Тема для тех, кто не знает как покорялась Сибирь русскими.

«…и имали у них жен и детей, и животы и скот грабили и насильства им чинили многие…»

Дальний Восток России — это территория с довольно-таки тяжелым прошлым, территория, страницы истории которой были испачканы кровавыми пятнами колониализма. Да, глупо отрицать отличия русской экспансии на Восток от проходившей примерно в то же время экспансии европейской, но нельзя также отрицать и наличие у них общих, родовых черт (с этой точки зрения русская экспансия была типичным примером имперской, завоевательной политики, тогда как европейская зачастую была отклонением от этой дикой и кровавой «нормы», так сказать, повторением прошлого на новом витке спирали, что было связано с тем, что Европа — в первую очередь Англия — находилась на более высокой ступени экономического развития, и крупнейший в истории человечества геноцид оказался самым выгодным способом удовлетворения нужд новорожденного капитализма, т.е. решения задач этапа первоначального накопления капитала). Включение территорий за «Камнем» (Уральским хребтом) в орбиту русской истории, конечно, не принесло коренным народам одно лишь зло; но оправдывать то, в какой конкретной форме это включение проходило, то, что в первую очередь русские несли на новые земли, — последнее дело. Происходило не строительство общего дома дружной семьи, системы взаимовыгодного, равноправного, мирного сотрудничества, нет, происходило строительство тюрьмы народов. И лишь спустя несколько столетий Великая антибуржуазная революция 1917 года, — основывавшаяся на идеях национального и социального равенства, права на национальное самоопределение, единства борьбы угнетенных всего мира за лучшую долю, — разорвала цепи многовекового национального порабощения нерусских народов.

Итак, изначально — вопреки лживым имперским сказкам (к созданию которых активнейшим образом приложили руку — с торжеством сталинской контрреволюции — советские историки[9], прибегая для фальсификации истории даже к систематическому, массовому изъятию из публикуемых первоисточников неудобных мест[10]; и это при том, что версия о завоевании Сибири была господствующей в источниках, написанных современниками такового или по его горячим следам — в XVII вв., и в первых капитальных научных трудах на эту тему, написанных в середине XVIII в.[11]) — «мирное освоение» этих территорий представляло собой кровавые и позорные страницы русской истории; как писал об этом С. Б. Окунь, «история российской колониальной экспансии» была «историей безудержного грабежа и насилия, повлекших массовое истребление и вымирание целых народов»[12]. «Ко времени прихода русских в Сибирь ее огромные, кажущиеся на первый взгляд незаселенными территории были освоены и обустроены местными народами. <…> В дорусский период аборигены экономически освоили всю обширную территорию Сибири»[13]. А Московское государство шло за Урал для удовлетворения своих корыстных интересов: в первую очередь — за пушниной («мягкой рухлядью», «мягким золотом»), имевшей большой спрос на мировом рынке (хотя, конечно, это был не единственный фактор, способствовавший движению на восток)[14]. «Не вызывает сомнения факт, что изначально русские люди шли в Сибирь именно из-за пушнины. Это были своего рода военно-промышленные предприятия с вполне определенными целями. Вот почему властное освоение Сибири по времени предшествовало экономическим процессам интеграции и инкорпорации… Осознание стратегической важности региона как форпоста для продвижения России на восток, неисчерпаемого источника драгоценных металлов, сырья и т. д. пришло позже. Однако и в более поздние периоды сибирской истории — в XVIII, XIX и ХХ вв. — ясак[15] всегда оставался в центре внимания государства и имперского Кабинета как верховных собственников земель Азиатской России»[16]. «Едва ли не самый ценный русский товар того времени — это так называемые “седые соболя”, чьи черные меха с серебристым оттенком стоили от 5 до 20 рублей за шкурку, тогда как хороший дом стоил 10 рублей, а средняя лошадь — 2 рубля. <…> Одним словом, экспорт сибирского меха по значению для государства и правящей верхушки вполне можно сравнить с современным нефтегазовым экспортом России из той же Сибири»[17]. «Сибирские меха были своеобразной золотой валютой. Они широко вывозились как на европейские, так и азиатские рынки, и первое место среди них занимали сибирские соболя… <…> …соболиной казне принадлежало видное место не только в экономической жизни страны. Даже при беглом просмотре распределения государственного прихода и расхода первых лет XVIII в. можно видеть, что одинаково хорошо служили как задачам колоссального обогащения, так и целям подкупа»[18]. «По некоторым сведениям, во второй половине XVII в. сибирская пушнина давала государству до одной трети всего денежного дохода»[19]. Показательно, что символом воеводской власти в Якутии была «государева печать “новые Сибирские земли на великой реке Лене”: аллегорическое изображение орла, поймавшего соболя; это изображение напоминало об основном богатстве края»[20].

Пополнялась государственная казна, росли доходы купцов и промышленных людей; развитие товарно-денежных отношений в Европейской России обернулось кровью и террором на диких и морозных просторах Сибири, завоеванием, бессметным множеством преступлений[21]. Русский колонизатор являлся, как правило, жестоким, безнравственным подлецом, одержимым лишь жаждой чистогана. «Прямой грабеж “инородцевˮ, проводимый нередко под флагом собирания податей и дани — “ясакаˮ, был одним из важнейших источников обогащения “служилыхˮ людей, купцов и помещиков Московского царства»[22]. «С яростью хищников, с примитивной жадностью грабителей они стремились открывать и захватывать все новые и новые богатства этого края [Сибири]»[23]. «Грабежи, насилия, обманы, избиения и наглое беззастенчивое воровство оставались основными чертами деятельности правителей бурятской земли как во время Бекетова и И. Похабова, так и при преемниках последнего [о завоевателях Бурятии][24]». «Это были по существу разбойничьи набеги: служилые люди, “пристав под которою землицею, приманивали тех землиц людей торговать и имали у них жен и детей, и животы и скот грабили и насильства им чинили многие и от государевы высокие руки тех диких людей отгонили, а сами богатели многим богатством, а государю приносили от того многого своего богатства малоеˮ»[25]. «Служилые и промышленные люди сплошь и рядом надбавляли к ясачному окладу нескольких соболей “для своей бездельной корыстиˮ или чрезмерно низко оценивали приносимую туземцами в ясак мягкую рухлядь; вместе с тем они нередко присваивали, а то и насильно покупали на себя лучшие меха, оставляя в ясак худшие, либо насильно навязывали туземцам казенные и частные товары, расценивая их несоразмерно высоко»[26].

Русские конкистадоры сами по себе ничем принципиально не отличались от своих западных «коллег»: масштабы их преступлений были меньше, но меньше была и численность коренных народов Сибири и Дальнего Востока (в XVI в. в Сибири проживало около 200 тыс. чел., в Приморье и Приамурье — около 30 тыс.[27]), меньше была плотность населения, иными были природно-климатические условия, иным был главный интерес Москвы и колонизаторов (пушнина и «рыбий зуб», т.е. моржовые клыки); коренные народы рассматривались как источник пушнины, потому их поголовное истребление было не желательным, как правило, с экономической точки зрения (в этом плане можно найти какое-то сходство с тем, как вели себя в Канаде французы, относительно малочисленные и представлявшие более отсталое — чем Англия — общество, не знавшее массового крестьянского разорения и обезземеливания, вызванных развитием капиталистических отношений[28]). Но и здесь имелись попытки организовать явный и неприкрытый геноцид, в частности, чукчей и коряков[29]. Необходимость тотального истребления чукчей в научной литературе того времени обосновывалась вот таким милым, по-настоящему христианским образом: «Сообщая, что анадырские товары чрезвычайно дороги на Камчатке, благодаря опасности пути из Анадырска на полуостров [т.е. с Чукотского полуострова на Камчатку], Штеллер добавляет, что “если однако будет совершенно истреблено племя чукчей, то эти товары можно будет ежегодно возить на легких судах от устья Анадыря по морю, как на реку Камчатку, так и на Большую реку, и это будет весьма выгодно местному населению и очень облегчит его положениеˮ»[30]. А чего стоит завоевание в 1552 г. другой периферии, с которого, собственно и началась восточная экспансия[31], — Казанского ханства: ведь тогда, в результате установления русского ига, благодаря русским карательным экспедициям, благодаря погромам, которые не уступали некогда устраивавшимся на Руси монголо-татарами, численность татар в Среднем Поволжье сократилась минимум на четверть, — чем вам не геноцид?..[32] Причем выставлять Казанское ханство волком-агрессором, нападающим на овечку-Русь, — в корне неверно: «Из 13 войн между Москвой и Казанью в 7 случаях инициатива войны исходила от русских (1467, 1478, 1487, 1530, 1545, 1549, 1550 г.) и в 6 случаях — со стороны казанцев (1439, 1445, 1505, 1521, 1523 и 1536 г.). Таким образом, обвинять Казанское ханство в завоевательных замыслах против России нельзя, Россия была не менее, чем Казань, повинна в тех войнах, которые возникали в Поволжье»[33]. «В одинаковой степени войны между Казанью и Москвой с обеих сторон нельзя назвать завоевательными, Казанское правительство трижды совершало вторжения во внутренние области русского государства — в 1439, 1445 и 1521 годах, но все эти походы совсем не имели в виду присоединения русской территории к Казанскому ханству. Русское правительство предпринимало большие продолжительные походы к Казани 5 раз — в 1469, 1487, 1506, 1524 и 1530 годах (мы не считаем малых походов 1478, 1523, 1545 годов, не состоявшегося похода 1537 года, а также кратких походов Ивана IV в 1549 и 1550 годах), и эти походы также не имели в виду присоединения Казанского ханства к русскому государству»[34]. Но если «до конца 1540-х годов русская политика по отношению к Казанскому ханству не имела территориально-завоевательного характера», то «в конце 1540-х годов совершается перелом, и русское правительство приходит к мысли о территориальном завоевании Казанского ханства, о включении его в состав русского государства», «изменяется вся схема русско-казанских взаимоотношений, и для русских начинается настоящая завоевательная, империалистическая война»[35]. В результате «для казанского народа начинается борьба за независимость, для казанского государства — борьба за существование»[36].

Итак, кровь, насилие, страх, подлость — вот основные краски, которыми рисовалась картина «Третьего Рима»:

«“Опустошение и обезлюдение следовало за ними (колонизаторами — С. О.) везде, куда только ни ступала их ногаˮ (Маркс). Что мы знаем о многочисленном прежде племени анаулов, встреченном у Анадыря Дежневым? От него не осталось никаких следов. За “непокорностьˮ анаулы были истреблены вовсе. И такое истребление “немирныхˮ народов — не единичный случай, это была система “утренней зари капиталистической эры производстваˮ.

“1742 года февраля 3 дня в заседании правительствующего сената докладывано… во искоренении ж оных немирных чюкч поступать по мнению объявленному в… доношении статского советника Ланга, а именно на оных немирных чюкч военною оружейного рукою наступить, искоренить вовсеˮ.

Это о чукчах. А несколько позже то же самое и о коряках.

“И посланным в Охоцкую канцелярию указом велено для представленных от той Охоцкой канцелярии резонов, призвав всемогущего бога на помощь, всех изменников коряк военною оружейною рукою побить и вовсе без всякого милосердия искоренитьˮ.

И факт за фактом пред нами развертывается столь гениально запечатленная Марксом в главе о первоначальном накоплении система “предательств, подкупов, убийств и подлостейˮ.

“А всех поголовно мужеска и женска полу, малых и больших… побито ста с два человек и больше и при том взято в плен малых мужеска полу пять, больших женок семь, итого двенадцать”. Это из доношения начальника экспедиции 1751 г. против коряк капитана Шатилова в иркутскую канцелярию. Перечислив как свои заслуги, так и заслуги своих подчиненных, Шатилов в заключение пишет: “и того ради… покорнейше прошу и представляю, ежели за благо изволит принять за предъявленною и весьма радетельною мою в показанном походе службу представить в правительствующий сенат, чтоб меня наградить рангомˮ.

И так из года в год, и в предыдущем походе так же, как и в последующем: “15 числа взял коряк три семьи да одну семью вызвал на выласку, итого четыре семьи, из которой де мужеской пол всех прикололи, токмо де из них одного человека удержали ради языку, при том де взято ими в плен из женска полу четыре бабы, да малолетних мужеска полу одиннадцать, итого пятнадцать человекˮ.

Это уже о походе каптенармуса Байбородина в 1753 г. против тех же коряк. Не менее красочный факт из того же похода. Группа коряк, спасаясь бегством от русских, пристала на байдаре к одному утесу и, поднявшись на приготовленных заранее ремнях в имевшуюся в том утесе щель, убрала за собою ремни. Место для отсидки было весьма удобным, так как щель в утесе была на расстоянии десяти саженей от земли и сорока саженей от его вершины. Кроме того, вход был заложен приготовленным лесом.

Тогда Байбородин распорядился “утвердить сверху утеса ремни, и по тем де ремням от земли поднят был один казак и два человека из портовщиков коряк и подаваемы были им травяные снопы, обливая нерпичьим жиром, чтоб крепко от того жиру горели, и зажгли у той щели вход…. и убили де из тех изменников в той щели одного человека, а остальных всех сожгли, которых де воров трупы ради опознания вытаскивалиˮ.

Эти факты, рисующие методы российской колонизации, одновременно говорят и о том решительном сопротивлении, которое встретили русские на Камчатке. Документальный материал развертывает бесконечную цепь крупных и мелких восстаний среди камчадалов[37] и коряков, ряд продолжительных и кратких походов против чукчей.

Камчадальские восстания 1707 и 1731 гг., корякские 1745–49, 1751–54 гг., походы 1744–1747 гг. против чукчей — все это превращало Камчатку в действующий вулкан, на котором русские долгое время не чувствовали себя спокойно.

Методами же физического уничтожения восстававших русские пытались удержать в подчинении остальных. В этом коренится весь смысл русской карательной политики, ибо “от такого военного страху и другие ясашные и неясашные народы от бунту и измены иметь будут воздержание и от время до время верноподданными бытьˮ»[38].

«Подобное массовое истребление восставших [участников восстания коренных жителей Камчатки в 1731 г. — М. М.] имело для колонизаторов определенный смысл. Слова Маркса о терроре татар во время завоевания Руси полностью применимы и к политике русских по отношению к народам Камчатки: “Так как они в сравнении с их колоссальными завоеваниями были немногочисленны, то они вынуждены были окружать себя нимбом ужаса и путем повторения резни уничтожали народы, которые поднимались у них в тылуˮ»[39].

«Иначе как войною, длившейся почти столетие, не может быть названа и та борьба с русскими, происходившая на Камчатке, которую после каждого восстания надо было завоевывать почти заново. <…> В одном из первых открытых столкновений русских с чукчами, во время похода сотника Нижегородова в “чукотскую землицуˮ, в 1731 г., из семисот человек чукчей убито было около четырехсот пятидесяти, в плен взято сто пятьдесят и лишь стам удалось спастись. Русских же в этом столкновении было убито лишь двое и легко ранено семьдесят человек»[40].

«Уменьшение количества собираемого с туземцев ясака, становящееся особенно заметным с тридцатых годов XVIII в., способствовало еще большему истреблению аборигенов полуострова, и в первую очередь камчадалов, поскольку для колонизаторов они представляли ценность лишь как источник выкачивания пушнины. В отношении же тех народов, у которых пушнина всегда была в незначительных количествах (коряки, чукчи), правительство откровенно ставило вопрос о необходимости поголовного истребления таковых, ибо их упорное сопротивление мешало дальнейшей русской экспансии. 3анесенные русскими эпидемические заболевания, хозяйничание ростовщического капитала, обиравшего, спаивавшего и в конечном счете совершенно закабалявшего туземцев, постоянные голодовки, как результат истребления естественных ресурсов, — таковы были факты, способствовавшие прогрессировавшему обнищанию и вымиранию некогда многочисленных аборигенов Камчатки»[41].

А вот несколько эпизодов из завоевания Якутии и периода русского господства в ней:

«Отряды казаков, вооруженные огнестрельным оружием, подступали к якутским поселениям, призывая через толмача-переводчика якутских князьков “под государеву высокую рукуˮ, требуя с них ясак. Заплатившие ясак вносились в ясачные книги, приводились к присяге, шерти [в общем, то же, что и присяга. — М. М.], и иногда в виде вознаграждения одаривались “государевым жалованиемˮ бисером, оловом, медными котлами и т. д. В случае отказа уплатить ясак служилые люди применяли оружие, громили поселение или укрепленный острожок якутов, захватывая в плен в качестве заложников наиболее знатных людей, “добрых мужиков“. Отписки служилых людей пестрят описанием таких столкновений. <…> Захваченные запасы мехов, пленные женщины и дети, рогатый скот и лошади делились между участниками похода»[42].

«Вступив в Якутскую землю, Галкин [енисейский атаман, отправленный на завоевании Якутии. — М. М.] встретил здесь сильное сопротивление. Якутские люди оказались “скотны и людны и доспешны и воисты и не хотели… государева ясаку дать”. Против пришельцев [русских. — М. М.] объединились пять якутских князцов с их улусными людьми — одейский князец Сергуй, мегинский князец Буруха, борогонский Ижил, батулинский Ногуй и бетунский Семен Улта.

Служилые люди, “у бога милости просяˮ, как писал Галкин в Москву, “с ними бились и, милостию божнею и твоим царским счастием тех твоих государевых ослушников побилиˮ и взяли с них ясак. Галкин затем пошел вверх по Алдану и шел 4 недели, подвергаясь нападениям местных жителей. “И бог пособил их побить и жены их и дети в полон взятиˮ»[43].

«Военные действия не прерывались и в течение зимы. Сильное сопротивление оказали пришельцам дубсунцы, жившие на левом берегу Алдана. Передовой отряд служилых людей, посланных Бекетовым [другой завоеватель, посланный на смену Галкину. — М. М.], столкнулся с дубсунскими “караульщикамиˮ и разогнал их. Но произвести неожиданное нападение, как рассчитывал, по-видимому, Бекетов, не удалось, так как караульщики успели дать “вестьˮ. Дубсунцы собрались в одно место и засели с женами и детьми в наскоро построенных острожках. Когда подошли служилые люди, то якуты отказались сдаться и начали стрелять из луков. Казаки пошли на приступ, ворвались в один из острожков и перебили 20 “лучшихˮ якутов; другие острожки они, однако, взять не могли и подожгли их; в огне погибло человек 80»[44].

«В конце сентября Галкин организовал карательный поход на Тусергу: “улусных его людей многих побили и порубили до смертиˮ. Победители вернулись в острог с полоном, принудив Тусергу к уплате ясака. В октябре Галкин воевал с улусом мегинских князцов — Бурухиных детей. Здесь служилые люди встретили сильное сопротивление: мегинцы “дрались долгое времяˮ, со своей стороны, служилые люди не щадили ни женщин, ни детей. Однако неизвестно, удалось ли им вынудить у Бурухиных детей ясак. В ноябре была снаряжена экспедиция против другого мегинского улуса князцов Дуруя и Бодоя. Улусные люди Дуруя засели в острогах, но после боя, продолжавшегося целый день, “с утра до вечераˮ, служилые люди овладели этими острожками, в которых захватили большой полон — женщинами и детьми. Сам Дуруй пал в сражении»[45].

«Уверенность в безнаказанности основывалась у него [первого якутского воеводы Петра Головина. — М. М.], в конечном итоге, даже не на отдаленности от правительственного центра, а на сознании солидарности интересов всего правящего круга Москвы, который не дал бы никогда в обиду одного из своих: “поверит де государь моему сыску, — говорил он, — над моим де сыском не велит государь вновь пересыскиватьˮ. Еще откровеннее выразился он в другом случае: “хотя де над мною грех взыщетца и царев де гнев придет, много де мне будет, что очей государевых не вижу год-другой, также мне велят быть на котором городе воеводою, а больше де того мне ничто не будетˮ. В первую очередь подвергалась притеснениям и вымогательствам воевод наиболее беззащитная часть населения — коренные жители, ясачные люди. Очень яркую характеристику этих насилий дает челобитная ясачных якутов 1679 г. на воеводу Андрея Барнешлева, который “чинил им налоги и обиды и тесноты великие, имал насильством у них и соболи и скот, и кони добрые, и дочерей их девок, и от живых мужей жен имал себе во двор в холопство и крестил, и …силою замуж выдавал (за своих холопов), а иные отослал в Енисейской, а у иных имал жен и отдавал иным якутам, для своей бездельной корыстиˮ. Он же самовольно велел “сверх прежних их окладов прибавить по соболю на год на всякого человека для своей бездельной корысти, и от того они вконец разорилисьˮ. Широко пользовались воеводы своими судебными функциями, чтобы грабить якутов, которые часто обращались в Съезжую избу для разрешения своих споров. Лодыженский, например, брал с якутов “от тех их судов и от тяжб скотин по 10 и больши, и от тех животов наживает… на год скотин по 200 быковˮ. <…> Дореволюционные историки рассматривали случаи воеводского произвола и грабежа, как злоупотребления отдельных деятелей администрации. В действительности это было проявление системы феодальной эксплуатации колонии со стороны наиболее сильных представителей господствующего класса. <…> Как ни грандиозны, даже в масштабах тогдашней административной практики, были злоупотребления Головина, московское правительство не было способно с ними бороться. Это была система, и в сохранении ее была заинтересована вся верхушка господствующего класса, плотью от плоти которой было само правительство. В конце концов Головин был прав, когда говорил, что отделается кратковременной опалой»[46].

«В виде ясачного сбора, государевых, воеводских и дьячьих поминок, уплаты поклонных соболей в пользу низовой администрации и проч. сборов на ясачных людей падала значительная, весьма тяжелая натуральная подать. Но, кроме нее, существовали и некоторые другие натуральные повинности, как подводная повинность, участие в военных походах. Обязанность поставлять служилым людям транспорт для разъездов по улусам и для перевозки ясачной пушнины ложилась тяжелым бременем на якутов, тем более, что при переездах служилые люди часто допускали злоупотребления, загоняли лошадей, оленей, не возвращали их владельцам»[47].

«Недостатка в отдельных вспышках стихийного протеста не было, они следовали одна за другой, и редкий год проходил без того, чтобы из того или иного улуса не доносили о попытках якутов оказать сопротивление служилым людям или о стычках с промышленниками. Чаще такие случаи происходили на окраинах Якутской земли, где в них принимали участие воинственные, неукротимые тунгусы, — но и в центральных якутских улусах зачастую было неспокойно»[48].

«Воеводские притеснения и грабежи, чинившиеся ясачными сборщиками, отнюдь не уменьшались, и они доводили до отчаяния якутов. Их попытки жаловаться тому же воеводе, конечно, ни к чему не приводили. Естественно, что мысль об активном сопротивлении, о восстании была очень популярна среди якутских масс. <…> При последующих воеводах было не лучше. Их грабительские действия давно уже превратились в систему. Притеснения воевод озлобляли ясачных людей, усиливали их ненависть к царской администрации. Даже в конце XVII в., в воеводстве князя Гагарина, якуты не отказывались от мысли о необходимости взяться за оружие: “И естли де великие государи от воевод и от ясачных зборщиков и от толмачей и от подьячих вскоре не укажут их оборонить, и у них де иноземцов промеж собою положено: самим всем пропасть и русских людей погубить. И от того де разорения Якуцкая страна разорится до основания, и впредь великого государя ясаку збирать будет не на комˮ. Мысль о вооруженном сопротивлении угнетателям, таким образом, никогда не замирала в якутских массах. Эта мысль не переходила в действие только из-за отсутствия организованности»[49].

«Торговля с “иноземцамиˮ Ленского разряда носила грубо колониальный характер и была, по существу, формой крепостнической эксплуатации коренного охотничьего населения. Это выражалось, во-первых, в неэквивалентности обмена. Даже якуты, которых вследствие сравнительно высокого культурного развития было менее легко обманывать, поддавались на соблазн приобретать “котликиˮ меди зеленой — “медью тонки, а видом немалыˮ. Что касается юкагиров и тунгусов, то тут торговцы (особенно из служилых людей) могли не стесняться: они колымским юкагирам “зачитают за свои товары за стрелу по соболю, а за огниво по соболю, за пилу по соболю и по полтора и по два, за ножишко по соболю, за топоренко по 2 соболя и по 3 и дороже, и за собаки емлют такою же дорогою ценоюˮ, за пальму[50] в 1½ арш. длины по 15 соб., в ¾ арш. по 10 соболей, за прут железный по 10 соболей. В других случаях указывается даже более высокая расценка: “за топор по 8, 9 и по 10 соболей, за стволику пищальную и по 15 и по 20 соболей, в пол-аршина пальмы по 10 соболей, а в аршин пальма 20 соболей, малые куяшные полицы, по соболю полица, а прутья железные, из якорей куют, по полуаршину прут, и за то 10 соболейˮ. Не менее характерно для колониальных условий то, что наряду с пушниной покупался и живой товар-ясырь. О цене ясыря, когда его покупали у иноземцев, а не отнимали силой, можно судить по тому, что названный выше Григорий Кисель приобрел якутскую девочку за котел, таз медный, пальму сеть и хвост конский. <….> Особенно типично для феодальной колониальной торговли откровенное применение методов внеэкономического принуждения. Приезжая на Колыму или Индигирку, служилые люди “наметывалиˮ силою свои товары на юкагиров и на следующий год взыскивали за них “з большою угрозою и з жесточьюˮ всякую мягкую рухлядь: “как де они (колымские юкагиры) приходят по вся годы к ясачному зимовью великого государя ясак, и после де того башлык и служилые люди аманатов запрут в бане или в казенку, а их де взобьют на баню и учнут де имать у них за свои войсковые наметные железные товары в войско соболи, а у кого де у их братьи соболей нет, или у кого не достанет, и они де на них за товары в войско по книгам своим соболи правят и бьют батоги на смерть и в тех недоносных соболях емлют по них поруки [по другим данным, «в казенку сажают»]; а кого с платеж не будет, и у них де в войско емлют сильно жены и дочери и сестры и племенницы, и те жонки их войска продают промышленным людям на соболиˮ. В этой принудительной торговле участвовали и промышленные люди. Они вместе с служилыми людьми ездят по юкагирским юртам и “емлют грабежем своими руками с лабазов постели (оленьи) и зимние ношеные парки и юфтные и ровдуги и с юрт одирают чумыˮ. Про промышленного человека Филипа Рыбкина юкагиры говорили, что он “в надокуях и в сумах и в мешках бабьих у жен наших и у детей всякое гарно подсмотрит и что полюбитца, то и возьметˮ. Участие в торговле с иноземцами принимала и казна. Так, с июня 1634 г. по 31 августа 1635 г. в Ленском остроге было куплено 9 сор. 28 соболей, 5 шуб собольих якутских и тунгусских, лисица красная черночеревая и лисица красная. Почти вся эта пушнина была выменена на “государев товарˮ. “Всего изошлоˮ на покупку: меди в котлах и тазах 1 п. 10 безмен и 2 гривенника, олова — 2½ безмена и одекуя около ¼ пуда; деньгами было выплачено только 2 р. 13 алт. 2 деньги. В 1638 г. ясачные сборщики купили 6 соболей, на Куте 10 соболей и на Илиме 73 соболя и 2 недособоля, всего два сорока 11 соболей и недособоль, уплатив 11½ ф. меди в котлах, 32 ф. олова в блюдах и торелях и 2 ф. одекуя. Наряду с другими формами эксплуатации колониальных народов одной из выгодных форм капиталовложения оставалось участие в военных предприятиях из доли добычи. <…> …предприниматель “хозяинˮ ссужает промышленным инвентарем человека, отправляющегося в данном случае на военный промысел под условием участия в добыче исполу [добыча — “скот и ясырь и иной какой животˮ]; со своей стороны заемщик дает на себя долговую запись и обязывается неустойкой. Такова самая простая форма участия в военном предприятии путем ссуды снаряжения служилому человеку под долю в добыче. Многочисленные челобитные служилых людей, в которых они жалуются, что на “государевы службуˮ они подымаются, “должаючись великими долгамиˮ, свидетельствуют о том, что такая практика имела широкое применение. За спиной ратного человека, шедшего на грабеж “немирных землицˮ, стоял торговый человек — ростовщик, снабжавший его всем необходимым для похода. Но крупные торговые люди не ограничивались скромной долей в военном грабеже. В течение XVII века на частные средства было организовано несколько больших экспедиций, преследовавших одновременно и промышленные и военные цели: ловлю соболей и поиски рыбьего зуба, с одной стороны, и захват ясыря и всякой добычи — с другой. <…> …промышленные цели соединились с военно-разбойничьими. <… > Промышленно-военные экспедиции организовывали за свой счет и служилые люди, выступавшие в таком случае как крупные предприниматели. <…> Пример военно-промышленных предприятий наглядно показывает место торгового капитала в деле феодального захвата Восточной Сибири. Торговый капитал нередко предварял наступление служилых людей и расчищал им дорогу в “немирные землицыˮ, но методы завоевания им территории и экспедиции населения принципиально ничем не отличались от тех, которые применялись военными агентами феодально-крепостнического государства. Со своих торгов и промыслов торговые и промышленные люди должны были платить в казну большие таможенные пошлины, которые сводили часто почти на нет результаты труда мелкого покрученика[51]»[52].

«…в те годы “торговляˮ принимала форму замаскированного грабежа, от которого население очень сильно страдало»[53].

«Чтобы избавить их от мучения компании»: «Русский Колумб», «Вундед-Ни Аляски» и капитал на алутииках

Русское завоевательское зверье в своей неуемной алчности доходило до того, что начинало грызть глотки друг другу за право лично грабить ту или иную территорию[54] (как писал А. П. Окладников, в работе посвященной завоеванию Бурятии, «каждый острог рассматривал неясачных бурят как объект своей военной добычи и источник живого товара для работорговли»[55], «енисейцы, красноярцы, томские, мангазейские и другие служилые люди устраивали даже кровавые схватки и целые побоища из-за права монополистически обирать туземцев какого-либо района»[56]), — и, грызя таким образом друг другу глотки, они вели себя точь-в-точь как их европейские коллеги в Америке, примером чего является гибель подонка Франсиско Писарро. И, раз помянули снова Америку, то почему бы не вспомнить и про то, как зверски русские промышленники и купцы истребляли, грабили и порабощали в XVIII–XIX вв. коренных жителей Русской Америки[57], в чем ярко отметился лично, как заправской мясник, Григорий Шелихов, создатель компании, впоследствии преобразованной в Российско-Американскую; деятель, именем которого названы залив в Охотском море, пролив у юго-западного побережья Аляски и город в Иркутской области (основан в 1953 г.); деятель, которого советские историки позорным образом, используя сочиненное Ломоносовым и подхваченное Державиным выражение, прославляли как «русского Колумба» (как будто назвать кого-то именем этого «истинного пионера европейской колонизации», великого «рыцаря первоначального накопления»[58], короче, предприимчивого мерзавца, возвеличенного европоцентристской, колониалистской пропагандой, — значит похвалить, а не оскорбить).

Выдающийся русский убийца, захватчик и угнетатель Шелихов в августе 1784 г. непосредственно руководил уничтожением целого селения алутииков на о. Ситкалидак (а чего стоит уничтожение нескольких сотен или тысяч жителей, когда речь идет о баснословных прибылях, получаемых от продажи пушнины?.. убивая алутииков, Шелихов защищал свои огромные капиталы, и защищать было что: к 1799 г. доля наследников Шелихова в капитале Российско-Американской компании [РАК] составляла 239 500 руб. или примерно одну треть[59]). Как и множество аналогичных случаев (а поголовное истребление — вместе с женщина и детьми — населения целых селений и даже островов было обычной практикой доблестных русских колонизаторов-карателей[60]), эта кровавая бойня, более или менее широко освещенная западными историками под названием «Резня в Авауке» (также «Вундед-Ни Аляски»)[61], полузамалчивалась (о ней либо умалчивалось, либо говорилось вскользь, как об исключении из правила) советскими историками и этнографами, стремившимися со второй половины 1940-х — начала 1950 гг., обличая действия американцев в данном регионе, создать, напротив, почти идиллическую картину отношений между русскими и аборигенами[62]. Отличная, конечно, идиллия! Создать личный гарем из угнанных силой алеуток, засекая их, если взбредет в голову, до смерти (о чем рассказывали, например, жители острова Уналашки 7 июня 1789 г. членам экспедиции Биллингса — Сарычева[63]) — вот это, видимо, «русская идиллия»! Связать вместе двенадцать алеутов — и выстрелить в них из штуцера или винтовки, чтобы удовлетворить свое любопытство насчет того, в каком по счету человеке остановится пуля (как это сделал И. Соловьев опять же на Уналашке[64]) — вот она, «идиллия»! Довести туземцев до того, что матери начали убивать младенцев в своих утробах, убивать также новорожденных, убивать также 8–10-летних детей (морить их голодом), делая это не со злым умыслом, а из сострадания: «чтобы избавить их от мучения компании [РАК][65]» — такова, видать, настоящая идиллия! На самом же деле русские совершили на Аляске не что иное, как геноцид (один из наиболее мрачных примеров чего — истребление С. Глотовым и И. Соловьевым в 1764–1765 гг. населения островов Лисьей гряды, когда на одном лишь упомянутом выше острове Уналашка было уничтожено не менее 5 тыс. чел.[66]). Так, через 30 лет после начала контактов алеутов с русскими (с 1740—1750-х гг.) численность коренного населения Алеутских островов сократилась как минимум в три раза[67]! Алеуты находились де-факто (но не де-юре) в рабстве Российско-Американской компании[68], у которой были рабы и де-юре (каюры), изъятые у туземцев (но не освобожденные!)[69]; число их также пополнялось за счет превращения в рабов провинившихся в чем-либо алеутов (находившихся формально в категории «совершенно зависимых»)[70]; от отвратительнейшего отношения со стороны новоявленных алчных хозяев алеуты из года в год вымирали[71] (о неизбежности исчезновения туземного населения писала даже сама РАК в своем официальном отчете за 1846 г., проводя аналогию с исчезновением «большей часть американских туземцев в тех странах, где водворились европейцы»[72]). Более половины столетия русские захватывали промысловые угодья, принуждая алеутов добывать меха, а также платить ясак. В процессе первоначального накопления основной формой эксплуатации колоний всегда было открытое ограбление их естественных богатств, основанное на «праве» завоевания. «Повсюду, где торговый капитал имеет преобладающее господство, — писал К. Маркс, — он представляет систему грабежа… и недаром его развитие у торговых народов как древнего, так и нового времени непосредственно связано с насильственным грабежом, морским разбоем, хищением рабов, порабощением колоний»[73].