Приговоренные к русофобии, или Газон с настурциями..

Двадцать с лишним лет назад и у нас было свое, с нашей стороны, понимание конца истории как всеобщего братства в отсутствии идеологических противоречий. «Сейчас, — думали мы, — братья меч нам отдадут, и мы этим мечом прорубим окно, чтобы дивиться заозерному благолепию и вкушать его в самом что ни на есть буквальном смысле».

И на той стороне царила эйфория, поверьте, поскольку там были уверены, что заблудшие русские, наконец, станут третьестепенной ветвью единственно возможной проекции бытия, которую именно они (та сторона) соорудили на обломках Римской империи. Они очень тогда любили русских как доказательство того, что их выбор цивилизационной модели был безошибочным, поскольку пала единственная цитадель иноположного. Фукуяма как раз это и объяснял.

Прошло четверть века и вернулись к вековой вражде уже без всяких коммунистов и вопросов, которые, казалось, разделяли нас в 20-м веке.

Все эти маркеры — демократия, рынок — как выяснилось, мало что значат, поскольку в некотором смысле свободы у нас уже сейчас гораздо больше, рынка, увы, тоже.

При том взрывном распространении террора, который имеет у них место быть, и параллельно средств контроля, слежения и профилактики, они теряют свои гражданские свободы с примерно той же скоростью, с которой мы их обретаем и кое-как ставим на ноги. Скоро мы поменяемся местами и паттерн «свободное общество» будет через тире послушно и бесспорно крепиться к слову «Россия». Вот это и будет конец истории.

 
Должен признать, что Россия выжила и при коммунистах. И даже сумела их обратить в собственную веру.

Поэтому советские песни о войне — они русские. Поэтому ЖЭК — это какой-то немного бестолковый с пьяным сантехником, но русский орган управления, умевший чуть-чуть лечить водопровод. Поэтому идеология влияла на уклад только в сфере формирования элит, а глубина русского быта оставалась неизменной. И система нравственных координат не менялась в толще народного бытия.

Более того, коммунисты сделали то, что никогда не сделала бы имперская Россия — бесплатная, хотя и не очень качественная медицина, образование для всех, нулевая безработица. Никакой капиталистический практицизм на такое не способен. 70 лет мы прекрасно изнемогали под властью сумасшедших идеалистов, которые думали, как бы облегчить человеческое существование и извести всех несогласных. Этим вполне можно гордиться.

Поэтому мне не нравятся белые и красные, упершиеся в отцветшие идеалы. Хватит, братцы — нет ни той, ни другой России. Давайте служить новой, как вы и правда умеете.

Да, все плохо, но «не ужас, ужас, ужас!» Пипец равен одному слову, которым описывается — и оно не произносится, а выдыхается в последний момент перед ударом о бетонную стену на скорости 150 километров в час.

А когда слов очень много, это означает, что автор диагноза сидит за столом, перед ним дымится чашка кофе, он морщит лоб и думает над тем, как бы к уже сказанному прибавить еще более нежные дефиниции, чтобы окрасить черный багрянец последних времен полутонами и нюансами.

И сердце не так болит, когда понимаешь, что сам субъект, транслирующий бесконечное отчаяние, немного от него отодвинут своим социальным местоположением. У него есть удобное место, чтобы думать про пипец, а не спасаться, что есть ног, есть чашка кофе, время на написание бессчетного количества слов, каждым из которых он умножает собственную боль о родине или про родину.

Он пишет про пипец, но сам, мы это видим, все никак не станет его жертвой. Ни вчера, ни сегодня. И мы абсолютно уверены, что и через десять лет он будет старательно, поправляя очки на не изборожденном морщинами скорби челе, писать про то же самое.
 

<hr/>

Мне вот, кстати, неправильная Россия больше нравится, поскольку правильной ее, выразимой и стреноженной любыми формулами, в том числе и бесконечной жалобой на «не так», не бывает, слава Богу.

У постсоветской русофобии есть одно, крайне простое объяснение. Казалось бы, все обретшие самостоятельность народы должны были, наконец, выдохнуть: «Ну слава Тебе, Господи!» — и начать заниматься тем, о чем они вроде бы мечтали столетиями. Уйти в свой богатый традициями национальный культурный контекст, восстанавливать утраченное во времена имперского ига, пестовать свою одинокую и самодостаточную гордость. Нет, уже в течение четверти века они водят хороводы вокруг далекого, не своего государства, осыпают его проклятиями, изощряются в размножении страхов, извлекаемых из самого факта его существования.

 
Может быть, Запад в целом и не желает дальнейшего ухудшения отношений с Россией даже не в виду экономического ущерба, который он себе наносит, а из-за того, что в этом конфликте он стремительно оскотинивается, бросая в топку принципы человеколюбия и равноправия, которые он сам и объявил ненарушаемым императивом в 48 году прошлого века, когда была провозглашена «Декларация прав человека».

Но, похоже в отрицании России как части цивилизации набрана такая бешеная энергия, что отдельные части гигантского и крайне неповоротливого, забюрократизированного в ноль организма, начали действовать самостоятельно, подгоняя друг друга и сообщая всему происходящему дополнительные импульсы ненависти.

Для нас это процесс животворящий, ибо очень многие верили в добрую волю партнера и желали лишь рассеять его заблуждения, чтобы вернуть, вразумив, к взаимовыгодному сотрудничеству.

Однако, похоже, что линия, отделяющая рациональное давление, имеющее хоть какие-то причины, от буйного помешательства уже пройдена. И питать иллюзии нам никто не позволит.

Наше достоинство и сила в том, что у нас остается понимание — там такие же люди, как мы, просто их политическая система вывихнула себе голову, и весьма основательно. Их же слабость в том, что они, настигнутые шокирующим озарением о нашем скотоподобии, как-то уже совсем отчетливо перестали считать нас людьми.

Ведут при этом себя, как скоты, они, а не мы, ибо именно они, вопреки собственному правовому регламенту, реанимируют анахроничные практики коллективной ответственности, двойного наказания и вынесения решения о виновности не в состязательном процессе, а волевым волюнтаристским актом,

Они и загонят себя на этой дистанции в гигантский свинарник, где им всякий будет пенять на утрату человеческого облика.
 

Запад становится большой Украиной, пожирающей нравственное здоровье и разум своих народов..
 

Я не думаю, что Украина даже в ситуации полного распада, набравшись бед и позора, как собака блох, способна обрести разум. Мне кажется, что и в агонии, перед тем, как отдать дух, последнее, что выйдет из ее обескровленного тела, будет ненависть. Тупая, обезображивающая, не сознающая себя, но дающая силы в ситуации полного разора видеть только врага и ему ниспосылать последнее проклятие.

Знание, что и в первых, и в последних бедах виноваты русские будет поддерживать ее изломанную, непригодную ни для чего хорошего и осмысленного моторику, вынуждая даже в полной немощи сжимать сухие немощные кулаки против москаля.

Грузия при Гамсахурдия и немного при Саакашвили слетела с катушек похожим образом, но ей никто не даровал счастья полномасштабной кровопролитной войны. Знать надо только одно: как бы им ни было плохо, они, умирая, будут плевать в лицо, бросаться на амбразуры.

Но в результате небратья просто потеряются в списке ненужных народов, как сегодняшние грузины. Поскольку вывести себя ненавистью на уровень отрицаемого — финт, который попытались проделать многие народы на постсоветском пространстве — не удалось пока никому.
 
Это скотство длится уже более 20 лет, и если поначалу отношение «наших партнеров» можно было объяснить непониманием, то сегодня оно воспринимается исключительно как использование нацизма в качестве инструмента против России. Я знаю, что эта гипотеза страдает неполнотой и линейностью — но общий тренд именно таков.

Мягкий национализм они (ЕС и США) берут в союзники, отсекая радикалов. Но и мягкий, и крайний подходы базируются на единой идеологической платформе — доктринальные противоречия отсутствуют — крылья расходятся во взгляде на легитимность репрессий. И это только в мирной жизни.

Когда начинается форс-мажор, и презираемый второй сорт набирается смелости заявить о своих правах, то и умеренные, и упоротые начинают действовать одинаково — расстреливать восставший «скот» прямой наводкой.
 

Европа не желает зла России, что бы вы там ни утверждали. Она деликатно баюкает мысль о России, которой ну не стоит пребывать вовсе, ей бы надо из любезности по отношению к правильным народам тихонько убрать себя с планеты, но Европа не знает, как бы подтолкнуть процесс в нужном направлении так, чтобы никто не заметил.

А просто объяснять русским их неправоспособность быть получается плохо — всего на 3 или 4 процента. Не хватает для ее веселого самозакрытия.

Американцы чуть менее чувствительны — они бы и рады, но опасаются, что будут обрадованы в ответ.

Но всем бы легче дышалось, если бы на месте России был бы какой-нибудь газон с настурциями.

 



Прав был Карл Шмитт. Чтобы понять свое, надо в нем обнаружить присутствие чужого. Откуда бы у всех у нас взялась бы кристальная ясность понимания Родины и любви к ней, если бы нас не попятили с оси цивилизационных координат, пристукнув договор о неразглашении самодельным штампом «Все зло отсюда»?
 

<hr/>

Я благодарен обстоятельствам. Беспричинная ненависть к России вернула мне пронзительное переживание Родины как большего меня. 
Не было бы Крыма и всего остального, я бы так и умер, не зная, что это такое — быть соединенным со всей страной из Донбасса и слетать из него же по случаю праздника в космос с Гагариным, чтобы вместе с ним в Донбасс и вернуться.