Жаркое лето 56-го...

  Было это, кажется, в 56-м году, когда маме удалось достать для меня путевки в пионерский лагерь и она решила не отправлять меня тем летом к папе в Туапсе.

     Насколько я помню, мама всегда работала одновременно в двух местах.
      Собственно говоря, это она делала и во время учёбы в медучилище, работая или учетчицей в ночную смену на хлебозаводе, или медсестрой одновременно в двух родильных домах. Какое-то время после моего рождения, когда меня не с кем было оставить, она даже брала меня с собой на дежурства и я спал в свободных кроватках для новорожденных.
     Оказывается, однажды заведующая отделением увидела это, но не стала наказывать маму за такое нарушение, очевидно, не только потому, что сама была добрейшим человеком и вошла в мамино положение (кстати, я и родился-то в этом роддоме!), но, вероятно, и из-за того, что мама была очень трудолюбивой и аккуратной акушеркой с «хорошими руками».

Итак, на одной работе ей дали путевку в пионерлагерь на море, в Кобулети, а на другой — в Квишхети.

(Сейчас я думаю, что ей так повезло потому, что, вероятнее всего, это были «горящие» путёвки: желающих отправлять своих детей на море в июне, когда погода еще довольно неустойчива и море еще не такое уж и теплое, наверное, было не так уж много. Так же, впрочем, как и вывозить их в августовскую жару в жаркий Квишхети, где есть только небольшая речка . Кстати, во время весеннего таяния снегов и обильных дождей Шола разливается и несет с гор много песка — «квиша» — и поваленных деревьев — «хе», — что и дало, по преданию, название селу.)

Ну как бы то ни было, мама, очевидно, была рада и такой возможности. Она вышила на белье и одежде мои инициалы, сложила вещи в маленький фибровый чемоданчик (одолженный у Чагуловых, соседей по балкону), надписала на нём химическим карандашом (его, как марку, смачивали, обычно, языком, отчего у мамы стал он фиолетовым!) мои имя и фамилию, и я отправился в свой первый «самостоятельный» выезд в кобулетский лагерь.

  (Тогда я не знал, что во времена позднего средневековья в Кобулети  располагался  крупнейший в Закавказье невольничий рынок, откуда по суше и на кораблях увозили рабов — в т.ч. женщин и детей —преимущественно в Турцию. Со второй половины XIX века окрестности поселения приобрели курортное значение — врачи Пантюхов и Передельский отмечали благотворное воздействие местного климата на сердечно-сосудистую, нервную систему и на органы дыхания.

Указом царя Александра II-го эти земли были подарены им высоким военачальникам, проявившим себя в русско-турецкой войне. Они начали строить красивые дома, основав посёлок «Смекаловка», ставший местом отдыха знати.)

Конечно, мы, «лагерные дети», не были «рабами», но и свободы не было никакой — весь месяц просидели за забором лагеря.

О тамошнем пребывании у меня в памяти осталось только то, что на море нас водили редко, вода была холодная, поэтому купались мало, а из лагерной жизни запомнилась игра в «камешки».

На пляже подбирались (с «запасом») небольшие (диаметром в 3-4 см) округлые плоские камешки и бросали 4 камня одновременно так, чтобы палец свободно проходил между ними (некоторые ребята отращивали длинный ноготь на мизинце и так «проводили» его, когда камешки ложились очень близко друг от друга). Потом надо было щелкнуть по одному камешку так, чтобы он коснулся другого (+10 очков), если удавалось при этом задеть и третий камешек, то прибавлялись 30, а если одним щелчком «сбивал» все — то 50 очков! Уже не помню до «сколька» играли, может, и до 1000, потому что других забав я что-то не помню.

Наверное, гоняли и в футбол, но мячей было мало, а на площадке играли старшие ребята и нас, мелюзгу, они, очевидно, не привечали. Другим нашим занятием было, помню, вырезание узоров на прутиках. Срезали (или обламывали) с деревца или куста более или менее ровную веточку, прутик и потом перочинным ножиком (у кого он был, конечно), или осколком стекла осторожно делали надрезы на мягкой коре; лишнюю «кожицу» с веточки удаляли и оставался или узор, или какая-нибудь надпись.

Если у кого-то из ребят были очки (почему-то кажется, что тогда было меньше «очкариков»), то в солнечную погоду мы уже выжигали на очищенных ветках «орнаменты». Иногда с этой целью использовали и вогнутые осколки бутылок.

Можно было за кусок-другой хлеба (горбушки ценились выше — их можно было натереть чесноком, если его доставали) одолжить ножичек, или очки. Но вообще-то, помню, всё время хотелось есть…
И это мне, — которого дома умоляли хоть что-то поесть!

Потом, между лагерями, я дней десять был в какой-то деревне у родственников маминой подруги Като.

Мне запомнилась жара и протекающая около деревни речка-канавка, на которой взрослые устроили запруду для многочисленной детворы, и в которой мы бултыхались целыми днями (воды было в ней чуть выше моего колена). Я научил других детей игре в камешки и вскоре это стало уже повальным их увлечением.

И еще — всё время хотелось есть!

Я помню, мы по чьей-нибудь «наводке», или просто по запаху, узнавали у кого сегодня печется в тоне хлеб и играли где-нибудь поблизости. Иногда во время выпечки какой-нибудь хлеб или отлепляется от стенки, или соскакивает с шеста при вытаскивании из тоне, падает на угли и сгорает, или подгорает. Если успевают его вытащить, то такой сильно подгоревший хлеб — «кути»— обычно, добавляют в корм скоту, а если не очень уж сильно — то он перепадал нам и, на наш вкус, — не было ничего вкуснее, чем его кусок, намоченный в воде и посыпанный крупной солью! А если удавалось еще где-то достать зеленый лук, или чеснок — то никакие пирожные и в голову не приходили!

А меня там научили играть бараньими косточками კოჭი —кочи, «альчики». Их надо кинуть с расстояния так, чтобы они выбили другую/-ие косточки из выставленного ряда. Выбитые косточки — выигрыш. В городе такие косточки были все же относительной редкостью, поэтому в кочи мы играли просто бросая так, чтобы они падали или на «алчу» (вогнутой поверхностью вверх), или на «балта» (выпуклой). Так что перед возвращением в Тбилиси к моим камешкам добавился уже и солидный запас костяшек.

Потом меня на несколько дней взяла с собой тетя Китти (дочка Роберта и Маруси — близких друзей моей бабушки), чья семья отдыхала, кажется, в пансионате в Кечхоби (Боржомское ущелье).

Там я впервые катался на настоящем поезде-«кукушке» по горам и через речку! Не то, что у нас в Тбилиси, в саду Муштаид. Там тоже есть настоящая «кукушка», но она всё же — детская железная дорога, хотя и первая в мире!

(Кстати, при строительстве и эксплуатации ее, среди прочих учащихся железнодорожной школы, принимали участие и мои папа с дядей).

Я помню, как мы зигзагами медленно карабкались по склонам гор. Говорили, что, зная лесные тропы, в некоторых местах от одной деревеньки к другой быстрее было добраться пешком, чем на поезде.

     Кстати, мост через р. Цхенисцкали (цхени—«лошадь», цкали —«вода») по заказу всё того же Александра II-го был сконструирован самим Александром Густавом Эйфелем и носит его имя.

Детей было мало, играть было практически негде — домики располагались на склоне горы, — не разгуляешься. Ходили несколько раз по грибы, но, как видно, из-за сухого июля грибов мы так и не набрали. Интересно было искать паровоз, услышав его гудок. Смотришь на склоны гор, окружающие деревеньку со всех сторон, и только по дыму, поднимающемуся над деревьями, определяешь местонахождение поезда!

Странно, но в Кечхоби, в этом признанном хвойно-курортном месте, мне совсем не хотелось есть!
        Чтобы меня хоть как-то подкормить (говорят, что я был очень худой — не знаю, по отдельным сохранившимся карточкам я таким себя не считаю, но женщины разбираются в этом лучше!), Китти кормила меня на завтрак манной кашей, да не такой «водяной» и комковатой, как в детсаде, а на молоке и с маслом! Но то ли отвращение к «той» манке слишком глубоко засело во мне, то ли нелюбовь к молоку и маслу, но для меня это было ужасным испытанием.

Как я выдержал эти несколько дней — не представляю, но ту кашу вспоминаю до сих пор (и, кажется, с тех пор манку я и не ел).

После «отдыха» на море и в хвойном Боржомском ущелье до начала третьего (августовского) потока в Квишхети, отправили меня
в очередное курортное место — Сурами, где у семьи другой маминой подруги был старый родительский дом. Зимой в нем никто не жил, а летом туда вывозили всех детей, с которыми я был знаком с «горшка». Моими одногодками были Медико и ее двоюродный брат, с которым они жили в одном тбилисском дворе, а ее сестра и брат были постарше нас.

Вот в Сурами детей было полно! В ближнюю рощу практически не убегали — какой интерес карабкаться по склонам горы! Поэтому целыми днями мы пропадали в нашем, или чьем-то дворе, или на пыльной улице, по которой практически не было транспортного движения. Любили убегать в недалеко расположенную крепость и лазить по ее развалинам.

 (По поводу Сурамской крепости есть одна легенда, восходящая к XIII-му веку: готовясь к защите своей страны от нападения персов, народ возводил крепость, но каждый раз, когда стена достигала уровня крыши, она обрушивалась. «Стена выстоит, если в нее будет замурован самый прекрасный юноша», — сказала гадалка. И нашелся юноша, который совершил самопожертвование ради спасения Отечества.

Благодаря этой жертве крепость была воздвигнута, и никакой враг уже больше не смог ее разрушить. Но что устоит против сильного землетрясения... и времени, конечно!

Кстати, в 1984 г. Сергеем Параджановым и Додо Абашидзе был снят последний параджановский фильм «Легенда о Сурамской крепости».)

Помню, как ныли вечно сбитые до крови пальцы на ногах — ведь играл в футбол, бегал целый день и ползал по развалинам в плетеных сандалиях, откуда они торчали голые. А еще, кроме всех прочих забав и игр, в том числе и «камушек», мы играли как в кочи, но грецкими орехами, так как костяшек у нас было мало, а ореховые деревья стояли в каждом дворе.

У одного из соседских мальчишек, помню, был какой-то не «местный» орех большого размера, которым он пользовался как битой, поэтому выбивал из ряда больше наших орехов. А когда надо было самому выставлять их в ряд, то он, хитрюга, ставил, как и мы, обычные орехи. Через несколько дней интенсивной игры этот ненавистный нам орех то ли от частых ударов о наши орехи, то ли неудачно отскочил и ударился о камень, как бы там ни было, но, наконец, ТРЕСНУЛ! Мальчик всё равно хотел продолжать им играть, но тут уж мы воспротивились! Оказалось, что орех хотя и был большой, но скорлупа у него была потоньше наших, «местных» орехов, а на вкус мы никакой разницы между ними не нашли.

Стояла очень жаркая погода, дождей практически не было.

В Сурами всегда было тяжело с водоснабжением — хорошо, если у кого есть свой колодец!— и нам приходилось носить воду и наполнять бочку, потому что каждый вечер, перед сном, всю нашу ватагу надо было отмывать от уличной пыли. Вода в бочке за день нагревалась, так что мыться было даже приятно, не то, что в холодной запруде той деревенской речки!

А потом ужинали чем придется, ведь мы были голоднее любых волков! И тетя Кето, наша «общая мама», поила нас «шиповным чаем»! Сахара было мало, да и сколько его надо было бы на такую ораву, так что несладкий вкус этого напитка запомнился до сих пор.

Ну а потом мама забрала меня из Сурами и отправила в Квишхети. На этот раз я уже лучше подготовился к лагерной жизни и захватил с собой дядин старый небольшой перочинный ножик с одним лезвием и маленькое увеличительное стекло! И это меня спасло в лагере и от скуки, и от голода, потому что уже не надо было отдавать свой кусок хлеба или стакан киселя/компота, чтобы их у кого-то одолжить. Более того, ножик очень пригодился еще и потому, что в этом лагере играли в დანაობა (данаоба, «ножички»).

В строго определенной последовательности, разными способами и с разной высоты надо было бросить нож так, чтобы он воткнулся в землю (при наклоне под концом его рукоятки должен был пройти палец!) При неудачном броске очередь переходила к другому игроку. Играть могли сколько угодно человек.

За пару дней интенсивных тренировок (а чем было там еще заняться?) я так наловчился, что мог уже весь «цикл» выполнять от начала до конца, раз за разом втыкая свой перочинный ножик в пыльную и изрытую лезвиями лагерную землю нашего «уголка». Даже придумывал какие-то новые броски.

Мне так и вспоминается тот лагерь — жара... проволочный забор пионерлагеря, сквозь который смотрим на «свободу»... «режущаяся» в «ножички» кучка ребят, укрывшаяся от воспитателей и вожатых (которые, кстати, совсем и не морочили себе голову по поводу того чем бы нас занять).

Естественно, когда после всех этих «отдыхов» на различных курортах я перед школой вернулся к бабушке, то ясно было, что я ничуть не поправился, зато стал более самостоятельным.

И так многому чему научился!..

О.С. После этого я уже каждый год всё лето проводил в Туапсе, куда выезжали с бабушкой, дядей, с двоюродным братом Петькой.

А позже папа брал на работе путевки в портовый пионерлагерь им. Володи Дубинина, где я несколько лет отдыхал пионером, а в студенческие годы уже работал фельдшером, и с которым у меня связано немало воспоминаний...

Но это уже совсем другие истории!

01. 05. 2017 г.