Я - робот?

...

Я – робот?

(из «Ясноживущие»)

Воспитание моё и моих сверстников со стороны взрослых строилось на основе поучений о правильном и неправильном поведении. Схема  этих поучений сводилась к правилами- утверждениям типа «если ты так поступишь, то будет вот так». Сделал одно – тебе станет плохо, сделаешь по другому – хорошо.

Уже в раннем детстве я понял, что подобные умозаключения ведут к бесконечной просчитываемой и предопределенной цепочке действий, если ты заранее знаешь нужные правила. А раз так, то тот,  кто дальше просчитает, тот и окажется в выигрыше (победит в споре или игре, получит лучшее место в жизни, избежит лишних проблем).

Это меня так заинтересовало, что я стал пытаться «просчитывать» каждый свой шаг, каждое свое действие, осуществляя своеобразную детскую интроспекцию.  Особенно в общении с окружающими.   

Самые простые утверждения иногда приводили меня к высказыванию «странных», с точки зрения взрослых,  сентенций. Например, когда мне было 4 года, воспитательница в детском саду спросила:

- А ты женишься?

На что я ответил:

- Придется?

- Почему придется? Разве это обязательно?- удивилась воспитательница.

-Иначе людей на земле не станет,- уверенно ответил я, искренне доверяя утверждениям взрослых, что женятся для того, чтобы дети появлялись.

 Ведь, если этому верить, то вывод очевиден: если не жениться,  то не станет детей; не станет детей – не станет взрослых, а значит и людей на земле не станет.

Поскольку использование цепочек умозаключений в общении с другими детьми давало ощутимые преимущества, это неизбежно приводило к бесконечным расспросам родителей и вообще взрослых о том,  «как правильно», «что будет, если» и так далее. Естественно, что это им рано или поздно надоедало. Отделаться ответами типа «вырастешь-узнаешь» им удавалось плохо, поскольку каждый ребенок считает себя вполне взрослым. Поэтому моей мамой использовалось объяснение, что все жизненные премудрости записаны в книгах. Чтобы прочитать все  книги и жизни не хватит. А тот, кто много читает, тот и самый умный.

Это привело к тому, что я выучился читать уже в четыре года, и уделял чтению все свободное от игр с друзьями время. Скоро я перечитал все доступные детские книжки. Меня это так увлекало, что я искренне не понимал, почему мои товарищи не разделяют этого увлечения. Читать книги у нас во дворе приохотились ребята постарше меня эдак лет на пять-шесть.

 Достать интересную книгу тогда было тяжело. В библиотеках выдавались самые популярные книги по записи. А меня, по малолетству, в библиотеку записывать не хотели. Вот и ходил я хвостом за старшими, выпрашивая книжку почитать хоть на день. Иногда они снисходили, но ставили очень жесткие временные рамки возврата. Я был счастлив. Не всегда я успевал за день и ночь, с фонариком под одеялом, осилить толстые тома. Тогда приходилось домысливать непрочитанное и учиться читать быстрее.

В первом классе я записался сразу в три библиотеки, но младшим школьникам предлагали в них то, что я уже давно прочел. А к «взрослым» книгам допускали только с пятого класса. Поэтому я продолжал бегать за старшими ребятами за очередной порцией чтива, как наркоманы в поисках дозы при ломках. Те посмеивались, но уступали, часто подсовывая книжки из школьной программы. 

К пятому классу я освоил не только популярные произведения, но и всё, что задавалось старшим по литературе. Мушкетерский цикл, и вообще доступный Дюма, «Спартак», «Рабинзоны космоса», «Туманность Андромеды», «Айвенго», «Таинственный остров», «Человек, который смеётся»,  «черный» Конан Дойль, «Черная стрела», «За столбами Мелькарта», «Маленькие дикари» и ещё множество приключенческих книг перечитывались по нескольку раз. Я прочитал «Войну и мир» и «Анну Коренину», «Евгения Онегина» и «Герой нашего времени», «Тихий Дон» и «Поднятую целину». Для меня эти книги были, как откровение. Я плакал над страницами и не понимал, почему другие не любят читать.  

Переживания детей над книгами сразу же отражались в их жизни. В нашем дворе стихийно проводились рыцарские битвы с  мечами, копьями и доспехами, сражались армии, строились космические корабли и индейские вигвамы. Младшие бегали за старшими, мало понимая происходящее. Старшие не снисходили до объяснений, и малышня обращалась ко мне.       

А потом я и сам стал заводилой. Благо здоровье позволяло мотаться по крышам сараев во дворе целыми днями, а потом ночью «глотать» одну книгу за другой.

Прочитанное влияло на мое поведении в школе, на занятиях в спортивных секциях, в общении со взрослыми. Последним не нравилось «всезнайство» малолетки. Мама, сама учитель, считала, что за уроками нужно проводить не меньше трех часов в день. А мне хватало и полчаса. После чего я послушно сидел за столом, но читал «посторонние» книги. Это приводило к конфликтам и серьёзно портило мне жизнь.

Чтобы избежать лишних проблем, я старался контролировать не только каждое своё слово, но и отслеживать вообще все происходящее вокруг.

А тут ещё и периодические стычки с  «врагами», пацанами из других дворов-городков, шпаной с соседних улиц... Да мало ли проблем у мальчишки! Время было не простое. Подростковые драки по 50-100 человек с каждой стороны были повседневностью.    

Осмотрительность и осторожность, расчетливость и хорошие физические данные позволяли мне в большинстве случаев избегать проблем. Я «правильно» ходил, «правильно» делал и «правильно» общался.

Но была и другая сторона. Не всем нравилась моя «правильность». Это порождало конфликты и ещё  больший самоконтроль. Я так втянулся в самокопания, что стал вызывать раздражение даже у друзей.

-Кажется, что ты каждый шаг просчитываешь, зазнайка, - осуждающе заявил мой лучший друг. После этого пришлось следить ещё и за внешним впечатлением.

Я продолжал читать всё больше и быстрее.

Отдельные книги сменились собраниями сочинений. Так было легче настраиваться на освоение текста. Потому что у каждого писателя свой стиль,  и, если читать вразнобой разных авторов, то много времени уходило на приспособление к нему. А всё прочитанное я старался «прикинуть» на себя и окружающих. Более того, прочитанное давало возможность действовать успешно.

В результате, во мне постепенно стало всё сильнее и сильнее проявляться чувство вторичности всего, что со мной происходило, что я делал, говорил и даже думал. Это же можно было сказать и об окружающем.
Все вокруг уже было описано в книгах. Я говорил цитатами из книг. Думал цитатами из книг. Видел цитаты из книг. Тоже, судя по всему, происходило и у других людей. В том числе и осознание вторичности и зависимости от чужого мышления, уже отраженного в книгах.  В некоторых книгах описывались и метания разума авторов, осознающих вторичность своих измышлений, и программируемость поведения всех и вся.

В общем-то, вторичность априори присуща человеку, как существу социальному. Его социальность воспитывается при взаимодействии с другими людьми. Однако, как определить, насколько простирается его личностная индивидуальность, проявляющаяся, именно,  в противопоставлении обществу и другим личностям? Есть ли свобода воли в повторении уже описанного? Ограниченность числа сюжетных линий в литературе не есть ли проявление ограниченности возможностей мышления человека?
Подобные мысли неизбежно приводили к попыткам проверки таких предположений на практике.

И что? Всё подтверждалось! Достаточно было определить характеристики предъявляемого жизнью сюжета, как дальнейшее действо становилось предсказуемым и тривиальным!

Я смотрел фильм, заранее зная конец. Читал книгу, и мысленно предсказывал очередную особенность сюжетной линии и даже её возможную ломку автором в угоду современным ему веяниям и моде. Жизнь-деятельность повсеместно  подтверждала свою вторичность. Вот, например, лишение изобретательства творческой основы при создании изобретательской машины. Если нет нового, если изобретения – это лишь перебор имеющихся подходов к решению задачи, то роль творца – это лишь заблуждения дилетанта? 
 Каждый день я всё больше убеждался, что повседневность предсказуема. А будущее? Как выяснялось, в большинстве случаев, и будущее более-менее верно просчитывалось. Получалось, что всё вокруг подчинено случайности, но в отведенных рамках. Даже странный аттрактор этому не противоречит – доказал, что «работает» больше трёх независимых переменных, значит жди  «выверта», но, опять же, в рамках ограниченного числа вариантов.  Проблема взаимодействия единичного и общего в чистом виде.

В свое время А.Азимов писал об упругости времени. По его мнению, оно рано или поздно возвращает действительность на основную последовательность вне зависимости от силы возмущающего воздействия. А если число вариантов воздействия ограничено, то и будущее получается статистически предопределенным. Именно это и провозглашает социология.
Говорят, что история – это наука о будущем, которая ничему не учит. Множество знаний, аналогий часто вспоминаются тогда, когда их уже поздно использовать. Конечно, проще всего свои неудачи списывать на «удары судьбы», стихию, чем признавать свою ограниченность. Эта ограниченность иногда становится просто нестерпимой. Люди не могут понять, почему они раз за разом упускают очевидные решения своих проблем. «Я так и знал,- восклицает потерпевший «от судьбы». Но раз знал, то почему не поступил правильно? Над этим парадоксом весело поиздевался  Марк Твен. Великий насмешник раз за разом выпячивал эту странную ограниченность людей – знают правильные действия, но действуют неправильно.

Я старался на уроках истории учиться. Иногда это получалось, иногда нет. Меня при этом интересовал вопрос о моей «самости». Сам ли я определяю свою судьбу, или все уже за меня решено.

 Воспитание сродни программированию. В человека после рождения окружающие вкладывают программы и потом он всю  жизнь им следует. Все различия между людьми носят физиологический и программный характер. Всех людей сравнивают со «средним» стандартом, нормой поведения.. Сильные отклонения можно подправить с помощью медицины или воспитания-образования. Физиология в большей части заложена в генах, психология – в социализации.
По неволе напрашивается сравнение с компьютеризированными роботами. Есть  природный BIOS, и есть  привнесенное ПО.  Количественно отличить человека от робота невозможно. В ПО можно сымитировать практически все, что может человек, все его характеристики, в том числе и эмоции, чувства, сознание и т.д.  Эту имитацию, если она осуществлена(или в недалеком будущем будет осуществлена) качественно невозможно распознать самому человеку, творцу этих роботов.  

Но если роботы, созданные человеком,  от него неотличимы, то, может быть, и люди – это биороботы, кем то созданные? Об этом говорится во многих религиях, и, значит, это  не лишено значимости для человечества многие века.
Мы роботы? Я робот?

Этот вопрос обыгран в одном известном рассказе, где описано общество в котором люди и роботы практически одинаковы. Только есть одна особенность. Если робот говорит слова: «Я – робот», то он тут же распадается на «шестеренки». Вот и думай. Ляпнешь что-нибудь не то, и на шестеренки.

 Я смог найти только одно отличие робота от человека. У роботов нет отличного об людского, собственного, независимого мышления.  Роботы мыслят по-человечески.
Нечеловек и мыслить должен нечеловечески. Законы мироздания могут описываться множеством независимых способов. Причем так, что невозможно одно описание свести к другому.  И мы, и роботы воспринимаем мир по человечески.  
Но если так. Если за нас все решено. Все сценарии написаны. Всё запрограммировано. То тогда является ли человек хозяином своих поступков? Несет ли он за них ответственность? И если несет, то в какой степени?  Тем более, когда речь идет об управлении будущим.