Одержимые бесом...

На модерации Отложенный ...Среди сотен идейных убийц чекистов есть, однако, такие, чьи имена, по чудовищности их деяний, вошли в черную книгу памяти. И чтобы в истории подобного не повторилось, их забыть нельзя.

Перед нами прошел харьковский садист Саенко.

Таким же зверем был председатель Одесской ЧК Калинченко. О его «причудах» и диких расправах рассказывали целые легенды. Однажды во время празднования своих именин Калинченко приказал доставить из тюрьмы «трех самых толстых буржуев». Его приказ был выполнен, и он в пьяном экстазе тут же убивает их из револьвера.

Среди одесских палачей был негр Джонстон, специально выписанный из Москвы. Джонстон был синонимом зла и изуверств. Он сдирал кожу с живого человека перед казнью, отрезал конечности при пытках и творил прочие не поддающиеся разуму зверства.

С Джонстоном могла конкурировать в Одессе лишь женщина-палач, молодая девушка Вера Гребенникова (Дора). О ее чудовищной жестокости также ходили легенды. Она буквально рвала своих жертв на части: выдирала волосы, отрубала конечности, отрезала уши, выворачивала скулы и т. д. Чтобы судить об ее деяниях, достаточно привести тот факт, что в течение двух с половиной месяцев ее службы в чрезвычайке только ею одной было расстреляно более 700 человек, то есть почти треть расстрелянных в ЧК всеми остальными палачами.

А вот другая одесская «героиня», о которой рассказывает очевидец: 52 расстрела в один вечер. Главным палачом была женщина-латышка со звероподобным лицом; заключенные звали ее «мопсом». Носила эта женщина-садистка короткие брюки и за поясом обязательно два нагана.

С ней может конкурировать «товарищ Люба» из Баку, которую расстреляли впоследствии за хищения, или представительница Унечской ЧК — «зверь, а не человек». Эта дама являлась всегда с двумя револьверами, массой патронов за широким кожаным поясом вокруг талии и шашкой в руке.

«Унечане говорили о ней шепотом и с затаенным ужасом».

С. О. Маслов, член Учредительного собрания от Вологодской губернии, рассказывает о женщине-палаче, которую он знал сам.

«Через 2—3 дня она регулярно появлялась в Центральной тюремной больнице Москвы (в 1919 году) с папироской в зубах, с хлыстом в ру-

ке и револьвером без кобуры за поясом. В палаты, из которых заключенные брались на расстрел, она всегда являлась сама. Когда больные, пораженные ужасом, медленно собирали свои вещи, прощались с товарищами или принимались плакать каким-то страшным воем, она грубо кричала на них, а иногда, как собак, била хлыстом»... «Это была молоденькая женщина... лет 20—22».

Были и другие женщины-палачи в Москве.

Так, С. О. Маслов рассказывает о местном палаче (далеко не профессионале) Ревеке Пластининой (Майзель), бывшей когда-то скромной фельдшерицей в одном из маленьких городков Тверской губернии, расстрелявшей собственноручно сотни человек.

При допросах Ревека била обвиняемых по щекам, орала, стучала кулаками, исступленно и кратко отдавала приказы: «К расстрелу, к расстрелу, к стенке!»

«Я знаю до десяти случаев, — говорит Маслов, — когда женщины добровольно «дырявили затылки».

О деятельности в Архангельской губернии весной и летом 1920 года Пластининой-Майзель (ее вторым мужем стал печально знаменитый полоумный палач Кедров) сообщает «Голос России» (от 25 марта 1922 года):

«После торжественных похорон пустых красных гробов началась расправа Ревеки Пластининой со старыми партийными врагами. Она была большевичка. Эта безумная женщина, на голову которой сотни обездоленных матерей и жен шлют свое проклятие, в своей злобе превзошла всех мужчин Всероссийской чрезвычайной комиссии. Она вспомнила все маленькие обиды семьи мужа и буквально распяла эту семью, а кто остался не убитым, тот убит морально. Жестокая, истеричная, безумная, она придумала, что ее белые офицеры хотели привязать к хвосту кобылы и пустить лошадь вскачь, уверовала в свой вымысел, едет в Соловецкий монастырь и там руководит расправой вместе со своим новым мужем Кедровым. Дальше она настаивает на возвращении всех арестованных комиссией Эйдука из Москвы, и их по частям увозят на пароходе в Холмогоры, усыпальницу русской молодежи, где, раздевши, убивают их на баржах и топят в море. Целое лето город стонал под гнетом террора».

Другое сообщение той же газеты добавляет: «В Архангельске Майзель-Кедрова расстреляла собственноручно 87 офицеров, 33 обывателя, потопила баржу с 500 беженцами и солдатами армии Миллера».

В Рыбинске был свой «зверь» в облике женщины — некая Зина. Были такие же в Екатеринославле, Севастополе и других истерзанных городах России.

Палачам мало было убить человека, им необходимо было упиться человеческим страданием, унижением, страхом...

В Киеве расстреливаемых заставляли ложиться ничком в кровавую массу, покрывавшую пол, выстрел в затылок размозживал череп. Следующая жертва ложилась на только что пристреленного.

Практиковалась так называемая «забавная охота». Выпускали намеченных к расстрелу в сад и стреляли по бегущей мишени.

Отчет киевских сестер милосердия фиксирует эти факты:

«В лунные, ясные летние ночи холеный, франтоватый комендант губернского ЧК Михайлов любил непосредственно сам охотиться с револьвером в руках за арестованными, выпущенными в голом виде в сад»

Французская писательница Одетта Кюн, которая была выслана английской полицией из Константинополя за коммунистическую пропаганду, на своем опыте познакомилась с бытом и нравами чрезвычаек. Советским властям показалось подозрительным ее увлечение коммунизмом, и Одетта побывала в тюрьмах в Севастополе, Симферополе, Харькове и Москве.

В своей книге «На чужой стороне» (Odette Keun «Sous Lenine». Notes d'une femme, deportee en Russie par les Anglais) она рассказывает со слов одной из заключенных о такой охоте за женщинами даже в столице.

«В той же камере, что и эта женщина, было заключено еще 20 контрреволюционерок. Ночью за ними пришли солдаты. Вскоре послышались нечеловеческие крики, и заключенные увидали в окно, выходящее на двор, всех этих 20 женщин, посаженных голыми на дроги. Их отвезли в поле и приказали бежать, гарантируя тем, кто прибежит первыми, что они не будут расстреляны. Затем они были все перебиты...»

В Екатеринославе председатель ЧК, «тов. Трепалов», ставил против фамилий, наиболее ему непонравившихся, сокращенную подпись толстым красным карандашом «рас», что означало — расход, или расстрел; ставил свои пометки так, что трудно было в отдельных случаях установить, к какой собственно фамилии относятся буквы «рас». Исполнители, чтобы не «копаться» (шла эвакуация тюрьмы), расстреляли весь список в 50 человек по принципу: «вали всех».

Петроградский орган печати «Революционное дело» сообщал такие подробности о расстреле по Таганцевскому делу:

«Расстрел был произведен на одной из станций Ириновской ж.д. Арестованных привезли на рассвете и заставили рыть яму. Когда яма была наполовину готова, приказано было всем раздеться. Начались крики, вопли о помощи. Часть обреченных была насильно столкнута в яму, и по ним открыли стрельбу.

На кучу тел была загнана и остальная часть и убита тем же манером. После чего яма, где стонали живые и раненые, была засыпана землей».

Палачи московские творили свое ежедневное кровавое дело в специально приспособленных подвалах с асфальтовым полом, с желобом и стоками для крови. Один из таких подвалов был на Сретенке в доме № 13—14. По рассказам одного из свидетелей, расстрелы производились так: «В одном конце подвала стоит вправленная в станок винтовка, направленная дулом на мишень, куда должна приходиться голова убиваемого. Если преступник ниже ростом, ему подставляют ступеньки под ноги».

Вот еще одно свидетельство очевидца:

«Каждую ночь, редко когда с перерывом, водили и водят смертников «отправлять в Иркутск». Это ходкое словечко у современной опричнины. Везли их прежде на Ходынку. Теперь ведут сначала в № 11, а потом из него в № 7 по Варсонофьевскому переулку. Там вводят осужденных — 30—12—8—4 человека (как придется) — на 4-й этаж. Есть специальная комната, где раздевают до нижнего белья, и потом раздетых ведут вниз по лестницам. Раздетых ведут по снежному двору, в конец здания, к штабелям дров и там убивают в затылок из нагана. Иногда стрельба неудачна. С одного выстрела человек падает, но не умирает. Тогда выпускают в него ряд пуль; наступая на лежащего, бьют в упор в голову или грудь. 10—11 марта Р. Олеховскую, приговоренную к смерти за пустяковый поступок, который смешно карать даже тюрьмой, никак не могли убить. 7 пуль попало в нее, в голову и грудь. Тело трепетало. Тогда Кудрявцев (чрезвычайник из прапорщиков, очень усердствовавший, недавно ставший «коммунистом») взял ее за горло, разорвал кофточку и стал крутить и мять шейные хрящи. Девушке не было 19 лет.

Снег на дворе весь красный и бурый. Все забрызгано кругом кровью. Устроили снеготаялку, благо — дров много, жгут их на дворе и улице в кострах полсаженями.

Снеготаялка дала жуткие кровавые ручьи.

Ручей крови перелился через двор и пошел на улицу, перетек в соседние места. Спешно стали закрывать следы. Открыли какой-то люк и туда спускают этот темный страшный снег, живую кровь только что живших людей!..»

Образ палачей запечатлен в очерке «Корабль смерти», который в «Еженедельнике ЧК» был посвящен описанию казней уголовников. «Здесь три палача: Емельянов, Панкратов, Жуков, все члены Российской коммунистической партии, живущие в довольстве, сытости и богатстве. Они, как и все вообще палачи, получают плату поштучно: им идет одежда расстрелянных и те золотые и прочие вещи, которые остались на заключенных. Они «выламывают у своих жертв золотые зубы», собирают «золотые кресты».

Если посмотреть протоколы «Деникинской комиссии», то поражает, как высшие чины ЧК, не палачи по должности, в десятках случаев производят убийство своими руками. Ради удовольствия.

Одесский Вихман расстреливал в самих камерах по собственному желанию, хотя в его распоряжении было 6 специальных палачей (один из них фигурировал под названием Амур).

Ровер в Одессе в присутствии свидетеля убивает некоего Григорьева и его 12-летнего сына...

Другой чекист в Одессе «любил ставить свою жертву перед собой на колени, сжимать голову приговоренного коленями и в таком положении убивать выстрелом в затылок».

Атарбеков в Пятигорске использует при казни кинжал.

Таких примеров не перечесть...

Смерть стала настоль привычным, обыденным явлением, что ей придумали свою упрощенно-циничную терминологию. Ею пестрят большевистские газеты по всей стране, сообщая о расстрелах: «пустить в расход», «разменять», «нацокал» (Одесса), «идите искать отца в Могилевскую губернию», «отправить в штаб Духонина», «сыграл на гитаре» (Москва), «больше 38 я не мог запечатать», то есть собственноручно расстрелять (Екатеринослав), или еще более цинично: «отправить на Машук — фиалки нюхать» (Пятигорск); комендант петроградской ЧК громко говорит по телефону жене: «Сегодня я везу рябчиков в Кронштадт».

Как ни обычна была для палачей их «работа», но никакая, пусть даже самая непробиваемая психика не может этого выдержать.

Свои казни палачи вершили обычно в состоянии алкогольного или наркотического опьянения. Особенно в те дни, когда шла настоящая бойня людей.

Вспоминает историк С. П. Мельгунов: «Я наблюдал в Бутырской тюрьме, что даже привычная уже к расстрелам администрация, начиная с коменданта тюрьмы, всегда обращалась к наркотикам (кокаин и пр.), когда приезжал так называемый «комиссар смерти» за своими жертвами и надо было вызывать обреченных из камер».

В состоянии невменяемости палач терял человеческий образ. В «Еженедельнике ЧК» приводится такой факт: «Один из крупных чекистов рассказывал, что главный (московский) палач Маго, расстрелявший на своем веку не одну тысячу людей (чекист, рассказывавший нам, назвал невероятную цифру в 11 тысяч расстрелянных рукой Маго), как-то закончив «операции» над 15—20 человеками, набросился с криками «раздевайся, такой-сякой» на коменданта тюрьмы Особого отдела ВЧК. Попова, из любви к искусству присутствовавшего при этом расстреле. Глаза, налитые кровью, весь ужасный, обрызганный кровью и кусочками мозга, Маго был совсем невменяем и ужасен. Попов струсил, бросился бежать, поднялась свалка, и только счастье, что своевременно подбежали другие чекисты и скрутили Маго»...

Иногда в палачах просыпались человеческие эмоции, и их мучили кошмары. В упомянутом выше отчете сестер милосердия Киевского Красного Креста говорится, как иногда комендант ЧК Авдохин не выдерживал и исповедовался сестрам: «Сестры, мне дурно, голова горит... Я не могу спать... меня всю ночь мучают мертвецы»...

«Когда я вспоминаю лица членов Чека: Авдохина, Терехова, Асмолова, Никифорова, Угарова, Абнавера или Гусига, я уверена, — пишет одна из сестер, — что это были люди ненормальные, садисты, кокаинисты — люди, лишенные образа человеческого».

В России в 20—30-е годы XX века в психиатрических лечебницах зарегистрирована как бы особая «болезнь палачей», в то время она приобрела массовый характер — когда действие алкоголя и наркотиков отпускало, чудовищные видения невинно замученных и истерзанных преследовали своих убийц.

В московской газете «Дни» (от 7 марта 1924 года) писали, что «одно время ГПУ пыталось избавиться от этих сумасшедших путем расстрела их и что несколько человек таким способом были избавлены от кошмара душивших их галлюцинаций».

Среди палачей было немало субъектов с определенно выраженными чертами вырождения.

Из воспоминаний С. П. Мельгунова:

«Я помню одного палача 14 лет, заключенного в Бутырской тюрьме: этот полуидиот не понимал, конечно, что творил, и эпически рассказывал о совершенных деяниях.

В Киеве в январе 1922 года была арестована следовательница-чекистка, венгерка Ремовер. Она обвинялась в самовольном расстреле 80 арестованных, преимущественно молодых людей. Ремовер признана была душевнобольной на почве половой психопатии. Следствие установило, что она лично расстреливала не только подозреваемых, но и свидетелей, вызванных в ЧК и имевших несчастье возбудить ее больную чувственность...

Один врач рассказывал о встреченной им в госпитале «комиссарше Нестеренко», которая заставляла красноармейцев насиловать в своем присутствии беззащитных женщин, девушек, подчас малолетних».

От того чудовищного зверства, что творили своими руками палачи, сходили с ума не только они.

Люди, из разряда наивных коммунистов, которые действительно считали, что борются за правое дело, кончали жизнь самоубийством, знакомясь с беспределом, творящимся в тюрьмах.

16 февраля 1923 года в Москве на Никитском бульваре покончил с собой выстрелом в висок один из ревизоров правительственной комиссии по обследованию Госполитуправления Скворцов (бывший рабочий). При нем найден незапечатанный пакет с запиской на имя Президиума Центрального Комитета РКП:

«Товарищи! Поверхностное знакомство с делопроизводством нашего главного учреждения по охране завоеваний трудового народа, обследование следственного материала и тех приемов, которые сознательно допускаются нами по укреплению нашего положения, как крайне необходимые в интересах партии, по объяснению товарища Уншлихта, вынудили меня уйти навсегда от тех ужасов и гадостей, которые применяются нами во имя высоких принципов коммунизма и в которых я бессознательно принимал участие, числясь ответственным работником компартии.

Искупая смертью свою вину, я шлю вам последнюю просьбу: опомнитесь, пока не поздно, и не позорьте своими приемами нашего великого учителя Маркса и не отталкивайте массы от социализма».

Здесь ни убавить, ни прибавить...

Екатерина Рожаева "Бутырка"

http://myrt.ru