Иудаизм и евреи в творчестве Л.Н. Толстого.

В центре духовных исканий русских писателей конца XIX и начала XX века большое место занимали проблемы сущности мира, назначения в нем человека, смысла добра и страдания. В 80-х годах, в период идейного разброда в России большим влиянием пользовались философские идеи Л. Толстого. Именно к Толстому одному из крупнейших выразителей гуманистических устремлений тех лет, «обращались все, кому было больно, трудно, или невыносимо жить...» (Телешов Н.Д. Избр. соч., М., 1956, т. 3, с. 64).

На вопрос «Что же есть Я» Толстой отвечает: «Я есть соединение двух деятельностей. Одна из них ограничена и зависима от внешнего мира через телесную организацию человека, составляет все то, что мы называем потребностями человека. Другая, духовная, ничем не ограничена и потому свободна, она-то и составляет сущность сознания человека» (юбилейное собр. соч.[1][1], т. 1, с. 234-236). 

Духовная жизнь Толстого сопряжена с поисками Бога; при этом вера в представлении писателя неотделима от разума. Толстой хотел сначала определить веру, а потом Бога: «Истина не может войти в человека помимо разума, и потому человек, который думает, что он познал истины верою, а не разумом, только обманывает себя» («Христианские учения», Берлин, б. г., с. 69). Разум предназначен на то, чтобы проверять справедливость веры. Чувство справедливости, здравый смысл не совпадали, по мнению Толстого, с учением православной церкви. Так в дневнике от 3 августа 1890 года он записал: «Православие и христианство имеют общего только название. Если церковники христиане, то я не христианин, и наоборот». В «Исповеди» Толстой объясняет естественный процесс отпадения от веры образованных людей тем, что «христианское вероучение не связано с жизнью, оно исповедуется где-то там, вдали от жизни и независимо от нее» (т. 23, с. 2). По делам человека нельзя узнать, верующий он или нет, более того, признающие и исповедующие православие часто уступают людям, признающим мерилом своих поступков чувство справедливости, совести (там же).

Не мог постичь Толстой и догмы христианской церкви. В работе «Исследование догматического богословия» он недоумевает по поводу троичности Бога. Бог – един, начало всего, при этом писатель ссылается на Христа, который на вопрос: «Какая есть первая всех заповедей?» – отвечал: «Яко первейшая всех заповедей: слыши Израйлю, Господь Бог ваш, Господь есть един» (Ев. от Марка, 12:28, 29). Неубедительно, считает Толстой, и искупление Христом первородного греха. Передающийся по наследству грех Адама ничего не объясняет ищущим знания веры. «Вместо ответа на вопрос "как мне жить?" учение церкви подставляет вопрос "почему я дурен?" И отвечает на этот вопрос тем, что ты дурен потому, что таким ты стал от греха Адама, что ты весь в грехе и не можешь жить без скверны и греха» (т. 23, с. 144). Догмат искупления исключает личную ответственность человека, его участие в постижении добра и зла. Да и не могло быть искупающего жертвоприношения Христа, считает Толстой, ибо Бог евреев – не языческий Бог (см. т. 23, с. 192). И далее: «По какой причине кровь единородного приятна Отцу, который не принял и Исаака, приносимого отцом, но заменил жертвоприношение, вместо словесной жертвы, [дав овна?» (там же).

Не понимал Толстой и двуединство Христа: он человек, он же и Бог. «Что значит: человек-Бог? Неограниченный дух не может иметь естества» (т. 23, с. 160). Писатель опровергал божественность Христа, которая якобы следует из Ветхого Завета. «Для всякого изучающего св. Писание в подлиннике, знакомого с критикой Писания и историей церкви, очевидно, что в первый век христианства, в то время, когда писались послания и Евангелия, еще не было и помину о догмате божества Христа» (т. 23, с. 72). Опять же учение о благодати, которое, по мнению Толстого, извратило нравственность поколений, – ибо если благодать не столько в делах, сколько в вере, то тем самым обессмысливаются конкретные поступки. В дневнике от 26 декабря 1890 года Толстой записал: «Церковь, научая людей знать истину и не делать, атрофировала в людях нравственный нерв. А если "вера без дела мертва есть", зачем же разводить их и говорить: во-первых – вера, и во-вторых – добрые дела?» (т. 23, с. 243). Таинства евхаристии Толстой считал кощунственным бредом, всего лишь механическими манипуляциями.

«Тогда Иаков, Авраам могли спастись хорошей жизнью, исполнением воли Бога в жизни, а теперь можно спастись таинствами» (т. 23, с. 274; о том же см в «Исповеди»). Толстой разделял взгляды иконоборцев, потому как считал: «Молиться иконе – все равно что просить секретаря» (т. 23 с. 280).

В «Ответе на определение Синода от 20-22 февраля» писатель объяснял, что он «не отрекся от Господа, а наоборот, всеми силами души желал служить Ему» (т. 34, с. 247). В работе «В чем моя вера» мы читаем о согласии с проповедью Иисуса по поводу непротивления, смирения, воздаяния добром за зло. При этом, утверждает Толстой, Христос никоим образом не отвергает Закон Моисея, а повеление «исторгнуть око за око, зуб за зуб» понимает как величайший знак человеколюбия Божия». «Не для того Он поставил сей Закон, – пишет Толстой, – чтобы мы исторгали глаза один у другого но чтобы, опасаясь потерпеть сие зло от других, не причиняли и им оного» (т. 23, с. 322, 323).

Церковь акцентировала внимание человека на потусторонней жизни. Толстому, напротив, больше импонировало представление иудеев о назначении человека здесь – на земле. «По нашим понятиям, наша смертная жизнь не настоящая жизнь, а жизнь падшая почему-то временно испорченная, а по понятию евреев, эта жизнь есть самая настоящая, высшее благо, которого может достигнуть человек, исполняя волю Бога» (т. 23, с. 396, 397). Далее Толстой утверждает, что именно на этом исполнении воли Бога, Закона и основывает Христос свое учение о жизни вечной (см. там же).

В повести «Освобождение Толстого» И. Бунин вспоминает «Толстой во многих беседах утверждал, что свое собственное христианское учение не создавал, что он только восстановил подлинность Христа, затемненного учением церкви. Преклоняясь перед Христом, Толстой в нем Бога не видел; я не раз от него самого слышал, что если бы он считал Христа Богом, Христос потерял бы для него все свое обаяние» (собр. соч. в 9-ти т., т. 9, с. 129). О том, что Толстой видел в Христе человека, именно человека, молиться которому величайшее кощунство, можно прочесть и в его «Ответе на определение Синода...» (т. 34, с. 251, 252). Из дневников писателя следует, что молился он, обращаясь к Богу-отцу, а не сыну; и единственная возможность спасения – исполнение воли Отца.

Толстой, изучая Библию в подлиннике, отмечал, что в основе еврейского учения – милосердие, дух истины, справедливости и любви (см. Тенеромо И. Л.Н. Толстой о евреях. СПб., 1910). «Кто этот народ, – пишет Толстой, – который, несмотря на все издевательства гонения, с новой энергией оправляется, чтобы быть живым упреком для своих преследователей и гонителей? Кто этот народ, который не отказывается от своей веры и уклада религии? Это есть тот еврей, тот Прометей, который нам принес с неба вечное пламя и сделал его доступным всему миру. Еврей, который тысячелетия служил проводником божественной мысли, он же является перворожденным той веры, которой все другие религии обязаны своим происхождением. Еврей – пионер свободы. Еврей в отношении своих религиозных и гражданских устоев есть символ справедливости и выносливости. Среди всех народов суждено было евреям открыть идею единого Бога, которую он тысячелетиями сохранял для всех народов мира. Еврей был и остается борец и святитель свободы, равенства, культуры и терпимости» (ЦГАЛИ, ф. 508, опись 2, ед. хр. 30).

Приобщение к Ветхому Завету во многом изменило видение мира писателя; помимо отшельничества и ухода от жизни, Толстого стали занимать мысли о деятельном служении людям; он записал в дневнике 24 декабря 1889 года: «Да, монашеская жизнь имеет много хорошего: главное то, что устранены соблазны и занято время безвредными молитвами. Это прекрасно, но отчего бы не занять время трудом прокормления себя и других, свойственным человеку». Заблуждение, согласно которому лучше удалиться от мира, чем подвергаться его искушениям, чуждо духу пророчества. Толстой не раз приводит в пример Иону, который один хотел быть праведным и удалился от развращенных людей. Бог возвращает пророка к людям, он должен не убегать от заблудших, а жить в общении с ними. Убеждение писателя, к которому он пришел после долгих размышлений, можно выразить словами «Исповеди»: «Как я не поставлю вопрос: "Как мне жить?" – ответ: "По Закону Божию"» (т. 23, с. 34, 35).