Полина Барскова. Эвридей и Орфика.

Каким на вкус его последний вдох

Был — мы не знаем, и гадать постыдно.

Возможно, как брусничное повидло,

Возможно, как разваренный горох.

Он сам хотел ни жизни, ни конца,

Он так хотел — ни деток, ни отца.

Все — повторенье, продолженье, масса

И мы, ему курившие гашиш, —

Небытие, какой-то супершиш,

На смену золоту пришедшая пластмасса.

Его на Остров Мертвых повезут,

В волнах мерцают сперма и мазут,

Вокруг агонизируют палаццо.

Дрожит в гондоле юная вдова,

На ней дрожат шелка и кружева,

И гондольер смекнет: ни слякоти, ни слов,

Ни равнодушной родины послов,

Но главное — рифмованных истерик...

Его желанья — что они для нас?

И мы чего-то захотим в свой час,

Когда покинем свой песчаный берег.

Пока еще в обложках наших тел

Живут высокомерные желанья,

Он жив, он — жизнь, он — суета и хлам,

А значит, он — смирение и храм,

Цветущий на обломках мирозданья.

Что смерть ему? Всего лишь новый взлет.

Кому теперь и что теперь поет

Его крикливый смех, гортанный голос?

Такие ведь не умирают — нет.

Они выходят, выключая свет, —

Но в темноте расти не может колос.

Он остается — белый и слепой,

Раздавлен непонятною судьбой,

В свое молчанье погружен до срока.

И что ему — какие-то слова?

И что ему — прелестная вдова?

И что ему — бессмертие пророка?

Комментарий удален модератором

Мы отражались в пианино, в чужой квартире,

И ты сказал мне, засмеявшись: — Смотри, смотри,

Как удивленно и смиренно лежат четыре

Неярких тела: два снаружи, а два внутри.

Я повернулась к отраженью, привстав на локте,

Свое неловкое движенье на два деля,

А в пианино... Обгорелый античный портик

Окрасил памятью пожара двоих дела.

Откинув голову, смеялся, забыв причину.

Твой смех подпрыгивал, как мячик, среди теней.

И я, обняв тебя, смотрела, как мы в пучину

Уходим. И чем дальше, глубже, тем лак темней.

-------------------------------

Читаю стихи поэтессы впервые .

Пока чувство смысловой перенасыщенности от прочитанного , за исключением вот этого -

" Отражения "

Спасибо Вячеслав Михалыч - топите в вибрацию рифмы ...или её отголосков...)

------------

Чёрный Эрот.

Кто там скривил свой накрашенный рог?

Чёрный Эрот.

Самый бесхитростный бог на Олимпе,

Чуждый душе, непокорный судьбе, —

Он меня грубо толкает к тебе.

Все, что во мне выплавлялось годами, —

Глухонемые попытки добра —

Он отправляет в бездумное пламя...

Ты мне не нужен и ты здесь не важен,

То, что ты значишь, важнее стократ.

Черный Эрот, он — предвестник утрат,

Он из замочных зияющих скважин

Смотрит на нас, ослепительно рад

Нашему скотству и нашему братству.

Он да хранит свою скорбную паству

От пробужденья и с ним — от стыда,

Выжмет ее, как из тюбика пасту,

В черные дыры, в Ничто, в Никуда.

Датчанин с соболиной бородой,

Тогда она спала в библиотеке,

Большую, неуклюжую башку,

Как новогодний шар пожухлой ватой,

Хрустящими кудрями обложив.

Ей снились буквы - датские солдаты,

Бегущие в атаку на норвежских,

И золотушный предводитель их.

Ей снилось, как по полосе прибоя

Он движется, он - хмурый пограничник,

И смотрит: нет, не перешла медуза

Рубеж запретный серого песка.

Он - "Г" заглавное. Он - во Главе абзаца:

Гонец, Гамак, Галера, Гамаюн,

Ультимативный знак Германофобам:

"Проблемы дома - срочно в Виттенберг!"

Тому, кто тайно спит в библиотеках,

От тягостного мира защищаясь,

Как крепостною башней, стопкой книг.

Четыреста уж лет как он приходит,

Когда мороз, когда часы на башне

Бьют сказку Маршака, поэму Блока,

Бессмысленное четное число.

Является, студент Джордано Бруно,

К Гермафродитам лезет на колени,

Кричит: "Огня! Огня!"

Библиотеки,

Увы, огня боятся, как огня.

Преступникам давать урок миманса,

В немытое лить ухо яд премьеру,

Пугать мышами дылду-травести

И хлопчика со съехавшею Грудью

Любить сильней толпы названных братьев...

Да, сорок тысяч родственников - это

Невиданный трагедии сюжет.

Если будет весна, мы поедем питаться весной.

Да, на кладбище. И налюбуемся на

Задник сцены в балете — нагой, завитой, расписной,

На Жизель, что ребенком Альберта до неба полна,

На Альберта, который над мусорной ямой парит,

Над прожорливым стадом безбожных и гордых виллис.

Что за грустная муза его поедает внутри?

Почему эти пляски так полно ему удались?

Там, на кладбище, ты приобнимешь меня за плечо,

То, которое лучите другого, кривого плеча.

Как ты это придумал, в каком ослепленье прочел?

Ростовщик ли тебе эту ласку мою обещал?

Да, конечно, пожалуйста, папоротник и мох —

Серафимов приют — мать-и-мачеха, ландыш, вьюнок.

Если будет весна, мне воробышки песни споют

И лошадки прольют на булыжник навоза вино.

А потом мы поедем к старухам в лазоревый сад,

Тот, где Павел гулял и, наверное, желуди жег.

Наконец, я забуду себя среди клумб и оград,

И на память об этом придумаю круглый стишок,

И его закопаю, как желудь, в надежную грязь,

И его не найдет пограничник с лопатой в руках.

Ничего, ничего, ничего, ничего не боясь,

Я, как "боинг", пройду в удушивших меня облаках.

Я увижу, как землю к себе приближает пилот

Или сердце пилота к себе привл...