настоящего и будущего. В этой связи особый интерес вызывает формула запрета на «переписывание истории», которая в последнее время все чаще звучит в категорической модальности: «мы не позволим!» При этом разгоряченный собственной грандиозностью и всемогущественностью нарцисс легко вписывает историю в будущее как потенциал болезненно подавленной агрессии: «Можем повторить». Это рубеж, за которым простая глупость переходит в очень непростую патологию, диагностируемую разрывами коммуникации с внешним миром и другими, безумием самооценки, потерей связи с реальностью, способности к элементарной рефлексии. Более того, теперь выясняется, что у нас не просто «могут повторить», но уже реально повторяют саму систему утилизации истории советской пропагандой, нарциссической по самой своей природе.

Новый пантеон в битве за воздух

Если раньше играми с историей занимались ведомые партией академики с достойными навыками имитации научности, то сейчас качество легендирования резко падает. Унтер-офицерские вдовы нового военно-исторического поколения прилюдно себя высекают, сами того не замечая. Включается режим лишенного какой-либо рефлексии самолюбования на фоне чужих подвигов, реальных и нарисованных.

Обычно такие провалы списывают на дефицит ума и грамоты, но сплошь и рядом это уже становится строго атрибутируемым объектом психопатологии. Просто у нас не привыкли к тому, что между «нормальным» миром и клиникой уровня «Белых столбов», «Ганнушкина» и «Кащенко» нет пропасти, но есть (должен быть) вполне обыденный психоанализ. Власть, не читавшая Мишеля Фуко, резко, без континуальных переходов, делит общество на «нормальных» и «ненормальных» — и сама же попадает в эту ловушку. Игры с историей, прежде всего с историей Великой Отечественной войны, — идеальный в этом отношении объект для анализа.

Читающая «Известия» общественность недавно была озадачена очередным выступлением руководителя Российского военно-исторического общества Владимира Мединского, посвящённым новому этапу созданию героического «пантеона». Полное впечатление, что до и без Мединского такого пантеона не было и нет, и что других, более насущных проблем для российского самосознания сейчас не существует. Характерный тип осложнения: искусственно (под себя) ставится грандиозная задача, для решения которой предлагаются примеры откровенно убогие и часто некорректные. Не так важно, из каких публикаций, а главное, из каких контекстов тема «пантеона» здесь заимствована; важнее сама нарциссическая техника созидания героического мифа, основанная на руинировании уже существующей героики. Поскольку героическая история войны уже написана без Мединского, причем с участием таких гениев мысли и слова, как Сталин и Минц, остаётся строить новый пантеон на украшающем достраивании уже построенной красоты.

В данном тексте в частности безапелляционно утверждается, будто в первый же день войны было сбито 300 немецких самолётов. На этот счет есть разные данные. Из материалов Bundesarchiv во Фрайбурге следует, что в первую неделю (!) войны, то есть с 22.06 по 28.06, было уничтожено всего 280 самолётов Люфтваффе. И это не агитка, но по-немецки педантичный армейский отчет. Там же сообщается, что за 22 июня безвозвратные потери немцев (боевые и небоевые, с точной разбивкой по типам) составили 78 самолетов.

В статье про «пантеон» также утверждается, что в этот великий день мы превзошли по ущербу, нанесённому немцам, великую «Битву за Британию». Героический миф созидается из эффектных фрагментов, не всегда достоверных, а главное, разрушающих целое. «Самый трагический день в истории советской авиации» (по оценке Дмитрия Хазанова, ведущего специалиста по истории войны в воздухе) в сознании непосвящённой публики разом оборачивается днём её небывалого триумфа. Героизм конкретных людей, брошенных и подставленных собственным командованием, распространяется на общую героику государства, становится для преступной власти одновременно и алиби, и наградой.

Нарцисс видит только то, что хочет видеть, и в упор не видит того, что мешает восприятию его грандиозного Я. Хуже того, он искренне полагает, что этого не видят, не могут видеть и все остальные. Он всемогущ и в этом историческом селфи — в причащении к великой истории, но и в самооценке всемогущества своего мифосозидания. Мания грандиозности легко игнорирует тот факт, что «битву за Британию» британцы выиграли, тогда как мы свою войну в этот момент катастрофически проиграли. В угоду новому мифу натягивается даже сравнение конкретных потерь: 18 августа 1940 году немцы потеряли «над Британией» 163 человека летного состава, а 15 сентября того же года — 188, тогда как первый день агрессии против СССР стоил жизни 133 членам немецких летных экипажей (Д. Хазанов. 1941. Война в воздухе. Горькие уроки).

А это уже из нашего более чем лояльного к армии и вполне патриотичного источника «Para bellum!», материал с ярким названим «Сломанные крылья Люфтваффе»: «Однако намерения нападавшей стороны одним-двумя мощными ударами разгромить советскую авиацию в приграничных районах [...] не были реализованы в полной мере. В первый день войны советские лётчики выполнили около 6 тысяч боевых вылетов, сбили десятки (! – АР) самолётов противника». В некоторых ссылках на советские «архивные данные» значится цифра «более 200», однако «есть основания считать доклады советских соединений об уничтожении десятков вражеских самолетов недостоверными (якобы одна только 9-я смешанная авиадивизия сбила 85 немецких самолетов)» (там же).

В такого рода приемах, свойственных скорее даже рекламе, чем собственно пропаганде, принято выхватывать удобный фрагмент, вовсе не замечая опровергающего контекста. Для сравнения наши потери: «...По данным немцев, в первый день войны на земле было уничтожено 888, а в воздухе — 223 советских самолётов. Эти данные ненамного отличаются от данных, содержащихся в советских официальных источниках: всего потеряно около 1200 самолётов, из них 800 – на аэродромах». Есть и более скорбные цифры: «Для оценки убыли материальной части советских ВВС сравним наличие самолетов на 22 июня 1941 года и два дня спустя. Оказывается, что на Северо-Западном направлении количество боевых машин сократилось на 973, на Западном направлении — на 1497 и на Юго-Западном — на 1452 единицы.

Итого 3922 самолета. Из этого подсчета напрашивается вывод, что за первый военный день потери составили не менее 2000 самолетов» (там же).

Проблема нарцисса не просто в завышенной самооценке и в особой любви к себе, могущей быть вполне конструктивной, но именно в утрате связи с реальностью. Пропаганда и тогда могла мешать делу едва ли не физически. «Соединения дальнебомбардировочной авиации не пострадали от налетов на аэродромы. Распоряжение командования ВВС о приведении частей авиакорпусов в боевую готовность было передано в 6 ч 44 мин. И что же? «На всех аэродромах начались митинги, — записано в официальной хронике АДД. — Летчики, штурманы, техники, младшие авиаспециалисты клялись сражаться с врагом до полного его разгрома, заверяли Родину, партию, народ...». Только около 10 ч. генералом П. Ф. Жигаревым была поставлена задача 3-му авиакорпусу ДД по уничтожению скоплений вражеских войск в районе Сувалок, и лишь в 13 ч 40 мин первые бомбардировщики начали взлет. Таким образом, более семи часов первой половины дня оказались упущены» (Д.Хазанов. Цит. соч.). История повторяется: и сейчас трудную работу с фактами прошлого подменяют якобы идейными выкриками замполитов – нереально пафосным митингом на полях былых сражений, в том числе проигранных.

Созидание героического «пантеона» на сомнительной цифре и вне контекста трагических поражений —классический пример замкнутой на себя нарциссический практики. При этом пропагандистский эскорт власти сильно принижает реальные заслуги тех, на ком нарцисс бесцеремонно паразитирует. Героизм наших лётчиков состоял в том, что тогда им приходилось сражаться на два фронта: против немецких асов с их гигантским опытом и техническим превосходством – и против провалов собственного командования. Нашу молодёжь бросали в бой с налетом 10-20 часов, тогда как 20-летний Хофманн, согласно легенде сбивший более 300 наших самолетов (в разы больше Покрышкина и Кожедуба), имел налёт более пяти тысяч часов, поскольку его матушка была владелицей авиаклуба.

Огромные потери были вызваны задержками информации и приказов, ущербностью обучения, отсутствием связи, маскировки и средств ПВО, катастрофическими ошибками в дислокации, в оперативном и тактическом руководстве. «Весьма существенным фактором, повлиявшим на резкое снижение боеспособности ВВС, явилась потеря управления на большинстве направлений в звене ВВС округа (армии) — авиационные соединения, части. Особенно плохо обстояло дело на Западном фронте, где штаб ВВС фронта в течение первых трех (!) дней войны фактически бездействовал». «Начавшаяся война показала, что советское руководство, в том числе командование ВВС Красной Армии, не способно управлять войсками в экстренных ситуациях. Изучая приказы первого дня, приходится признать, что они в большинстве отдавались без учета реальной обстановки или явно запаздывали». (Д. Хазанов. 1941. ««Сталинские соколы» против Люфтваффе»).

Создаётся полное впечатление, что новый пантеон собираются строить не только на фактуре, но также на идеологии и констатациях книги И.Минца «Великая Отечественная война Советского Союза». Данное сочинение во многом воспроизводит книгу «И.В. Сталин о Великой Отечественной войне Советского Союза», а в последней главе — речь И.В. Сталина 9 февраля 1946 года С поистине большевистской прямотой там сказано: «Уже в первые дни войны были разбиты лучшие германские дивизии и части авиации».

Хлестаковщина, в том числе в истории и даже в пропаганде, может давать короткий и сильный эффект в перевозбужденных, испуганных сообществах, но в итоге всегда заканчивается «немой сценой».

Идеологический регулятор как historical authorities

Вольности с историей становятся отличительной чертой «нового патриотизма». Повышенную конфликтность приобретают ситуации, в которых такие заявления не в ладах с предметом на уровне школы и здравого смысла. Открывая памятник Ивану Грозному, орловский губернатор заявил: «Историю надо помнить и не позволять ее никому переписывать». Перед этим он смело процитировал самого царя («Я виновен в смерти своего сына, потому что вовремя не отдал его лекарям»), пояснив, что беда случилась, «когда они ехали в дороге и он заболел. Они ехали из Москвы в Петербург…». Эта реновация на территории прошлого без его согласия противоречит «конституции» элементарного знания, согласно которой история обратной силы не имеет (во времена Грозного не было не только Петербурга, но даже Ленинграда и «Сапсана»). Тем не менее, в свободной России начала XXI века появляется монумент в честь одиозной и психически неуравновешенной личности с катастрофическим финалом правления, благоразумно удалявшейся из пантеона царствований на протяжении всей истории Империи и династии. Получается, что региональный администратор, сомнительной остепенённости историк, активный мотоциклист и ещё группа лиц примерно того же качества непринужденно ставят на место плеяду императоров и историков-классиков, меняя изложения и оценки в угоду коряво понятой конъюнктуре.

В формуле «мы никому не позволим переписывать историю» интересно все: и понимание «истории», и неясность в том, что значит «переписывать», и, конечно же, это величественное «Мы». Звучит помпезно, как «Мы Николаи Вторые».

По ситуации история здесь понимается либо как то, что написано, либо как то, что было («на самом деле»). И то, и другое, и написанное и бывшее, переписывать нельзя. Реальный же смысл здесь таков: то, «что было на самом деле», и есть то, что написано, — но не где угодно и кем угодно, а лицами или инстанциями, уполномоченными в данный момент контролировать производство исторической правды – идеологическим регулятором. Таким образом, история и как реальность прошлого, и как его «правильное» описание приватизируется властью, после чего поступает в распоряжение подразделений идеологии и пропаганды. В соответствующем отделе Гохрана она хранится как «неприкосновенный» запас, который по мере надобности расходуется направо и налево, но прикасаться к которому никому из непосвящённых не позволено. «Это святая легенда, к которой просто нельзя прикасаться» (Владимир Мединский о 28 панфиловцах).

То же со словом «переписывать». Запрещено переписывать (критиковать, оспаривать и даже просто ставить под сомнение) то, что в данный момент записано в официальном историческом каноне, в версиях начальства определённого уровня и даже просто в изделиях пропаганды. Таким образом, переписывать историю, вообще говоря, можно, включая официальный канон, но это компетенция «исторических властей» – если так можно выразиться по аналогии с понятиями financial authorities, customs authorities и т.п.