Корни еврейских земледельцев
Колонисты из колонии №50. Криворожье. Фотография из книги М.Бейзера, М. Мицеля "Американский брат. Джойнт в России, СССР, СНГ"
Еврей-колхозник — это, вопреки мнению антисемитов, не самый короткий анекдот и не иносказательное название кибуцника, а реальность, которую застали и ныне живущие
Реувен БЕСИЦКИЙ, Гедера
А беда, что без следа,
Как в песок вода.
Мария Петровых
Человеческая память обладает удивительным свойством, особенно оно ощущается в золотом возрасте: ты не помнишь, что было вчера, но зато в памяти всплывают картинки уже очень далекого детства.
Тонкий лучик света через маленькое деревенское окошечко, как легкое дуновение, скользнул по моему лицу, и я медленно приоткрыл глаза. С удивлением и любопытством я смотрел на незнакомый потолок, с каким-то выступом посредине, который казалось, можно было достать рукой, и не понимал, где я нахожусь.
Было раннее утро. Тишина. Лишь звонкое кукареку-у-у разрывало эту тишину и в этой тишине был слышен чей-то таинственный голос. Повернув голову, я увидел сидевшего за столом старика с короткой черной бородой с проседью, смуглым лицом, небольшим носом и крупными морщинами на лбу. На голове у него была черная шапочка, похожая на тюбетейку, а на лбу и на руке, обвитой черной ленточкой, привязаны какие-то черные коробочки; спину закрывала белая простыня с темными полосами и светлыми веревочками по краю. Старик сидел, раскачиваясь вперед и назад, и потихоньку что-то напевал то, понижая, то повышая голос на каком-то непонятном языке. Я не понимал, где нахожусь. Так прошло две-три минуты, пока я не вспомнил, что вчера вечером мы с мамой приехали к дедушке в гости.
Это был наш первый приезд, когда слово «колония» было для меня совершенно непонятным и всю дорогу от Харькова я сидел, уткнувшись в окно маленького зеленого вагона. Мимо проплывали, как в кино, белые украинские хатки, утопающие в зелени садочков, колодцы с сонными «журавлями», сочные зеленые поля, с пасущимися козами, коровами и спутанными лошадьми.
Всматриваясь в эти картинки, я надеялся разглядеть среди них загадочную колонию, где жил мой дедушка. Уж не помню, как мы добрались до Запорожья, затем до небольшой станции Пологи, а уже дальше – мама нашла какого-то мужичка с бричкой, в которую была запряжена спокойная лошадка. Мама положила наш скромный скарб, мы пристроились на свежескошенной траве, благоухающей всем букетом украинской степи, и лошадка медленно, как бы нехотя, потянула бричку по проселочной дороге. Это было уже на закате дня, мы медленно двигались по дороге, вокруг лежал зеленый ковер с яркими красками разноцветья и пьянящая ароматом украинская степь.
Убаюкивающее движение брички, похрапывание лошади, сморили меня, и я заснул, поэтому не помнил, как перенесли меня в кровать. И вот ранним утром — такая необычная для меня встреча с дедушкой.
Еврейская земледельческая колония в Запорожской области: маленькая глинобитная хатка под соломенной крышей с чисто побеленными стенами (руками моей бабушки), три малюсеньких окошка, смотрящих на улицу подслеповатыми глазами и окрашенных в какой-то коричнево-желтый цвет. Этот домик, которому, как мне казалось, не хватало только курьих ножек, состоял только из одной комнаты с белыми стенами и глиняным полом, из которого исходила прохлада даже в самый жаркий день. В центре красовалась большая русская печь, без которой я бы никогда не увидел и не попробовал бы хлеба, испеченного на соломе моей бабушкой Цилей. Я всегда с нетерпением ожидал этот день: бабушка доставала хлеб из печи такой высоты, такой красоты и такого вкуса, что я никогда не смогу забыть аромат и вкус горбушки этого чуда. Напротив печи стоял небольшой стол и три табурета, а над столом висела полка с тарелками, стаканами, ложками, вилками, ножами и другим кухонным «инструментом». Здесь я впервые увидел глечики, макитры и чавуны разных размеров, в которых бабушка томила молоко с очень вкусной коричневой пенкой, варила кашу и другую снедь.
Кроме стола в комнате стояли шкаф, в котором хранились вещи бабушки и дедушки, широкая самодельная кровать, а на стенах висело несколько старых пожелтевших фотографий незнакомых мне людей.
Дверь из комнаты выходила в сени, где хранился всякий домашний скарб, а весной там проживал новорожденный теленок. Это был симпатичный светло-коричневый «ребенок» с белой звездочкой на лбу. Существо совершенно непредсказуемое, он неуклюже и очень смешно стоял на своих неокрепших, тоненьких ножках, жалобно звал свою маму и все время старался прорваться в комнату, где было теплее, и кто-то из домочадцев мог составить ему компанию.
Во дворе – то ли хлев, то ли конюшня, где вместе уживались и лошадь, и корова. А рядом – курятник с громким кудахтаньем кур, радостно возвещавших своим хозяевам, что они осчастливили их «золотым» яичком.
Все дворы с улицы были огорожены плетневыми заборами. Летом колья заборов были своеобразными сушилками: на них красовались глечики (глиняные кувшины), макитры (горшки), чавуны (чугунки) и другая утварь. У стены дома, выходящей на улицу, — завалинка, на которой по вечерам вели неспешную беседу соседские бабушки.
Мама привозила меня в своё родное село Межиречь к своему папе и моему дедушке, как настоящая идише маме, чтобы я как можно больше наглотался чистого деревенского воздуха и от пуза напился бы парного молока. Мы наезжали к дедушке, в гости летом, наверное, года три подряд: 1930, 31 и 32 годы и жили там по месяцу, а иногда и два.
Деревня для меня тогда была особым миром: простор, не замутненный глыбами каменных домов харьковских улиц, дорожная пыль, ласкающая босые ноги, изумрудная трава и особый воздух с ароматом парного молока и навоза. Как можно обойтись без этого в деревне.
Хозяйство дедушки не было богатым, все его имущество состояло из лошади, коровы с теленком, двух — трех десятков кур и, конечно же, — надела земли.
Свою скотинку, буренку и лошадку, дедушка и бабушка чуть ли не на «руках носили», сдували каждую пылинку со своих кормильцев. Корова давала столько молока, что кормились, в основном, молочными продуктами: творог, сметана, масло, молоко – ешь сколько угодно. Сыворотку с удовольствием, причмокивая, выпивал теленок.
Утром меня всегда ожидал стакан парного молока, и мама не отходила, пока я не выпью. В полдень пастух, под громкий крик и щелканье кнута, пригонял буренок в село. Бабушка встречала свою любимицу, загоняла во двор и начинала доить. Я с любопытством наблюдал за первыми струйками молока, которые как мелодия легкого летнего дождичка, падали на дно подойника и он постепенно наполнялся молоком. После окончания этого действа бабушка с мамой процеживали молоко через марлю и я получал свой стакан молока, который был наполнен теплом солнца и ароматом степных трав.
В первый наш приезд, я всегда любовался дедушкиной лошадкой: ухоженная, упитанная, гнедой масти, она верой и правдой служила ему. Но вот, приехав в 1932 г., я, к своему удивлению, не увидел этой доброй лошадки–кормилицы; оказалось, что все лошади колонии находились в колхозной конюшне. Когда я c моими деревенскими хаверим наведались в эту конюшню, то не узнал тех ухоженных лошадей, которых видел раньше. Это были худые, с выпирающими ребрами, жалкие животные. Все эти «прелести» я почувствовал на своей попе, когда деревенские ребята постарше меня решили маленько подшутить над городским пацаном.
Дело было к обеду и как обычно ватага деревенских ребят приходила к конюшне, чтобы отвести лошадей на водопой. У них это лихо получалось, я всегда с завистью смотрел, как здорово они взбирались на лошадей, держась на них, как заправские кавалеристы, и с гиком и свистом галопом скакали к речке под таинственным названием Гайчур.
Но на этот раз ребята решили прихватить за компанию и меня. Я не мог отказаться, тогда бы уж точно все ребята колонии задразнили меня, не давая прохода. Меня, похолодевшего от страха, подвели к какой–то старой лошади, безразлично наблюдавшей за всем происходившим вокруг, и общими усилиями всех пацанов забросили на спину лошади. Судорожно уцепившись за гриву, я почувствовал, что сидеть невозможно, даже мягкое место не спасало от «железных» ребер этого колхозного «скакуна». Лошадь еле плелась, и только поэтому я удержался на ее ребристой спине. Уж не помню, как я тогда добрался до речки и как помогли мне ребята слезть с этого «электрического стула» на землю, но после этой «выездки» мне пришлось два дня сидеть дома, да еще от мамы досталось. Больше этот «кавалерийский» опыт в жизни мне не пригодился, но я всегда с легкой грустью вспоминаю о нем.
Дедушку мы с мамой видели очень редко: он вставал с первыми петухами, когда я еще досматривал сладкие детские сны, и приходил с поля затемно, усталый и не очень разговорчивый. При свете керосиновой лампы дедушка ужинал (добро тогда в этой колонии не было еще ни электричества, ни радио, ни других чудес цивилизации) и ложился отдыхать. Сейчас я уже не могу вспомнить, когда он не работал: земля не знает праздников.
Как эти труженики напоминают мне моего дедушку! Глядя на их лица, испытываешь глубокое уважение и любовь к этим простым труженикам-землепашцам, доказавшим, что евреи могут и умеют работать на земле. Это уже не согбенные портные и сапожники черты оседлости, это люди физически закалённые, вкусившие радость труда на земле.
Но бывали вечера, когда дедушка Мендл садился возле меня или сажал к себе на колени, мозолистой ладонью гладил меня по головке и спрашивал на идише: «вус махт Рувеле?» Я не говорил на идише и поэтому молчал. Дома папа с мамой разговаривали между собой на русском и на идиш переходили, когда хотели что-то скрыть от меня, надеясь, что я ничего не понимаю.
Как выглядели колонии в 1893 г. рассказывает Предводитель дворянского собрания Александровского и Мариупольского уездов граф И.В.Канкрин. По сведениям Канкрина колония располагалась на правом берегу реки Гайчур в долине, которая протянулась на 17 км. до селения Гуляйполе, в поселении был пруд, две ветряные мельницы, синагога и запасный магазин. Воду возили из колодца, который располагался на берегу реки за 0,5 км. от колонии. На моей памяти – колодец был в колонии.
Такой и я увидел колонию через 37 лет после её описания Канкриным. Планы других колоний аналогичны. Колония – одна длинная улица с глинобитными хатками по обеим сторонам улицы. На плане: дома расположенные перпендикулярно главной улице – дома немецких колонистов.
Возле каждого дома: участок земли, хозяйственные постройки — клуни, конюшни, курятники, а на некоторых из них — остатки позолоченных скирд соломы и посеревших — сена.
План колонии Межиречь в 1893 г. И.В.Канкрин, еврейские земледельческие колонии Александровского уезда Екатеринославской губернии. Екатеринослав, 1893.
Участки возле домов не радовали глаз садочками, которые ярко, особенно в пору цветения, украшали украинские села. 1932-33 гг. запомнились всем страшным голодом в Украине, но в 1932 г. я не видел опухших от голода людей, по крайней мере, молока и молочных продуктов хватало всем, с хлебом было сложнее. Мне запомнился случай, когда к соседу дедушки пришли колхозные активисты, и нашли у него за штабелем кизяка, припрятанных 2-3 мешка зерна. Это зерно посчитали «излишним» и увезли в колхозный амбар. Не знаю только, что сталось с хозяином этого «богатства».
Однажды, дедушка взял меня с собой на сенокос. Это было еще до коллективизации. Я был очень рад, что дедушка берет меня на работу, чувство своей «полезности» для дедушки переполняло меня.
Ранним утром, когда солнышко только показалось, мама, не без труда разбудила меня и заставила выпить стакан парного молока с хлебом. Я залез в бричку, дедушка уселся впереди, с кнутом в руке, крикнул протяжное но-о-о и мы медленно поехали, наслаждаясь утренней прохладой. Я радовался чудесной картиной уже начинавших золотиться полей, зеленых лужаек при дороге и всем раздольем бескрайней украинской степи.
Но вот дедушка остановил гнедого. Мы приехали. На краю луга стояла машина, её дед называл лобогрейкой. Мне было непонятно, почему она так называлась, и, как она будет косить траву.
Но дедушка расставил все точки над «i»: запряг своего гнедого в оглобли лобогрейки, уселся на металлический стул, поставил меня рядом с собой, и мы медленно двинулись по краю поля. Задвигались ножи, завращалось «беличье колесо», которое пригибало траву к ножам; скошенная трава ложилась на платформу, и дед вилами сбрасывал траву на стерню. Позади нас оставались ровные рядки благоухающей свежескошенной травы.
Солнце было уже в зените, когда дедушка остановил лошадку, распряг её, привязал и бросил охапку травы. Мы пошли к краю поля, где рос, какой-то кустарник, чтобы хоть немного укрыться от солнца. Выбрав подходящее место, мы уселись на траву. Дедушка ополоснул руки водой из глечика, и вытер их чистой тряпицей, потом развернул узелок с простой деревенской едой: несколько вареных яиц, пару луковиц и несколько кусочков домашнего хлеба. Все это дедушка по-деревенски обстоятельно разложил на чистом полотенце; очистил яички, посолил, дал мне и сам стал медленно кушать, думая, о чем-то, своем. Все это время я не мог спокойно сидеть, и задавал ему всякие вопросы. Много ли нужно накосить травы, чтобы прокормить корову и лошадь? Почему у него одна лошадь, тогда как у других было и по две, а то и три? В таких вопросах и ответах прошел обед. После обеда дедушка прилег и под негромкое стрекотанье кузнечиков заснул.
Я сидел рядом, солнце сияло, как бы приветствуя меня в этой щемящей тиши, прерываемой только стрекотом кузнечиков.
После 1932 г. мы больше у дедушки не бывали, но колонисты продолжали работать в колхозах, хотя это было очень трудное для них время – они тяжело переживали коллективизацию.
К большому сожалению, никаких документов и даже фотографий от дедушки не сохранилось; в моей памяти он остался как великий труженик — хлебороб во втором поколении, погибший на своем посту (пусть это не прозвучит высокопарно), перегоняя в 1941 г. колхозный скот на восток. Где он погиб и похоронен ли – неизвестно. Да будет благословенна его память.
Еврейские земледельческие колонии закончили свою жизнь от рук фашистских оккупантов, уничтоживших почти всех земледельцев, проживавших в колониях; лишь единицам удалось спастись.
И лучшим памятником этим, безвинно погибшим земледельцам, являются успехи земледельцев в Израиле, продукция которых известна во многих странах мира.
Комментарии