Три месяца назад я решил выяснить судьбу своего прадеда

Три месяца назад я решил выяснить судьбу своего прадеда — Станислава Антоновича Козловского. Я не знал о нем практически ничего кроме смутных семейных слухов. Якобы тот исчез где-то в конце 1930-х и больше его не видели. Эта тема была негласным табу, причем не только все советское время, но и какое-то время после. Никто, знавший его, до наших дней не дожил. Меня терзало любопытство и какое-то чувство стыда, будто я сам, не пытаясь ничего узнать, стал участником этого заговора молчания. А тут я прочитал историю Дениса Карагодина, поговорил с Sergey Gulyaev, изучавшим дело своего деда, и решил действовать. Все оказалось не так уж сложно.

Еще какое-то время назад в базе Мемориала по жертвам репрессий я нашел упоминание об аресте в Москве человека с такими ФИО и вроде бы знакомым адресом. Никакой другой информации кроме года рождения обнаружить не удалось. В начале декабря я отправил по электронной почте в архив ФСБ запрос копии дела, указав известную мне информацию. Уже через пару недель из ФСБ ответили, что следственного дела у них нет, но при этом дали номер дела и переслали запрос в Госархив. Оттуда мне вскоре позвонили сами и предложили после новогодних праздников прийти ознакомиться с делом. Я так и поступил.

Дело моего прадеда оказалось достаточно типичным для своей эпохи и одновременно необычным. Хотя, наверное, так можно сказать о любом деле. В феврале 1938 года Станислава Антоновича Козловского, работавшего руководителем среднего звена в НИОПИК, арестовали. Причин с точки зрения НКВД было достаточно: в 1927 году его уже судили за контрреволюционную деятельность (тогда он отсидел два года), отец был царским офицером, мать — дворянкой. Но главное — польская фамилия, а это ведь был период борьбы с «польской агентурой», которую выявляли буквально по всей стране. Правда, прадед был родом из Могилева и называл себя белорусом, но кого это волнует? Наконец, незадолго до того был арестован и расстрелян директор НИОПИКа Мкартич Галустян. Так что неудивительно, что на первом же допросе, состоявшемся через месяц после ареста, от Станислава Козловского требовали признаться в шпионаже на Польшу — и почему-то одновременно на Германию.

И он признался.

Сказал, что был завербован Галустяном и по его указанию вредил, как мог, советской власти: заказывал за рубежом дорогое оборудование, но не передавал его в работу, а держал на складе. Кроме того, например, прадед якобы информировал Германию и Польшу «о политическом настроении инженерно-технического персонала» на заводе «Революционер», производившем эмалированные котлы. Читать эти абсурдные признания, тем более данные на первом же допросе, тяжело. Но конечно, я не знаю, что происходило в течение месяца с ареста до этого допроса, и осуждать прадеда не могу, тем более что он никого не «заложил».

Как ни странно, это еще не конец. По какой-то причине Станислава Козловского не расстреляли вскоре после признания, как было принято тогда. До ноября 1938 года в деле нет ни одной бумаги. А потом появляется новый протокол, на котором он отказывается от всех признательных показаний. Несколько повторных допросов, где следователь требовал признаться во вредительстве, результата не дали. Следствию пришлось срочно искать еще что-то.

И они нашли. Два сотрудника НИОПИК — их фамилии Новиков и Гусев — дают идентичные показания о том, что Станислав Козловский «замораживал» (т.е. задерживал) на складе ценное иностранное оборудование и тем вредил советской экономике. Появляется также характеристика от директора НИОПИК Слободского с комичной фразой: «В работе Козловского наблюдалась неорганизованность и бессистемность, но, имея, видимо, большое знакомство ему удалось, как снабженцу, выполнять порученное дело» (грамматика сохранена). Дело готово, его только переквалифицируют со шпионажа (ст. 58 ч. 6 УК) на вредительскую деятельность (ст. 58 ч. 7) и передают в прокуратуру на утверждение.

Тут происходит удивительное: прокуратура возвращает дело на доследование. Причина: не установлен размер ущерба,не выяснены «все обстоятельства, как уличающие, так и оправдывающие обвиняемого». Прямо какая-то фронда засела в прокуратуре СССР! Впрочем, все может объясняться тем, что в ноябре 1938 снят Ежов, и никто не хотел делить с ним ответственность за «отдельные перегибы на местах».

По требованию прокуратуры следствие создает комиссия из сотрудников НИОПИКа для определения размера нанесенного ущерба.

И здесь ждет еще одна неожиданность. Комиссия в своем заключении «не находит данных для обвинения [Станислава Козловского] в нанесении ущерба институту и государству».

Дело опять разваливается, но его не закрывают. Ущерба нет, у потерпевшего претензий нет, но человек сидит. Где-то еще мы такое видели, а?

Тем не менее, следствию нужно придумать что-то новое. В какой-то момент прадеда пытаются обвинить в антисоветской пропаганде. Но его сокамерник, бежавший из Германии еврей Гильде, отказывается дать показания на Козловского. Время идет, уже лето 1939 года, а в чем виноват обвиняемый, до сих пор не ясно.

Наконец очередной следователь (его фамилия Андреев) находит простое, но эффективное решение. Два полуграмотных рабочих какого-то химкомбината в Донецкой (тогда Сталинской) области — Петр Яновский и Иван Вагин — дают одинаковые показания: якобы в 1934 году, посещая их завод, Козловский просил их нарисовать схему комбината.

Обвинение опять переквалифицируют — с вредительства обратно на шпионаж — и повторно предъявляют Станиславу Козловскому. Он отрицает свою вину, да и доказательства даже по сталинским меркам сомнительные, но это не беда. Дело не решаются отправить в суд, а передают в Особое совещание НКВД — внесудебный орган, выносивший решения, как правило, практически без рассмотрения, списками и заочно.

В январе 1940 года ОСО приговаривает Станислава Антоновича Козловского к 5 годам лагерей за шпионаж. Его отправляют в Северураллаг в Свердловскую область, где 10 марта 1942 года он умирает, не дожив год до освобождения. В 1989 году прокуратура СССР признает моего прадеда подлежащим реабилитации.

Для чего я это все написал? Во-первых, конечно, я в каком-то смысле возвращаю в мир человека, несправедливо «изъятого» и забытого даже самыми своими близкими. Парадокс, но если бы не это уголовное дело, возможно, я бы так ничего и не знал о своем прадеде (как не знаю увы о других). Мы в своей жизни оставляем не так много долговечных следов: память стирается, документы и фотографии теряются, редко кто пишет и хранит дневники, немногие попадают в газеты. И следственное дело в стране с такой трагической судьбой, как наша, может стать единственным напоминанием о человеке.

Во-вторых, когда читаешь о чужих судьбах в книгах, энциклопедиях или даже в соцсетях, воспринимаешь это просто как урок истории. Когда же держишь в руках полуразвалившуюся папку с оригинальными документами, подписями, фотографиями твоего родственника (пусть даже никогда его в глаза не видел), понимаешь реальность всего этого ужаса. Ни один музей, а их я посетил много, не произвел на меня такого впечатления, как эти пожелтевшие листы на бланках НКВД СССР. Я и так никогда не симпатизировал Сталину и вообще советскому государству, но все равно могу сказать, что мое отношение к ним и к их сторонникам изменилось навсегда. Коммунизм должен быть официально осужден, памятники тиранам и палачам снесены, их имена должны занять достойное место в одном ряду с их германскими современниками.

В-третьих, хотя история эта трагическая, она дала и повод для оптимизма. Четыре человека дали лживые показания против моего прадеда, которые в итоге стоили ему жизни. Но были и другие: коллеги, решившиеся пойти наперекор следствию и отказавшиеся поддержать обвинение против бывшего сотрудника; друзья и знакомые, не побоявшиеся прийти к следователю и заступиться за Козловского; сокамерник, ожидавший собственный приговор от ОСО НКВД, но не ставший помогать НКВДшникамм в фабрикации обвинения. Даже в худшие годы сталинизма искра человечности продолжала жить во многих. Значит, и для нас не все потеряно.

Фото Олега Козловского.

Фото Олега Козловского.

Фото Олега Козловского.

Фото Олега Козловского.