ДУЭЛЯНТЫ ИЗ ШЕСТОГО "А"

НЕСНОСНЫЕ

Когда мы учились в шестом классе, Игорь Креймер, или попросту Крем, высказал однажды поразившую нас парадоксальную мысль. Крем тогда сказал:

- Я, когда вырасту, буду лупить таких, как мы, нещадно.

- Это за что же? - удивились мы.

- За все! – убежденно сказал Игорь.

Крем был как все, - обычный шестиклассник, не отличник и не двоечник, заводной, шебутной, как мы тогда говорили, что выражалось в основном в том, что он похоже передразнивал учителей и любил, как это у нас называлось, «доводить» их, - при нашем если не содействии, то молчаливом одобрении.

Делал он это вовсе не по злобе, а скорее из желания позабавить класс. Немецкий у нас преподавала безобидная седовласая старушка - Нина Александровна Пигулевская, которая прекрасно знала не только немецкий, но и французский.

Когда мы шумели или занимались своими делами, мешая вести урок, она хрипловатым голосом произносила «Тихо, несносные!» Крем во время урока, не стесняясь присутствием самой Нины Александровны, громко имитировал этот ее раздраженный возглас.

Она же не очень реагировала на это, поскольку Крем, хотя и явно передразнивал ее, но выдавал это восклицание по делу, когда следовало нас урезонить. Из немецкого Крем твердо усвоил одну фразу: «Дарф ман аусгеен?», - «Можно выйти?».

Томясь на уроке и желая оттянуть момент, когда начнут вызывать к доске, Игорь изображал из себя любопытствующего потенциального полиглота и просил Нину Александровну почитать нам что-нибудь по-французски.

Нина Александровна, как ни странно, иногда действительно доставала из своего потертого портфеля какую-то толстую книгу и начинала ее нам читать, великолепно грассируя и произнося в нос незнакомые слова.

Вероятно, для нее это было некоторой разрядкой и даже отдыхом от «несносных», а для большинства из нас – возможностью углубиться в чтение извлеченного из парты «Графа Монте-Кристо» или в азартные баталии «морского боя».

БИТЬ ИЛИ НЕ БИТЬ?

Однако вернемся к странному заявлению, высказанному Игорем по поводу его будущей расправы над шестиклассниками. Я сейчас думаю, что обещание Крема нещадно лупить «таких, как мы» - было голосом пробуждающейся к окончанию шестого класса совести на базе некоторого поумнения.

Очевидно, он, да и, пожалуй, еще добрая половина класса к этому времени уже начинали сознавать, что все эти передразнивания учителей, списывание домашних заданий, срывы занятий, буйная радость по поводу отмены урока из-за болезни учителя – по взрослому, так сказать, счету, были не чем иным, как проявлением легкомысленного отношения к учебе и вообще к жизни.

Впрочем, утверждение Крема, что лупить нас надо «за все», было, как мне сейчас кажется, перебором.

Мы, дети сороковых, пережившие войну, в эту полуголодную, но, несмотря ни на что, счастливую для нас пору, начинали понимать, что жизнь – дело серьезное, однако сознание этой серьезности нас не очень тяготило, и как бы не касалось непосредственно.

У нас был свой собственный мир с собственным к нему отношением. Война закончилась совсем недавно, забрав у многих из нас отцов и старших братьев. Горькие эти потери приучали моих сверстников к большему участию в делах семьи, большей ответственности и самостоятельности.

Но демонстрировать в наших разговорах эту серьезность и ответственность считалось как бы дурным тоном. В нашей среде в ходу было даже презрительное выражение «взросляга». Применялось оно отнюдь не к взрослому человеку, а к сверстнику, который вдруг начинал рассуждать о чем-нибудь чересчур, - по нашему мнению, - трезво, выбиваясь таким образом из принятого у нас в разговорах тона показной безалаберности и легкомыслия, приправленных непременными претензиями на остроумие.

Как вы понимаете, компьютеров и телевизоров в первые годы после войны не было. Да что там телевизоры! Радиоприемники - и те только начали появляться, - в основном трофейные.

Поэтому, наскоро сделав уроки, мы стремились на улицу, в свои дворовые компании.

Тут следует упомянуть, что в последние годы войны и первые послевоенные годы возвратились из мест заключения более миллиона советских граждан, отбывавших сроки по самым разным статьям. Тюремные понятия и специфическая тюремная романтика были как бы вплетены в ткань культуры, в разговоры и отношения людей.

Касалось ли это нашей вольницы? Конечно, касалось. Во дворах во-всю распевались - под гитару и, так сказать, а капелла, - блатные и всякие другие, проникнутые наивной романтикой, песни. Многие из них, как ни странно, дожили до нашего времени - в основном стараниями авторов передачи «В нашу гавань заходили корабли».

Еще одно. Помните, - об этом времени пел Володя Высоцкий: «Все - от нас до почти годовалых - "толковищу" вели до кровянки..» И вовсе не о непримиримой вражде в среде пацанов здесь шла речь, а скорее, говоря высоким слогом, - о защите чести и достоинства в честных («до первой кровянки» - чаще всего разбитого носа) - кулачных поединках внутри своей же компании, поводом к которым были, как правило, мелочные оскорбления, нанесенные вольно или невольно.

Надо заметить, что после состоявшейся дуэли вражда между дуэлянтами, как правило, прекращалась.

РЕПОРТАЖ С ПОЛЯ БИТВЫ

Помнится, как в шестом классе я обозвал Вовку Панкратова, с которым у меня были дружеские, в общем-то, отношения - «морковкой». Это прозвище изобрел не я: так его беззлобно, хотя и достаточно обидно дразнили в классе за непривычно смотревшийся среди городских мальчишек деревенский румянец, - тот, что называется «кровь с молоком».

Однако от меня, своего приятеля, он услышать это прозвище никак не ожидал, и потребовал сатисфакции. Дело было ранней весной, - в марте сорок седьмого. Мы решили, что обойдемся в поединке без секундантов.

В существовавшей у нас в в классе негласной бойцовской иерархии мы с Вовкой считались примерно равными, и потому я полагал, что и шансы на победу в предстоящей битве у нас были примерно равны.

Прислонив после уроков портфели к школьному забору, мы начали поединок. Вскоре выяснилось, что, несмотря на равенство сил, тактические планы на бой у нас с Вовкой существенно отличались.

Подобно тому боксеру-пацифисту из песни Высоцкого, который органически не мог бить человека по лицу, я начал лупить кулаками по Вовкиной груди и животу, надежно защищенным стареньким зимним пальто на ватной подкладке, а Вовка, очевидно, чтобы не затягивать дуэль, сразу двинул мне в нос.

Кровь, как говорится в песне о кавалергардах, пролилась, гусарский поединок был нами остановлен, и, в соответствии с правилами, победа досталась боксеру Владимиру Панкратову (Советский Союз).

Сейчас это назвали бы техническим нокаутом. По дороге домой (а жили мы в соседних домах) нам обоим надо было пересечь улицу, обочины которой из-за тающего снега представляли собой сплошное снежно-водяное месиво.

Вовка, обутый в кирзовые сапоги, посмотрел с сомнением на мои летние ботинки и великодушно предложил мне сесть ему на закорки. Я, сообразив, что мир между нами после окончания военных действий юридически восстановлен, предложение принял и успешно форсировал водную преграду на спине победителя, не замочив ног.

Любопытно, что в старших классах эти дуэли практически сошли на нет: очевидно, сила духа и понемногу наращиваемого интеллекта стали цениться выше боксерских качеств.

Возможно, кстати, что Крем провидел это грядущее наше повзросление и осуждал также никчемные стычки по пустякам.

И все же было что-то высокое в тех наших дуэлях, когда незаслуженно обиженный мог призвать к ответу обидчика.

Позднее я нашел у Игоря Кобзева более распространенное подтверждение этой мысли:

А все-таки было бы хорошо,

Чтоб в людях жила отвага,

Чтоб каждый по городу гордо шел

И сбоку сверкала шпага!