Тайнопись в «покаянных» стихах Осипа Мандельштама

Поучительная история  том как хитрый еврей, по крайней мере он сам себя таковым считал, перехитрил сам себя. Горе от ума, а может и от его отсутствия, как говорится.

Осип Мандельштам решил обругать Сталина под видом хвалебной оды, посчитав, что сын сапожника не разберётся в его тайнописи, но недооценил его.

Хороший ли поэт Мандельштам?

Смотря на чей вкус, на мой – явно не Пушкин, не Лермонтов и не Есенин.

          Стихи его из тех, которые я читал, дерганные, истероидные, их содержание – типичное еврейское нытьё, основанное на концепции “еврейского счастья”, когда даже счастье должно быть горчинкой.

Многие поэты и писатели не принимали действующий строй, считая его несправедливым.

Лермонтов кричал в лицо высшему свету в своих стихах: “А вы, надменные потомки известной подлостью прославленных отцов…”, требуя царя наказать убийцу Пушкина;

Маяковский со сцены громыхал: “Роясь в сегодняшнем окаменевшем дерьме, наших дней изучая потемки…”

                   Но они действовали открыто, не таясь и за это пострадали. Мандельштам предпочёл другой путь – выразить своё презрение к власти тайно с помощью выдуманной поэтической кабалистики.

Невольно вспоминается из анекдота еврейский пистолет, стреляющий из-за угла.

Очевидно, он думал никто из советских цензоров ничего не поймёт, но получилось иначе.

Осип Мандельштам. Фото из дела поэта.

В ноябре 1933 г. Осип Мандельштам написал эпиграмму на Иосифа Сталина:

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца, –
Там помянут кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто мяучит, кто плачет, кто хнычет,
Лишь один он бабачит и тычет.

Как подковы кует за указом указ –
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него, – то малина.
И широкая грудь осетина.

Дальше последовал арест, но Мандельштам отделался всего лишь ссылкой. Следователь намекнул его жене, что смягчила приговор Самая Высокая Инстанция.

«Изолировать, но сохранить». Над этой резолюции ломали головы многие исследователи творчества Мандельштама. А неожиданно простое объяснение предложил Фазиль Искандер: Сталину понравилось это стихотворение. Вождь увидел в нём подлинное признание своей мощи и капитуляцию своих врагов, живущих, «не чуя страны». При таком раскладе на все эти жирные пальцы-черви и тараканьи усища можно было и закрыть глаза. (Написано ведь от лица врага!) Кремлёвскому горцу, рождённому в крохотном кавказском местечке Гори (он должен был понять и оценить этот каламбур), не могло не льстить то признание его всесилия и тот подлинный героический ужас, которыми дышат эти строки. Надо думать, вождя позабавила и монументальная карикатура на ближний круг его соратников.

“Он играет услугами полулюдей. Кто мяучит, кто плачет, кто хнычет, Лишь один он бабачит и тычет”.

Через три года и три месяца Осип Мандельштам написал другие стихи о Сталине.

«Ода»

Когда б я уголь взял для высшей похвалы –
для радости рисунка непреложной,
я б воздух расчертил на хитрые углы
и осторожно и тревожно.
Чтоб настоящее в чертах отозвалось,
в искусстве с дерзостью гранича,
я б рассказал о том, кто сдвинул ось,
ста сорока народов чтя обычай.
Я б поднял брови малый уголок,
и поднял вновь, и разрешил иначе:
знать, Прометей раздул свой уголек, –
гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!

Я б в несколько гремучих линий взял
все моложавое его тысячелетье
и мужество улыбкою связал
и развязал в ненапряженном свете.
И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,
какого, не скажу, то выраженье, близясь
к которому, к нему, – вдруг узнаешь отца
и задыхаешься, почуяв мира близость.
И я хочу благодарить холмы,
что эту кость и эту кисть развили:
он родился в горах и горечь знал тюрьмы
Хочу назвать его – не Сталин – Джугашвили!

Художник, береги и охраняй бойца:
в рост окружи его сырым и синим бором
вниманья влажного. Не огорчить отца
недобрым образом иль мыслей недобором.
Художник, помоги тому, кто весь с тобой,
кто мыслит, чувствует и строит.
Не я и не другой – ему народ родной –
народ-Гомер хвалу утроит.
Художник, береги и охраняй бойца –
лес человеческий за ним идет, густея,
само грядущее – дружина мудреца,
и слушает его все чаще, все смелее.

Он свесился с трибуны, как с горы, –
в бугры голов. Должник сильнее иска.
Могучие глаза мучительно добры,
густая бровь кому-то светит близко.
И я хотел бы стрелкой указать
на твердость рта – отца речей упрямых.
Лепное, сложное, крутое веко, знать,
работает из миллиона рамок.
Весь – откровенность, весь – признанья медь,
и зоркий слух, не терпящий сурдинки.
На всех, готовых жить и умереть,
бегут, играя, хмурые морщинки.

Сжимая уголек, в котором все сошлось,
рукою жадною одно лишь сходство клича,
рукою хищною – ловить лишь сходства ось, –
я уголь искрошу, ища его обличья.
Я у него учусь – не для себя учась,
я у него учусь – к себе не знать пощады.
Несчастья скроют ли большого плана часть?
Я разыщу его в случайностях их чада…
Пусть недостоин я еще иметь друзей,
пусть не насыщен я и желчью, и слезами,
он все мне чудится в шинели, в картузе,
на чудной площади с счастливыми глазами.

Глазами Сталина раздвинута гора
и вдаль прищурилась равнина,
как море без морщин, как завтра из вчера –
до солнца борозды от плуга-исполина.
Он улыбается улыбкою жнеца
рукопожатий в разговоре,
который начался и длится без конца
на шестиклятвенном просторе.
И каждое гумно, и каждая копна
сильна, убориста, умна – добро живое –
чудо народное! Да будет жизнь крупна!
Ворочается счастье стержневое.

И шестикратно я в сознаньи берегу –
свидетель медленный труда, борьбы и жатвы –
его огромный путь – через тайгу
и ленинский октябрь – до выполненной клятвы.
Уходят вдаль людских голов бугры:
я уменьшаюсь там. Меня уж не заметят.
Но в книгах ласковых и в играх детворы
воскресну я сказать, как солнце светит.
Правдивей правды нет, чем искренность бойца.
Для чести и любви, для воздуха и стали
есть имя славное для сжатых губ чтеца.
Его мы слышали, и мы его застали.

Январь-февраль 1937 г.

“…Великолепные «бугры голов» всё-таки мгновенно ассоциируются с головами арестантов (тем более, что «бугор» на фене – бригадир зэков). В портрете Сталина есть что-то циклопическое – это единственное число: «густая бровь кому-то светит близко» (сильно и отвратительно), «крутое веко» (имеющее сразу нелепое отношение к яйцу), в двух других стихотворениях после «Оды» – «наступающие губы» и «бровь и голова вместе с глазами полюбовно собраны» (чистый сюрреализм)…»

“Он свесился с трибуны, как с горы, – в бугры голов…”

Надежда Яковлевна Мандельштам вспоминала, что в 1937 г. Осипу Эмильевичу впервые в жизни потребовался для работы стол. И он сидел с карандашом «прямо как Федин какой-то!».

…На шестиклятвенном просторе.
И каждое гумно и каждая копна
Сильна, убориста, умна – добро живое –
Чудо народное! Да будет жизнь крупна.
Ворочается счастье стержневое.

И шестикратно я в сознаньи берегу…

Итак, в крайних строчках две шестёрки. Если это отсылка к Числу Зверя, то между двумя шестерками должна быть еще одна…

Но ведь перед нами шестая строфа «Оды».

Да и само число строк в заповедном отрывке (включая, разумеется, крайние строки-сигналы) – тоже шесть.

Про что же эта «Ода»? Читаем дальше:

Писательское начальство в 30-х было чутким к стиху. Расшифровать текст поэта оно не могло, но что-то все же заподозрило. И потому решило «Оду» не публиковать. Ставский сказал, что стихи «слишком сложные». Однако он и представить не мог, сколь был близок к истине:

когда б я уголь взял для высшей похвалы
для радости рисунка непреложной
я б воздух расЧЕРТил на хитрые углы
И ОСторожно, И тревожно
чтоб настоящее в ЧЕРТах отозвалОСЬ
в Искусстве с дерзОСтью гранИча,
я б рассказал о том, кто сдвинул мИра ОСЬ
СТА сорока народов чтя обычай
я б поднял брови малый уголок
и поднял вновь и разрешиЛ ИНаче…

Перед нами поэтический шифр. Уже четвёртая строка «Оды» заключает анаграмму имени ИОС-И-/Ф/.

А строкой выше и строкой ниже читается слово, в общем-то, малоуместное по отношению к вождю первого в мире социалистического государства, но впервые употребленное Мандельштамом по поводу Сталина еще в 1929 г. в «Четвёртой прозе».

В пятой, шестой, седьмой, восьмой и десятой строках вновь: ОСЬ – И-ОС-И – И-ОСЬ – СТА…Л ИН.

Слово «черт» в «Оде» зашифровано шестикратно (и, значит, тоже сознательно): расЧЕРТил – ЧЕРТах – оТца РеЧЕй упрямых – завТра из вЧЕРа – ЧЕРез Тайгу – ЧЕм искРенносТь.

Вот зачем Мандельштаму впервые в жизни понадобился стол и простой карандаш.

«Шестиклятвенный простор» – реминисценция из любимого Мандельштамом «Слова о полку Игореве», это там «шестикрыличи-соколы» парят на ветрах. На том же «Слове» Мандельштам шифровал и раньше. Вот стихотворение «10 января 1934»:

Сталин ждал покаяния поэта за стихи «Мы живём, под собою не чуя страны…» Он даже звонил Борису Пастернаку и спрашивал, мастер ли Мандельштам? Пастернак рассказал Мандельштаму о том звонке, и Осип Эмильевич прокомментировал: «Боится, что мы нашаманим…»

Сковав собственную крамолу, Мандельштам поступил как древний скальд, сочиняющий «выкуп головы» (был такой жанр, когда поэт выкупал свою голову у правителя сочинением хвалы тому), но вписывающий в стихи магическое проклятье.

В последних двух строках «Есть имя славное для сжатых губ чтеца, // Его мы видели и мы его застали», – обманка, и рифма подсказывает лишь ложное чтение. Не рифмой, но также анаграммой Мандельштам зашифровал то имя, которое всуе произноситься не должно (потому губы чтеца и сжаты).

Имя ЕГО слАВное – Иегова. А вот строка “Хочу назвать его – не Сталин – Джугашвили!” Опять же, совершенно точное указание – ДЖГВ = ДЖэГоВах (как читается имя Иегова на древнееврейском).

И в дружбе мудрых глаз найду для БЛИЗНЕЦА,
КАКОГО, НЕ СКАЖУ, то выраженье, близясь
к которому, к нему, – вдруг узнаешь отца
и ЗАДЫХАЕШЬСЯ, почуяв МИРА близость…

Тут-то как раз речь об Иегове – иначе, отчего бы не назвать? «Не произноси имени Господа (יהוה), Бога твоего, напрасно» (Исх. 20:7). Так как произношение Имени Бога было табуировано, широкую практику получило так называемое косвенное обращение к божественному имени. Сталина в этих строчках явно сравнивают с земным близнецом еврейского Бога Иеговой, давай понять, что он лже-бог.

“Могучие глаза мучительно добры, густая бровь кому-то светит близко”.

Ещё 4 апреля 1931 г. Мандельштам написал такие стихи:

НЕПРАВДА

Я с дымящей лучиной вхожу
К шестипалой неправде в избу:
– Дай-ка я на тебя погляжу,
Ведь лежать мне в сосновом гробу.

А она мне соленых грибков
Вынимает в горшке из-под нар,
А она из ребячьих пупков
Подает мне горячий отвар.

– Захочу,– говорит,– дам еще…–
Ну а я не дышу, сам не рад.
Шасть к порогу – куда там – в плечо
Уцепилась и тащит назад.

Вошь да глушь у нее, тишь да мша,–
Полуспаленка, полутюрьма…
– Ничего, хороша, хороша…
Я и сам ведь такой же, кума.

«Шестипалый» – одна из кличек Сталина (у того было шесть пальцев на ноге), отсюда и шестипалая женка Неправда, отсюда, надо думать, и «шестиклятвенный простор», объясняющий истинный (мистический и поэтический) смысл шестикратных заклинаний генсека над гробом его предтечи Ленина. Типичная еврейская кабалистика. Её поэт и описывает в «Оде», начиная с вычерчивания пентаграммы: «Я б воздух расчертил на хитрые углы…»

Но вернёмся к «Неправде». Это стихтворение, как и «Ода», построено на шифре.

А шифр всё тот же – три шестёрки: «шестипалая» + «шасть (как искаженное «шесть», в древнееврейском ведь слова записываются одними согласными буквами) + шесть нарочитых «ша» в последней строфе: «воШь да глуШь у нее, тиШь да мШа», «хороШа, хороШа». Число «666» на иврите записывается как раз шестью буквами, которые и по-русски напоминают графику буквы «ша». Этот способ метить стихи о Сталине поэт нашёл ещё в 1931 г.

Что такое солёные грибки и «горячий отвар из ребячьих пупков», которые в деревенской горнице-полутюрьме подаёт к столу ждущая от поэта похвалы шестипалая людоедка? Эта же Неправда (сталинская «Правда») хочет и самого поэта уложить в сосновый гроб. И уйти от ее угощения нет никакой возможности. И отчего же не похвалить «куму»? Живешь под ее властью, значит, и сам такой, как она.

А вот ещё одно тёмного» мандельштамовское стихотворение.

«Стихи о неизвестном солдате» (1937 г.):

…За воронки, за насыпи, осыпи,
По которым он медлил и мглил,
Развороченный – пасмурный, оспенный
И приниженный – гений могил.

Портрет до боли знаком каждым своим эпитетом:

Развороченный – вспомним в «Оде»: «Ворочается счастье стержневое».

Пасмурный – «хмурые морщинки» на сталинском рябом лике из той же «Оды».

Оспенный – меченный еще в детстве оспой.

Гений могил – тут всё понятно

К числу наиболее известных творений Эсхила относится трагедия «Прикованный Прометей».  в ней он наделен явными чертами необузданного в своей жестокости и своеволии тирана. В «Прометее» Эсхил доводит «человекоподобие» богов до последнего логического предела, показывая несовместимость образа подверженного всем человеческим слабостям Зевса, каким его знали многочисленные мифы, с понятием об истинном, непогрешимом всеобщем божестве – мировом начале, обеспечивающем разумность существующего мира.

Потому-то в «Оде» и следует сразу же ссылка на Эсхила и «Прометея Прикованного»:

«Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу…»

«Рисуя» и рискуя всем, что еще осталось. Мандельштам даже жене не растолковал тайного своего кода.

“Глазами Сталина раздвинута гора и вдаль прищурилась равнина…”

В принципе в первых строках Мандельштам сразу определяет угол своего взгляда на эту тему: «Когда б я уголь взял для ВЫСШЕЙ похвалы // для РАДОСТИ рисунка НЕПРЕЛОЖНОЙ, // я б воздух расчертил на ХИТРЫЕ углы // и ОСТОРОЖНО и ТРЕВОЖНО. // Чтоб НАСТОЯЩЕЕ в чертах отозвалось, // в искусстве С ДЕРЗОСТЬЮ ГРАНИЧА, // я б рассказал О ТОМ, кто сдвинул ось, // ста сорока народов чтя обычай. // Я б поднял брови малый уголок, //и поднял вновь, и разрешил иначе: // знать, ПРОМЕТЕЙ раздул свой уголек, – // гляди, ЭСХИЛ, как я, рисуя, ПЛАЧУ!»

Выделенные слова сразу показывают авторский замысел: Пишу, конечно, заказное (или социально-заказное) стихотворение, непреложно обязанный изобразить радость. Но, взяв уголь для высшей похвалы, расчерчиваю тревожно и осторожно (да еще и воздух – как вилами на воде, чтобы следов не осталось), поскольку намереваюсь отобразить того, о ком пишу, достаточно дерзко. Для понимания моей позиции см. эсхиловского «Прометея прикованного», первый монолог титана-узника:

«…Вас всех в свидетели зову: смотрите,
Что ныне, бог, терплю я от богов!
Поглядите, в каких
Суждено мне терзаниях жизнь проводить
Мириады годов!
ПОЗОРНЫЕ УЗЫ ОБРЕЛ ДЛЯ МЕНЯ
НОВОЯВЛЕННЫЙ ЦАРЬ БЛАЖЕННЫХ БОГОВ.
Увы! я РЫДАЮ об этой беде…

Это осознанно-злой наезд на вождя, бросок волка, который слегка прикрылся овечьей шкурой «непреложной» радости – но от такого броска шкура слетает почти моментально. Издевательства – почти в каждой строке. Что это за гнусный шарж:

Он свесился с трибуны, как с горы,–
в бугры голов…

Безобразный (в смысле отвратительный) образ – только представьте зримо!

Возможно, писательское начальство в 30-х решило «Оду» не публиковать», чтобы спасти неосторожного поэта.

Ещё:

Я у него учусь – не для себя учась,
я у него учусь – к себе не знать пощады.

Тут разве есть неясности? У НЕГО Мандельштам учится не знать пощады к СЕБЕ!

Пусть недостоин я еще иметь друзей,
пусть не насыщен я и желчью, и слезами.

То есть, чтобы его приняли за своего, поэт должен насытиться страданиями (не своими и своими) – только тогда он войдет в строящееся общество.

Так можно построчно разобрать всю Оду. Эволюция от 33 к 37 году – от прямой эпиграммы к злой пародии на панегирики.

Если учесть, что в строке «Оды» «Хочу назвать его – не Сталин – Джугашвили!” поэт играет на анаграмме ДЖГВ = ДЖэГоВах (Джугашвили–Иегова), если вспомнить звучащую там же шестикратную анаграмму «Черт» и анаграмму «Имя ЕГО слАВное», адресованную в последних строчках уже не к земному лже-богу, а к богу Небесному, мы получим то, что никакими совпадениями не объяснишь. Получим систему мандельштамовской поэтической кабалистики.

Ещё в апреле – мае 1935 г. Мандельштам предсказал:

…Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!
Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?

“Он улыбается улыбкою жнеца…” Жнец – это ассоциация со смертью, она же с косой.

Кончились все эти манёвры для Мандельштама печально, он погиб в 1938-м в дальневосточном лагере. Официально от сыпучего тифа. Неофициально, по воспоминаниям сидевшего с ним человека, в лагере его до смерти забили другие залюченные за то, что он воровал чужую еду. Якобы он думал, что его хотят отравить, а может быть просто кушать хотелось. Эта подробность его смерти была настолько отвратительна, что либеральная общественность не стала даже в ельцинские времена оспаривать официальное заключение о его смерти, тем более где он похоронен – неизвестно. Что тут скажешь – поучительная история для тех, кто считаете себя слишком умными. Как сказал бы на это знакомый прапорщик: “Довыёбывался”.

Мандельштам, зная, что при открытом выступлении против власти его ждут крупные неприятности, пытался выразить свой протест тайно.

В итоге сам себя перехитрил: и Кобу обосрать не вышло, и в лагерь путёвку получил.

Полный провал.

Весьма поучительно – вот что бывает, когда считаешь себя слишком умным, переоценивая свои силы, а других наоборот недооцениваешь.

Мандельштам был продуктом троцкистской среды.

Он ныл про то, как “не чует страны”, а сам активно печатался, получал авансы, которые не вернул.

Кроме того, с 1924-го по 1931 год Мандельштамы получали специальные пайки, продовольственные и имущественные, и обслуживались в Кремлёвской больнице.

Точно также как сейчас либеральные деятели искусства и известные блогеры хорошо зарабатывают и в то же время ноют про “рашку”, призывая к революции для разрушения “этой страны”, которая  их кормит. Таково их нутро.