Сталин и виртуозный лжец

"Мы потому клеймим ложь наибольшим позором, что из всех дурных поступков этот легче всего скрыть и проще всего совершить."

Вольтер

.........................................................................................

Нынешние любители истории любят утверждать, что все три Московских процесса были лишь некой судебной постановкой, где обвиняемые якобы оговаривали себя.

Эта точка зрения во первых ровным счетом просто недоказуема (домысел), а во вторых противоречит многочисленным письменным и устным свидетельствам.

Неужели, кто-то считает что 276 (!) томов дела Бухарина это постановка? На его процессе из всего объема 276 томов дела от силы разбиралось 1-2 тома, остальные так и пылились на полках следственных кабинетах и в архивах.

Только люди не знающие азов следственной работы, не составлявшие ни разу ни одного тома подобных дел, могут спокойно говорить о "постановках".

....................

Лазарь Моисеевич Каганович, в своем интервью Феликсу Чуеву рассказал краткий отрывок из очной ставки, в которой он участвовал. В ней принимали участие и др. руководители страны, где главными фигурантами были Н. Бухарин и его соратники.

В этой статье документы очных ставок, которые совсем не были постановками. Там живые люди спорили, обличали, опровергали и слушали.

Все начиналось с этого документа.

"ЗАПИСКА Я.С. АГРАНОВА О ЧЛЕНАХ ОППОЗИЦИОННОЙ ГРУППЫ В ЦК ВКП(б)

28 декабря 1935 г.

Сов. секретно

НКВД СССР располагает материалами о том, что активные в прошлом участники правооппортунистической группы УГЛАНОВА: 1) АФАНАСЬЕВ Евгений Андреевич, чл. ВКП(б) с 1918 г., слушатель Военной академии связи и 2) КУЛИКОВ Егор Федорович поддерживают между собой организацион­ную связь и ведут контрреволюционную работу.

На основании этих данных нами был арестован АФАНАСЬЕВ Е.А., кото­рый на следствии показал, что он и КУЛИКОВ, оставаясь до последнего времени на контрреволюционных позициях, подвергали клеветническим на­падкам руководство ВКП(б). В частности, АФАНАСЬЕВ показал, что зло­дейское убийство тов. КИРОВА он и КУЛИКОВ расценивали как «результат невыносимого партийного режима».

В процессе следствия было установлено, что АФАНАСЬЕВ поддерживал связь с БОРМАНОМ Альфредом Карловичем, членом ВКП(б) с 1909 года, бывшим членом Президиума бывшего общества старых большевиков, кото­рый полностью разделял контрреволюционные установки АФАНАСЬЕВА.

Арестованный нами БОРМАН в этом сознался.

Направляю протоколы допросов АФАНАСЬЕВА от 3/ХI и БОРМАНА от 17/ХII-1935 года. Упоминаемый в показаниях АФАНАСЬЕВА бывший уча­стник углановской группы КУЛИКОВ нами арестован в г. Свердловске.

ЗАМ. НАРОДНОГО КОМИССАРА

ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СОЮЗА ССР (АГРАНОВ)

ЦА ФСБ. Ф. 3. Оп. 2. Д. 58. Л. 280-281. Подлинник. Машинопись."

 

Куликов, упоминаемый Аграновым был доставлен в столицу и предстал на очной ставке, перед высшим руководством страны.

В ЦК ВКП (б) для участия в очной ставке был вызван Николай Бухарин, тогда он сам свободный гражданин и член партии.

Вот стенограмма прошедшего мероприятия.

"СТЕНОГРАММА ОЧНОЙ СТАВКИ В ЦК ВКП(Б) МЕЖДУ БУХАРИНЫМ Н. И. И КУЛИКОВЫМ ОТ 7 ДЕКАБРЯ 1936 ГОДА

ЕЖОВ (обращаясь к Куликову)— Вы на следствии дали показания о своем участии в организации правых. Вы подтверждаете ваши показания?

КУЛИКОВ — Я свои показания подтверждаю, решил все рассказать, всю правду, хватит.

ЕЖОВ — Что хватит?

КУЛИКОВ —- Бороться с партией и делать всякие подлости.

ЕЖОВ — С какого года Вы стали участником организации правых?

КУЛИКОВ — С самого начала ее возникновения. Началось у нас, как известно, с 1927—28 гг., сначала как обособленная группа, а потом мы уже оформились прямо в организацию. Надо ли рассказывать все подробно?

ЕЖОВ — Изложите сжато все известные вам факты.

КУЛИКОВ — Ну, начну с того, что заявление, которое мы подавали в 1929 г.3, конечно, было двурушническим, мы это делали для того, чтобы нас не разгромили и сохранить свои кадры. Мы изменили тактику, начали более конспиративно собираться, собирались часто и все разрабатывали, как бы свалить партийное руководство — ЦК партии.

ЕЖОВ — Какая организационная структура существовала у правых?

КУЛИКОВ — Членами центра были Бухарин, Рыков, Томский. Угланова  и Шмидта  мы хотя и не считали членами союзного центра, но они по существу входили в его состав, были тесно связаны с этой тройкой. Угланов возглавлял Московскую организацию правых, в руководство которой и я входил. Я участвовал на всех совещаниях у Угланова, которые происходили у него на квартире.

Я не буду рассказывать все, что было до 1930 г., а начну с 1930 года. Кроме частых встреч с Углановым, я неоднократно виделся с Николаем Ивановичем Бухариным. После того, как нас маленько потрясли, помню, что у Николая Ивановича не раз было плохое настроение и мне приходилось его успокаивать. Он частенько говорил мне: «Вокруг слежка, боюсь как бы чего не случилось». Однажды мне Николай Иванович сказал: «У меня есть документы, которыми можно бить сталинцев».

БУХАРИН — Какие документы?

КУЛИКОВ — Вам это лучше знать. Ты, Николай Иванович, опасался провала и предложил мне подыскать человека, которому можно дать спрятать эти документы.

Через несколько дней настроение у Бухарина исправилось, и он заявил мне, что документы им спрятаны в надежном месте. Перед ноябрьским пленумом 1929 г., как я уже говорил, мы решили сманеврировать.

БУХАРИН — Кто это мы?

КУЛИКОВ —Это Союзный центр во главе с вами, Николай Иванович, с Рыковым, Томским и Углановым. Вы, конечно, помните, Николай Иванович, как вы выступали против подачи заявления пленуму ЦК. Затем я уже не стал поддерживать связи с общесоюзным центром правых непосредственно, а был связан с центром через Угланова. Мы частенько собирались у Угланова и обсуждали вопрос о том, что делать.

Приходили к выводу, что надо бороться.

Распространяли всякую контрреволюционную клевету, кто-то пустил слух о том, что в Госбанке нет валюты, и мы радовались, что в результате этого руководство ВКП(б) крахнет. Угланов однажды мне сообщил контрреволюционную клевету о Кирове и сказал, что об этом он говорит со слов Николая Ивановича.

Кроме того, Угланов сказал мне, что у него есть документы, компрометирующие Кирова, и предложил с этими документами послать в Ленинград Яшу Ровинского б, для их распространения. Я возражал, потому что считал Ровинского провокатором.

ВОРОШИЛОВ — А откуда появились эти документы у Угланова?

КУЛИКОВ — Жена Угланова работала у Невского , вот оттуда Угланов и заполучил эти документы.

ОРДЖОНИКИДЗЕ — Кого знакомили с этими документами?

КУЛИКОВ — О них знали многие — Котов , Матвеев , Башенков и другие. Продолжаю дальше. Наша организация по прямому поручению Бухарина развернула организационную работу по сохранению и собиранию кадров правых. Вы, именно вы, воспитали меня, Николай Иванович.

Ведь я работал под вашим руководством, я вам верил, я действовал по вашим указаниям. Я вербовал молодежь, например, в Промакадемии я создавал кадры.

Перехожу к 1932 году. Однажды вызывает меня Угланов, очень взволнованный, и говорит: «Бьют наших, надо что-то предпринимать».

 Угланов заявил, что если мы раньше могли рассчитывать на массы, то теперь, в результате победы генеральной линии партии, положение в корне изменилось. Теперь на повестке дня стоит вопрос о терроре, надо подбирать кадры людей проверенных и надежных.

КАГАНОВИЧ — Ты, ведь, Куликов, был у меня в 1931 г. и каялся.

КУЛИКОВ — Да, Лазарь Моисеевич, я был двурушником, настоящим двурушником.

БУХАРИН— Когда был у вас разговор с Углановым о терроре, в какое время 1932 года?

КУЛИКОВ — Весной 1932 года. Что вы виляете, Николай Иванович, ведь я с вами лично говорил о терроре, неужели вы можете отрицать?

БУХАРИН — Что за мерзость вы говорите.

КУЛИКОВ — Это вы мерзко поступаете. Я-то говорю только правду, а вы лжете.

Продолжаю дальше. Весной 1931 г., когда я вернулся с посевной, я был у Угланова. Угланов сообщил мне, что настроение у наших ребят боевое, что они требуют действий.

Тут же Угланов высказал мысль о желательности получения соответствующих директив от Бухарина и намерен был организовать с ним встречу через Ефимку Цетлина или Афанасьева.

Через пару дней я вновь зашел к Угланову. Просидел у него пару часов и направился домой по ул. Герцена. Это было вечером. На углу ул. Герцена я столкнулся с Бухариным.

 Я взял Николая Ивановича под ручку и предложил ему пройтись. Мы направились к Александровскому саду и стали прогуливаться по тротуару, расположенному возле сада.

Я рассказал Николаю Ивановичу о своих впечатлениях от командировки по проведению посевной кампании.

Я говорил об этом озлобленно, затем перешел к положению наших дел.

Я сказал Николаю Ивановичу, что нас, членов Московского центра, жмут участники организации, требуя перехода к решительным действиям против ЦК партии, подчеркнул, что вы, Николай Иванович, и союзный центр медлите. В ответ на эти упреки Николай Иванович осыпал меня тоже упреками и говорит:

 «Вы все говорите— действовать, действовать, а есть ли у вас кадры».

Я ему сказал, что эти кадры вы сами хорошо знаете, у нас они есть, и сказал о Матвееве, Котове, Невском, есть молодежь, например, в Промакадемии, которая будет действовать, и что надо только чтобы руководство было более решительным. Тогда Николай Иванович и говорит:

«Ну что же, надо действовать, и для нас совершенно ясно, что Сталин сам не уйдет, его надо убрать».

Так это было, Николай Иванович?

БУХАРИН — Я обо всем скажу, обо всем.

КУЛИКОВ — О встрече с Бухариным я передал Угланову и Котову и сказал им, что Николай Иванович заметил, что если кадры готовые есть, надо действовать.

А теперь я хочу сказать о себе и о своей контрреволюционной работе; о том как я, лично, реализовал ваши указания, Николай Иванович.

Я подумал — не убить ли Кагановича мне самому, и спросил совета Афанасьева. Афанасьев был очень злобно настроен. Он мне в ответ сказал: «Нам самим действовать опасно, сразу узнают, что это дело наших рук, надо лучше подобрать человека».

И Афанасьев предложил привлечь для этого дела из Военной академии Носова и Филастова. Я действительно привлек Носова.

ВОРОШИЛОВ — За что вы хотели убить Кагановича?

КУЛИКОВ — Так же как и Сталина — для того, чтобы обезглавить руководство.

Теперь о Невском. Я и раньше знал его как нашего человека.

МОЛОТОВ — Почему вы теперь это говорите, а не говорили раньше?

КУЛИКОВ — Я не мог найти в себе силы для того, чтобы сказать это раньше. Потом, когда я убедился в успехах и правоте генеральной линии партии, я начал понимать, что ошибался, но решительности это признать у меня не хватило. Я катился все дальше и докатился. Я рассказываю все.

ВОРОШИЛОВ — А вы тут маленько не перехватили?

КУЛИКОВ — Нет, Климент Ефремович, я не перехватываю, я говорю правду. Кажется, меня многие знали, что я всегда говорил правду и не врал.

МОЛОТОВ — Когда в Свердловск вас направляли, вы были очень озлоблены?

КУЛИКОВ — Да, был очень озлоблен. Чувствовал себя обиженным.

Продолжаю о Невском. Я сговорился с Невским на курорте о работе на строительстве библиотеки и устроился на эту работу. Я решил — пусть меня высылают из Москвы с треском, если считают это необходимым.

ВОРОШИЛОВ — Что значит — с треском?

КУЛИКОВ —Я не хотел уезжать из Москвы добровольно и решил подчиниться только силе.

Продолжаю о Невском. Вокруг Невского была группа правых. Я знал о существовании этой группы. Невский мне сам несколько раз рассказывал, что в ЦК работает некто Кицис. Ставку держали на него, считая, что он в курсе всех дел и от него можно многое получить.

ЕЖОВ — Тивель, может быть?

КУЛИКОВ — Нет, Кицис. Он работал, кажется, на небольшой архивной работе. С Невским я был связан до самых последних дней ареста. В декабре меня арестовали, а в ноябре я встречался с Невским, бывал у него на квартире, разговаривал с ним. Настроения у Невского были самые боевые: «Пока Сталин сидит, Егор Федорович, все будет по-прежнему, нас будут гнуть».

ВОРОШИЛОВ — Когда и при каких обстоятельствах вы передали ему о решении всесоюзного центра?

КУЛИКОВ — Как только Невский приехал, он сейчас же начал вести со мной разговоры. Разговаривали мы с ним в библиотеке, где для этого были подходящие условия, так как народу туда ходит мало. Мы с ним разговаривали о всех новостях. В частности, Невский был связан с Галкиным, который работал в Верхсуде. Многое из этих новостей мы с ним совместно обсуждали. Невский высказывал, например, такие вещи: ты знаешь, кто такой Каганович? Откуда он взялся? Говорят, он сапожник?

Я отвечал ему: да, он кожевник. Невский все время упирал на то, что, пока сидит Сталин и этот самый Каганович, все будет оставаться по-прежнему. Я ему говорю:  что  же  ныть,   этим заниматься  не  стоит,  нужно  действовать. Он тоже согласился,  что нужно иметь тройку, пятерку самых хороших людей, известных, среди которых называлось имя Томского. Его он всячески расхваливал. Вскоре после этого прошел слух, что Сталин болен.

МОЛОТОВ — Когда это было?

КУЛИКОВ — Это было в начальный период до 1930 года. Кстати, должен сказать, что Рютин тоже входил в нашу группу. На базе платформы Рютина мы и вели всю нашу работу. Эта платформа была всеми нами принята. Николай Иванович, вероятно, это тоже будет отрицать.

БУХАРИН — Буду.

КУЛИКОВ — Как же вы будете отрицать, Николай Иванович? Ведь эта платформа обсуждалась в 1932 г. у Томского на квартире.

БУХАРИН — Я этой платформы не обсуждал.

КУЛИКОВ — Угланов тоже стоял на точке зрения этой платформы, и на основе ее мы проводили всю террористическую работу.

МОЛОТОВ — Продолжайте о том, что вы начали говорить. О болезни тов. Сталина.

ВОРОШИЛОВ — Значит, прошел слух, что Сталин болен.

КУЛИКОВ — Да. Прошел слух о болезни Сталина. Рютин высказал такой взгляд:  или этот человек, имея в виду Сталина, задался целью абсолютизма, или он сошел с ума.

ЕЖОВ — А Бухарин отвергал это?

КУЛИКОВ — Нет, Бухарин вместе с другими смеялся по этому поводу.

ОРДЖОНИКИДЗЕ — Бухарин там был в это время?

КУЛИКОВ — Да. Он ходил то к нему, то ко мне.

БУХАРИН — К Рютину ходил?

КУЛИКОВ — Конечно, Николай Иванович. Вы все это должны хорошо помнить. Томский во время одного из таких разговоров сказал: Сталин короновался. Да как же, Николай Иванович, вы этого не помните. А Рыков ходил и говорил:  это  сумасшедший дом.  Да ведь мы вместе с вами, Николай Иванович, сидели и разговаривали обо всех этих вещах.

СТАЛИН — Это наша партия — сумасшедший дом?

КУЛИКОВ — Да, партия, Центральный Комитет. Только сейчас всего не припомнишь, а многое вы говорили, Николай Иванович, сколько раз вы мне говорили: Куликов, я бы сделал значительно больше. Смотри, что это за политика? Нашей политикой мы добились бы гораздо большего.

БУХАРИН — Это другое дело.

КУЛИКОВ — Вот в том-то и вопрос, что это другое дело. Вы не только давали нам идеологию. А между тем вашей идеологией я был настолько пропитан, что дошел до самых крайних мер. Да и не один я. Воспитались таким образом очень многие. И в том-то и дело, Николай Иванович, что вы организационно заправляли и центром, и террором, и документами.

Разве не было такого случая, когда я однажды пришел к Угланову, а Угланов говорит: Егор, прочитай-ка эти тезисы. Я прочитал. Что же это такое? Надо, говорит, этот документ распространить, где его только отпечатать? И мы сговорились у вас, Бухарин, в аппарате отпечатать этот документ, т. е. в Наркомтяжпроме.

ВОРОШИЛОВ — Какой это документ?

КУЛИКОВ — Угланов набросал тезисы нашей дальнейшей работы, опять-таки на основе рютинской платформы.

МОЛОТОВ — В каком году?

КУЛИКОВ — В 1932 году.

МОЛОТОВ — И они были напечатаны?

КУЛИКОВ — Этого я, к сожалению, не знаю.

Ведь вот, как будто, мелкий факт, а все же факт. Сколько раз и Рыков говорил с иронией: ну, как ваш Полонский поживает. И вы, Николай Иванович, говорили: пусть Сталин попробует с этим Полонским дело сделать. Все это было. Может быть, что-нибудь я забыл рассказать, но сейчас всего не припомнишь.

ЕЖОВ — Кончайте.

КУЛИКОВ — Нет, разрешите еще сказать насчет блоков. Помните, Николай Иванович, когда мы с вами разговаривали и когда я нажимал на вас в том смысле, что нужно активнее действовать и выступать против партии, помните, что вы мне говорили? Вы мне тогда повторяли: Куликов, придем к власти, нам одним не поднять этого дела.

Верно, Николай Иванович? Честное слово, что это верно. А потом прямо ставили вопрос о том, что все старые кадры придется привлечь к этому делу.

А Угланов на основе этого развивал дальнейшую программу и тоже подтверждал, что нам одним не поднять это дело. Поэтому делался вывод о том, что надо иметь дело со старыми кадрами, троцкистами и зиновьевцами. Это был определенный блок. И именно отсюда он вытекал.

ВОРОШИЛОВ — В каком году это было?

КУЛИКОВ — В 1932 году. Этот год сильно повлиял на нас в том смысле, что мы увидели, что генеральная линия партии утвердилась, массы пойдут за партией, что нужно применять другие методы борьбы.

Вот чем характерен для нас этот год. Исходя из этого, мы прямо подходили к вопросу о терроре, хотя должен сказать, что террор не отрицался нами с самого начала нашей организации. Все время говорили о том, есть ли у нас твердые люди. Правда, мы никогда слово террор не упоминали, говорили как угодно об этом, но всегда понимали друг друга.

ВОРОШИЛОВ — Какие выражения употребляли вы для определения террора?

КУЛИКОВ — Надо устранить Сталина, убрать Сталина — вот как мы определяли свои методы борьбы. Организация насаждалась нами не только в Промакадемии, она была в Сокольниках, связи устанавливались через Афанасьева, Запольского 1б, работавшего тогда в Орготделе МК. У них были свои кадры. По линии молодежи был использован Матвеев.

Эти блоки существовали. Многое мне рассказывал об этом Угланов. И вы, Николай Иванович, должны об этом честно и искренне сказать.

Он мне прямо рассказывал, что члены центра разговаривали об этом на квартире Томского. Разговор шел о том, чтобы сблокироваться на базе террора. Правда, я не мог выудить у Угланова, какие люди привлекаются к этому блоку, но я утверждаю, что Угланов мне это со всей убедительностью рассказывал.

И не только мне, а всем нам. Вот приблизительно все.

ЕЖОВ— Следовательно, в 1928 г. сложился союзный центр правых, который существовал до момента вашего ареста?

КУЛИКОВ — Да.

БУХАРИН — До какого года?

ЕЖОВ — В состав центра входили: Рыков, Томский, Бухарин, Угланов и Шмидт. Кроме того существовал Московский центр в составе: Угланова, Куликова, Запольского, Котова и других.

Из ваших показаний, которые имеют отношение непосредственно к деятельности центра и персонально к Бухарину, вытекает, что в начале 1932 г. вы от Угланова получили указания, которые исходили якобы от союзного центра, о необходимости перехода к террористическим способам борьбы?

КУЛИКОВ — Да.

ЕЖОВ— В 1932 г. осенью, эти указания были подтверждены . Причем у вас в то время были настроения не только организовать убийство, но вы лично думали о том, как совершить это убийство?

КУЛИКОВ — Да.

ЕЖОВ — Затем в 1932 г. Бухарин при встрече с вами тоже передал директиву относительно того, что надо действовать активно, т. е. он передал директиву о терроре. Это было во время вашей встречи с ним у Александровского сада.

КУЛИКОВ — Да, да.

ВОРОШИЛОВ — После этих разговоров о терроре, вы не вели их ни с кем, кроме Невского?

КУЛИКОВ — Нет, ни с кем."

 

Это были показания Куликова. В них нет ничего, что заставило бы усомнится в них. Другое дело, верили ли ему сами руководители страны?

Нельзя сказать, что думал лично каждый член Политбюро, но Сталин всегда был больше склонен верить, чем не верить Бухарину. Ведь Николай Иванович был его давнишним товарищем, с которым хоть и были разногласия. Но была и общая дорога.

 

Сталин был склонен верить Бухарину, нежели Куликову и Бухарин знал это

 

Далее:

"ЕЖОВ (обращаясь к Бухарину)— Я прошу рассказывать в таком порядке: прежде всего показания, которые имеют отношение к периоду до 1930 года. Затем 1931, 1932, 1933 годы. Кроме того, еще один чрезвычайно важный момент — это относительно кампании по дискредитации Кирова.

По показаниям Куликова видно, что его вызвал Угланов, показал ему эти документы и сказал, что появились документы на Кирова...

СТАЛИН — После смерти Кирова?

ЕЖОВ — Нет, до смерти, в 1930 году. По поручению Бухарина и центра они послали человека в Ленинград, который должен распространить эти материалы и оттуда начать кампанию .

БУХАРИН — Я должен прежде всего начать с заявления о том, что у меня с Куликовым никогда не было никаких столкновений.

Я, как совершенно правильно сказал на пленуме Лазарь Моисеевич, всегда считал Куликова глубоко честным, необычайно преданным революции, партии и рабочему классу человеком. Так что опасения Куликова относительно того, что я буду его уличать или стараться его персонально дискредитировать,— этого у меня и в помине нет.

Второе замечание следующее: так как сейчас момент исключительно важный, и с точки зрения моей личной судьбы и с точки зрения общепартийной, я буду рассказывать абсолютно все то, что я знаю, даже не стесняясь тем, что тут очень много привходящих моментов из области истории внутрипартийной борьбы, которые могут иметь чисто исторический интерес.

Но если они хоть какой-нибудь ниткой привязаны к тем вопросам, которые мы сейчас обсуждаем, разрешите касаться и их.

Начало формирования этой правой оппозиции, оно известно.

 Совершенно верно, что в начале этой антипартийной борьбы сложилась группа, которую мы на своем жаргоне называли «тройкой», в которую входили: я, Рыков и Михаил Павлович Томский.

ОРДЖОНИКИДЗЕ — А Угланова не было?

БУХАРИН — Он был несколько на отлете. Это не было оформленной организацией, но Угланов часто бывал у нас. Вообще в ходу был тогда этот термин «тройка», и все смотрели на нас, и на меня в частности, как на лидеров правой оппозиции, чего я никогда не скрывал.

Каким образом началось это дело?

Может быть это некоторая историческая подробность, но она имеет интерес. Как началось дело у меня с точки зрения моих личных колебаний, [сомнений] в правильности партийной линии.

Я тогда был вхож в ГПУ. Одно время был представителем Центрального Комитета в ГПУ, и у меня сохранились большие связи."

 

Тут я остановлюсь и поясню важную деталь -- Бухарин ничего не признавая отметил тот факт, что он был вхож в ГПУ и у него там сохранились обширные связи.

Это сочетается с заявлениями Бухарина из записей Каменева (опубликованных Троцким), о том что руководство ГПУ (Ягода, Трилиссер) сами "правые"

 

Бухарин сам признал что в ГПУ у него были большие связи, а связи крайне важный элемент власти

 

Далее Бухарин уже развивает идею о своей преданности правящему режиму:

" БУХАРИН. Я был членом Политбюро, имел большой авторитет и часто ходил в ГПУ, чтобы познакомиться с некоторыми материалами о настроениях и т. д.

Однажды я пришел в ГПУ в тот момент, когда происходил целый ряд всевозможных крестьянских волнений и прочее. Ягода мне рассказал об этих вещах. Я его спросил: почему вы не сигнализируете об этом ЦК?

Он говорит: это ваше дело ставить такие большие вопросы. Я его тогда попросил дать мне более связный материал. Он вызвал своего референта, если не ошибаюсь, Алексеева.

ОРДЖОНИКИДЗЕ — В каком году это было?

БУХАРИН — В 1928 году. Это мне легко установить по некоторым дальнейшим эпизодам. Я от этих сообщений пришел в большое волнение. Должен сказать, что абсолютно субъективно, без всяких каких-нибудь своекорыстных интересов, я всегда тревожился о положении дел в стране.

Когда этот Алексеев рассказал мне все эти вещи, я понял что дело неладно. Я с налета, сгоряча, побежал к Ворошилову, у которого в это время был Бубнов, и сказал о том, что происходит.

ВОРОШИЛОВ — Верно, ты у меня не один раз бывал.

БУХАРИН — Это было начало моих крупных сомнений и колебаний. Дальше — больше. Эта тревога за то, что происходит, непонимание того, что здесь нужно что-то предпринять, была исходным пунктом для того, чтобы постепенно сложилась эта группировка, причем я никогда не скрывал и постоянно говорил, что идеологически я...

ЕЖОВ — Нельзя ли покороче, по конкретным вопросам.

БУХАРИН — Столько же, сколько Куликову, можно мне?

ЕЖОВ — Главным образом о фактической стороне дела.

БУХАРИН — У нас сложилась, таким образом, эта тройка. Теоретические наши взгляды вам всем известны. Я неоднократно выступал с ними на пленумах ЦК и в Политбюро и поэтому рассказывать об этом не буду.

Я очень тревожился по поводу самой возможности возникновения фракционной борьбы. И, если вы вспомните, в том знаменитом документе, который Каменев пустил в оборот после моего преступного посещения Каменева, было прямо сказано о том, что фракционная борьба привела бы к тяжелым последствиям и превратилась бы чуть ли не в гражданскую войну.

Я это говорю и теперь, я все время опасался развертывания какой бы то ни было фракционной борьбы. Но я продолжал ее вести, и это объясняется тем, что на меня нажимали: что же вы канючите, а не действуете.

Это объяснялось не моей бесхарактерностью и внутренней слабостью или тем, что я неспособен к действию, но я совершенно определенно говорю, что я страшно опасался и противился развертыванию дальнейшей фракционной борьбы. Должен сказать, что я тогда не произнес ни одной речи вне пределов ЦК.

Единственный тенденциозный доклад был мною сделан под председательством Вячеслава Михайловича Молотова на тему о политическом завещании Ильича.

МОЛОТОВ — Где это было?

БУХАРИН — Это было в Большом театре, в одну из годовщин со дня смерти Ленина. Этот доклад получил прозвище доклада о политическом завещании Бухарина.

Относительно документов, о которых здесь говорил Куликов. Я абсолютно не помню ни одного документа, который бы дискредитировал Сталина.

КУЛИКОВ — Вы мне говорили сами.

БУХАРИН — Единственный документ, который тогда в кругах оппозиции имел большой удельный вес и который мы думали использовать для дискредитации Сталина, это было так называемое завещание . Но печатать этот документ не имело ровно никакого смысла, потому что он был всем известен. О чем могла идти речь еще? Может быть, Куликов путает и речь шла о другом документе.

Я набросал однажды тезисы нашей оппозиционной платформы и показал их Пятакову , который лежал тогда в больнице. Пятаков, по моим догадкам, немедленно сообщил об этом Серго.

Потому что, когда меня после этого допрашивали в Политбюро, Серго сказал одно слово: Бухарин считает, что мы строим новые заводы, но они попадут белогвардейцам. Из этих слов я понял, что Серго узнал об этом документе. Но я этот документ никому не показывал и уничтожил его.

СТАЛИН — Это были тезисы?

БУХАРИН — Да. И так как Серго на Политбюро произнес эти слова, я понял, что Пятаков ему об этом рассказал, хотя внешне он ничем этого не доказывал, посылал ко мне своих дочек и говорил мне: милый Коля. А вышло так, что я показал ему этот документ, а он показал его Серго, о чем я узнал по этой одной фразе.

КУЛИКОВ — Разве об одном документе идет речь? Там целый ящик был, его хотели закопать в землю.

БУХАРИН — Ящик документов, которые бы компрометировали Сталина, я не представляю себе.

ЕЖОВ — Куликов показал, что в 1929 г. вы, Бухарин, хранили какие-то документы, которые вами подготавливались для борьбы против партии. Вы просили Куликова их спрятать. Куликов сказал: я обдумаю, куда их спрятать.

КУЛИКОВ — Правильно, искали человека, который бы спрятал эти документы.

ЕЖОВ — Вы это отрицаете?

БУХАРИН — Я не помню, было это или нет. Я только объясняю, о каких документах могла идти речь. Так как я не хотел, чтобы кто-нибудь прочитал эту платформу, я ее уничтожил.

СТАЛИН — Ну, это же неважно.

БУХАРИН — На собраниях, которые происходили у нас, вначале бывало много людей, тот же Полонский, Антипов и целый ряд других.

СТАЛИН — У вас ничего нелегального не было? Было все то, что известно?

БУХАРИН — Нет, я этого не говорю.

ВОРОШИЛОВ — Одним словом, первые собрания не были сугубо важными, конспиративными. Они были полуоткрытые?

БУХАРИН— Да, совершенно правильно. Тогда были более вольные нравы и я не считал это предосудительным. Кроме того, у меня на квартире нельзя было устраивать конспиративных собраний. Устраивать собрание в Кремле— это не большая конспирация. На квартире у меня постоянно толкался целый ряд товарищей, которые обсуждали различные вопросы.

Вначале эти группировки не были зафиксированы, но они так или иначе стремились к тому, чтобы как-то зафиксироваться и кристаллизоваться. Одни были связаны со мной и моими учениками — слепковцами, другие были в углановской группировке, куда в частности входил целый ряд людей из московской организации и Куликов.

Потом начались различные колебания и споры. Углановская группа все напирала на нас: что вы болтаете, но ничего не делаете. Мы теоретизировали по поводу того, что нужно делать, и в этом проходило время.

 Затем, и здесь Куликов неправ или забыл, Угланов, Куликов и другие подали заявление на ноябрьском пленуме в 1929 г., в котором говорили следующее: мы хотим идти вместе с партией, но не хотим идти вместе с Бухариным. За это я и обиделся. Это можно проследить по тому заявлению, которое, очевидно, имеется в архивах.

КУЛИКОВ — Вы обиделись не за то, что мы с вами не хотели идти, вы обиделись на то, что мы хотели идти с рабочим классом.

БУХАРИН — Нет, это неправда. Никакого решения общесоюзного центра или какого-то иного центра относительно этого маневра не было.

ЕЖОВ — Сам по себе маневр был, но не было решения?

БУХАРИН — Я не знал тогда относительно того, что это — маневр или не маневр. Я думал, что определенная группа отошла от нас, отошла раньше, чем нужно было, как мне тогда казалось. Это не было сговором ни со мной, ни с Рыковым, ни с Томским. Я тогда действительно обиделся на то, что мои тогдашние союзники учинили такой шаг.

КУЛИКОВ — Вы со мной говорили, что нужно организованно от¬ступить.

БУХАРИН — Может быть, я это и говорил, но этот шаг был сделан помимо решения какого-то центра. Затем фактическая сторона, связанная с этим документом касательно Сергея Мироновича Кирова.

Угланов однажды пришел ко мне и показал мне не документ о Кирове, а статью Кирова в «Тереке» по поводу какого-то думского дела, выступления какого-то митрополита или что-то в этом роде. Я на это дело особого внимания не обратил. Я этот факт абсолютно не отрицаю, Угланов мне показывал этот документ, но что он с ним сделал, я не знаю.

ОРДЖОНИКИДЗЕ — А когда здесь разбирали это дело, ты присутствовал и ничего не рассказал.

БУХАРИН — В тот период я не считал необходимым все говорить. Я вел тогда антипартийную борьбу. Я подал заявление в 1930 г.29, а это было до этого.

СТАЛИН — Какое заявление?

БУХАРИН — О признании своих ошибок. Это было после того, как группа Угланова — Куликова отошла. Я ни капли не сомневаюсь в том, что Куликов показывает абсолютно искренне и честно, и верю в то, что он сейчас говорит.

Но я категорически протестую и заявляю, что ни духом, ни делом, ни помышлением не виновен в том, что когда бы то ни было имел установку относительно террора и передавал директивы относительно террора.

Я могу только попытаться объяснить, каким образом могло сложиться такое мнение или каким образом Куликов мог подумать о такой вещи."

.................................

Тут отмечу -- Бухарин выбрал хитрую тактику, он заявил что Куликов честен в своих заявлениях, а он Бухарин о контрреволюционном терроре и не помышлял. Он честен и чист. Вот так.

А вот тут еще раз приведу свидетельство соратника Бухарина, Эмбера-Дро. Он в Швейцарии в 1960-е годы выпустил мемуары, где описал деятельность в составе "правых" и привел важное свидетельство, о том что Бухарин в разговоре с ним в 1929 году поддерживал политический террор, с целью уничтожения Сталина (т.е. от всего режима).

Вот эти строки, я уже не раз приводил их в прошлых статьях. Буду приводить сейчас и позже -- ибо у людей короткая память.

««Перед отъездом я зашел, чтобы увидеть Бухарина, не зная, смогу ли по возвращении увидеться с ним вновь. У нас состоялась длинная и откровенная беседа.

Он поставил меня в известность о связях его группы с фракцией Зиновьева—Каменева, чтобы координировать борьбу против власти Сталина.

Я не скрыл от него, что не одобряю эту связь с оппозицией. «Борьба против Сталина — это не политическая программа.

Мы резонно боролись с программой троцкистов по важнейшим вопросам, с кулацкой опасностью в России, с теми, кто выступал против объединенного фронта с социал-демократами, с проблемами Китая, с крайне близорукой революционной перспективой и т.д.

На следующий день после победы над Сталиным политические проблемы разделят нас. Этот блок — блок без принципов, которые разрушатся задолго до достижения каких-либо результатов».

Еще Бухарин сказал мне, что они решили использовать индивидуальный террор, чтобы избавиться от Сталина.

По этому вопросу я тоже выразил свое замечание: превращение индивидуального террора в средство политической борьбы, порожденное русской революцией, способно обернуться против тех, кто его использовал.

Терpop никогда не был революционным оружием. «По моему мнению, мы должны продолжать идеологическую и политическую борьбу против Сталина.

В ближайшем будущем его линия приведет к катастрофе, которая раскроет глаза коммунистам и приведет к изменению ориентации. Фашизм угрожает Германии, и сопротивляться ему наша партия болтунов будет неспособна.

Перед разгромом Коммунистической партии Германии и до распространения фашизма в Польше и Франции Интернационал должен изменить политику. Тот момент и станет тогда нашим часом.

Необходимо соблюдать дисциплину, принимать сектантские решения, борясь и выступая против левацких ошибок и поступков, но продолжать борьбу, оставаясь в строго политических рамках».

Бухарин, несомненно, понял, что я не буду вслепую присоединяться к его фракции, единственная программа которой сводилась к тому, чтобы заставить Сталина исчезнуть.

Это была наша последняя встреча. Ясно, что он не был уверен в предложенной мной тактике»

 

Эмбер - Дро рассказал о том что центр "правых" решил перейти к полит. террору еще в 1929 году

Т.е. сразу после поражения "правых" в борьбе за власть, поражения их курса

..................................

Сталин и его соратники конечно в 1936 г. об откровениях Дро не знали, они еще сомневались и не могли разобраться -- виновен Бухарин или нет?

 

Далее:

"МИКОЯН — Ты отрицаешь свидание у Александровского сада?

БУХАРИН — Я объясняю дело таким образом. Это раздвоение, которое было в организации и которое шло по линии, с одной стороны, верхушки, тройки, и, с другой стороны, углановской группы,— это расхождение было фактически двоецентрием, и о том, что делалось в одной половине, я не был поставлен в известность и не ощущал этого.

СТАЛИН — Ловко сделано!

ВОРОШИЛОВ — Как могло появиться такое мнение у Куликова, которого ты сам признаешь человеком честным. Куликов прямо говорит, что однажды, гуляя с тобой у Александровского сада, он получил прямое указание.

БУХАРИН — Я даю абсолютно честное слово, что никогда мне в голову не приходила идея относительно террора. Если я говорю о том, что я всегда боялся развертывания фракционной борьбы и если это имеет какую то дозу вероятности, то как можно объяснить, что я сразу перескочил на террор?

СТАЛИН — А Томский как?

БУХАРИН — Томский никогда насчет террора не разговаривал.

ВОРОШИЛОВ — Ты знал, что Томский не только чужд этим мыслям, но и действиям.

БУХАРИН — Я понял из того, что говорилось на последнем заседании пленума ЦК, откуда у вас появились эти мысли относительно Томского.

Очевидно, из того разговора, который Сталин вел с Томским, придя к нему однажды ночью. Но заверяю вас честным словом, что никогда к этой теме Томский впоследствии не возвращался."

.......................................

Тут отмечу один факт -- тот случай о котором говорили Ворошилов и Бухарин -- когда Томский в 1929 году открыто грозился убить Сталина.

 

Михаил Томский, к тому времени почивший грозился убить Сталина и этого никто не забыл

Перед своим уходом из жизни он оставил письмо, в котором обвинял Ягоду и "правых"

Бухарин об этом письме явно не знал, но о нем и его содержании знали руководители страны

 

Далее:

"КУЛИКОВ — Николай Иванович, помните, у Кремлевской больницы, когда я передал вам, что ходят слухи о болезни Сталина, вы мне прямо сказали: ничего страшного, Сталин здоров как бык. Я совершенно откровенно об этом говорю. Вы даже говорили: напрасна вся ваша гуманность. Сталин сам никогда не уйдет. Сталина надо устранить. Это было в 1929 году.

БУХАРИН — Из чего складывается эта террористическая версия? Во-первых, как видите, из того, что я говорил: Сталин здоров как бык, и что я говорил: где же ваши крепкие люди.

Я это действительно говорил, потому что на меня углановская группа все время нажимала: что вы занимаетесь болтовней, или это чепуха, или нужно действовать.

ЕЖОВ — Бухарин, нельзя ли конкретнее о разговоре в 1932 г. с Куликовым?

БУХАРИН — Я действительно встретил в 1931 г.  Куликова в переулке, где жил Угланов. Он взял меня под руку.

Правильно и то, что я страшно субъективно эту историю переживал и даже плакал. Я разводил руками и говорил: что делать? Он говорил: ничего, нужно действовать. Я действительно спрашивал: где же у вас крепкие люди? Мы никогда не произ-носили слово террор, а говорили о твердых людях.

МОЛОТОВ — А что значит действовать? Ты в каком смысле это говорил?

БУХАРИН — Я ничего не говорил относительно действий.

ЕЖОВ— В 1932 г. ты счел возможным вести с Куликовым разговор о том, что нужно действовать, нужны крепкие люди. Зачем они были нужны?

БУХАРИН — Я тогда вел еще борьбу с партией. Я говорил, что не нужно вести борьбу, а они говорили, что нужно вести борьбу с партией.

ОРДЖОНИКИДЗЕ — Это в 1932 году?

БУХАРИН — Я не помню, когда это было.

МИКОЯН — Некоторые вещи ты здорово помнишь, а что нужно вспомнить, не можешь."

................................

 

Анастас Микоян верно подметил, что у Бухарина очень избирательная память

 

Далее:

БУХАРИН — Я не отрицаю разговора, и это могло быть в 1932 г., но смысл этого разговора заключался не в этом. Куликов выставлял против меня такую аргументацию: чего ты сидишь, тогда как нужно драться. Таким образом он меня ругал за бездеятельность.

ОРДЖОНИКИДЗЕ — В каком году?

БУХАРИН — Я не помню.

ОРДЖОНИКИДЗЕ— Получается, что в 1930 г. ты подал заявление, что прекращаешь борьбу с партией, а в 1932 г. эту борьбу продолжал.

БУХАРИН — У меня были сторонники, они на меня напирали. У меня есть одна совершенно точная дата. Этот последний разговор, когда я видел Угланова летом 1932 г., был действительно последним, и я утверждаю, что ни единого человека из углановской группы и своей бывшей группы я после этого ни разу не видел.

 Это очень интересно для того, чтобы действительно распутать весь клубок этих дел. Я на этом более подробно останавливаюсь.

ЕЖОВ— Весной 1932 г. Куликов приехал с посевной кампании, пришел к Угланову и, сговорившись с ним, решил встретиться с Бухариным. Самый факт встречи с Куликовым в переулке ты не отрицаешь?

БУХАРИН — Нет.

ЕЖОВ — На тебя нажимали, а ты аргументировал дело таким образом: не надо драться, потому что нет крепких людей.

БУХАРИН — Я считал это дело абсолютно безнадежным и ненужным. Я подал заявление в 1930 г., но я еще поддерживал некоторые сношения с людьми, я изживал эти остатки своей собственной идеологии.

ЕЖОВ — Считаешь ли ты допустимым такой факт, что к тебе приходит человек, приехавший с посевной кампании, который сообщает, что надо вести борьбу против партии, что нельзя сидеть сложа руки, а ты отвечаешь, что у вас нет крепких людей.

И это после того, как в 1930 г. ты подал заявление о признании своей неправоты в борьбе с партией. Значит, ты считал возможным скрыть этот факт от партии?

БУХАРИН — Сейчас я ничего не скрываю, а тогда я считал возможным скрыть это, и объясню почему. Это было, может быть, моей ошибкой, которую я делал по отношению к своим ученикам и углановским людям.

Дело в том, что я надеялся на изживание и у них этих самых процессов. Я старался подводить их к этому исподволь. Тут были" и личные мотивы. До 1932 г. у меня не было ясности в вопросе о стимулах в земледелии. Я не понимал, как пойдет дело с коллективизацией с точки зрения товарооборота и т. п.

После законодательства о советской торговле в 1932 г.  вопрос для меня стал абсолютно ясен. Поэтому вполне возможно такое положение вещей. У меня не хватало присутствия духа сказать своим людям, что все, что я говорил раньше, это абсолютная чепуха.

Это было у меня ложным педагогическим методом, который, конечно, был очень глупым. Ведь они сразу могли сказать: это есть измена, ты переходишь на сторону противника.

МИКОЯН — А партия — это противник?

БУХАРИН — Я боялся, что эти товарищи мне так скажут, и поэтому не давал решительных и резких формулировок. Теперь я понимаю, откуда появилась эта версия.

Последний раз с Углановым я виделся в 1932 г., зайдя специально к нему на квартиру. Тогда появились какие-то особые трудности, были волынки на ряде предприятий. Я знал, что Угланов необычайно истеричный человек, подверженный необычайным колебаниям. То он плачет, то потрясает кулаками, то весь дрожит от напряжения и т. д.

 До меня дошли слухи, что по каким-то городам разъезжает публика и говорит, что имеются директивы относительно того, что нужно поднимать и оживлять фракционную деятельность и проч.

Зная, что представляет собою Угланов, я пришел к нему и сказал: нужно работать с партией целиком, нужно сидеть и выполнять партийные решения, нужно бросить всю фракционную борьбу.

Тогда же, летом 1932 г., по другой линии, по линии моих бывших учеников, у меня был разговор со Слепковым 33. Я ему сказал: нужно все абсолютно кончать. Совершенно ясна правильность генеральной линии партии.

Он мне сказал: хорошо. Я после этого уехал в отпуск и, когда вернулся из Средней Азии, из отпуска, застал такую картину. Эти юноши устроили конференцию и были почти все арестованы

 Тут же появилась на свет брошюра о рютинской платформе и целый ряд связанных с этим всевозможных вещей.

Уверяю вас, что относительно рютинской платформы я не имел никакого представления. Я считал, что не может быть, чтобы эти мои бывшие ученики после того, как я говорил со Слепковым, пойдут на такую авантюру. Я даже за них заступался, а потом оказалось, что они все арестованы.

Я видел эту рютинскую платформу физически при таких обстоятельствах. Тов. Сталин или показал мне сам или приказал показать мне рютинскую платформу. Я ее перелистал, посмотрел оглавление и помню, что у меня со Сталиным был по этому поводу разговор, причем различные догадки строились насчет того, кто мог это написать. По крайней мере Сталин говорил, что, вероятно, это написал Зиновьев.

С этого времени я ни единого человека ни из группы своих учеников, ни из углановской группы абсолютно не видел.

ЕЖОВ — Ты подал заявление о признании своей вины в 1930 году?

БУХАРИН — Да.

ЕЖОВ — Весной 1932 г. Куликов тебя информирует о тяжелом положении в деревне, говорит, что народ требует открытой борьбы против партии, нажимает на тебя, а ты, для того, чтобы показать, что ты против этой борьбы, аргументируешь следующим образом: нет у вас крепких людей, если есть эти люди — покажи их, тогда будем говорить.

Считаешь ли ты допустимым даже с партийной точки зрения скрыть этот факт от партии?

К тебе приходит человек с настроением драться против партии. А ты это скрываешь. Считаешь ли ты возможным скрыть и другой факт. Осенью 1932 г. ты был на квартире Угланова по поводу того, что до тебя дошли слухи, будто бы собираются драться против партии. И ты скрыл этот факт от партии?

БУХАРИН — Я считаю, что эти мои шаги были ошибочными. Но я объясняю, из каких соображений я тогда исходил. И по отношению к моим ученикам, к группе молодежи, и по отношению к углановской публике у меня всегда было желание привести их в нормальное партийное состояние.

Я старался это сделать, может быть, совершенно неверными методами. Я боялся, что если я скажу Куликову и другим о том, что мы совершенно обанкротились, они мне скажут: ага, и ринутся в противопо¬ложную сторону. Я хотел оставить какие-то веревочки.

ЕЖОВ — Зачем тебе нужны были эти веревочки?

БУХАРИН — Они нужны были для того, чтобы по возможности исправить людей. И по отношению к Угланову было то же самое.

Если бы я ему сказал о нашем крахе решительным образом, он бы двинулся в другую сторону, а я знал экспансивность этого человека. Я хотел привести всех их в лоно партии. Я боялся не того, что потеряю этих людей для себя, я боялся, что они будут потеряны для партии, в том числе и Угланов. Эти честные намерения у меня были.

ЕЖОВ — Ты сказал, что мысль о возможности применения террора могла появиться у Куликова и других потому, что в 1932 г. ты узнал относительно каких-то активных методов борьбы бывших правых, которые разъезжают по городам, как ты выразился.

Ты боялся, что и Угланов двинется по этой линии, зная его экстремистские настроения. Ты боялся террора.

БУХАРИН — Нет, о терроре я не думал.

ЕЖОВ — А почему ты думаешь, что отсюда могла возникнуть мысль о терроре?

БУХАРИН — Я представлял себе дело так. За этот период, когда я от этого дела совершенно отошел, не в смысле персональных связей, у меня появились какие-то заместители. Из какого лагеря и откуда, я не знал. С Невским я никогда ни о чем не разговаривал.

 Может быть, это был Невский или Рютин, я не знаю. Одним словом появилось замещение бывшего правого руководства какими-то новыми людьми, одним человеком или группой. Относительно своих бывших учеников я должен сказать, что по указанию тов. Сталина мне давали читать их показания, и я их читал.

В некоторых показаниях было прямо написано, что Бухарин ненадежный человек, что он стал на общепартийную линию, что вообще с ним нужно расквитаться.

ЕЖОВ — Ты сказал, что в 1932 г. у тебя еще не были изжиты колебания, и эти колебания были в вопросе о стимулах в земледелии.

БУХАРИН — Я точнее скажу. Я абсолютно добросовестно и честно занял партийную линию, но не могу сказать, что для меня все было понятно и ясно. Если бы я видел тогда весь план целиком, как он сложился, я бы ни в какую оппозицию не пошел. Я очень мучился и не знал, как мне выйти из этого положения. В 1932 г. картина для меня была неясна. Я рассуждал так: ну, хорошо, машины мы дадим в деревню, а как мужик будет эти машины проворачивать, за что он будет бороться.

Я этот пункт мучительно переживал. Этот пункт для меня был неясен, он меня внутренне мучил. Когда появилось это законодательство и я понял, что дело идет относительно советской торговли, для меня этот пункт стал совершенно ясным, как стала ясной полная победа генеральной линии не только в основном, но и во всех своих основных частях.

Поэтому я подчеркиваю этот основной факт, подчеркиваю его не для моего самооправдания, а для действительного положения вещей с точки зрения разбора всех этих внутрипартийных отношений.

Именно с этой точки зрения он играет исключительную роль, и я обращаю на него внимание. Повторяю, что с 1932 г., т. е. после разговора с Углановым на его квартире, о котором я имел честь докладывать, я ни одного человека ни из углановской группы, ни из слепковцев физически не видел и никаких, ни прямых, ни косвенных, сношений с этими людьми не имел. Поэтому эта дата чрезвычайно важна и с моей личной точки зрения и с точки зрения общей. Как я себе это дело представляю?

Очевидно, раз борьба шла дальше и докатилась до террора, бывшие правые пошли по какому-то другому руслу, и это вырвалось из моих рук целиком.

МОЛОТОВ — Разговор с Куликовым был о терроре?

БУХАРИН — Я уже говорил об этом, в каком смысле велся разговор.

ЕЖОВ — Куликов рассказал нам во всех подробностях вашу встречу у Александровского сада. Нельзя ли рассказать ту часть разговора, где ты аргументировал, что у вас нет крепких людей?

БУХАРИН — Куликов меня ругал отчаянно. Вы, говорит, только болтали, а никакого дела не делаете.

МИКОЯН — Какого дела?

БУХАРИН — Не ведете антипартийной работы. А я тогда антипартийной работы не вел.

МИКОЯН — Это еще неизвестно.

БУХАРИН — Он на меня нажимал и ругал за то, что я антипартийной работы не веду. Я уже объяснял это. Вместо того, чтобы прямо сказать ему: брось говорить глупости, я боялся, что, если я так скажу, эти люди будут потеряны и скажут: этот человек пустился во все тяжкие и отошел от нас.

ОРДЖОНИКИДЗЕ — А разве он не знал, что ты перешел на сторону партии, подав в 1930 г. заявление с признанием своих ошибок?

БУХАРИН — Если вы меня спросите, правильно ли и партийно я тогда поступал, я не буду говорить, что я поступал правильно и партийно. Я думал, что поступал целесообразно даже с общепартийной точки зрения, а на самом деле это было неправильно, нецелесообразно и непартийно. Этого я не отрицаю.

ОРДЖОНИКИДЗЕ— В каком году ты показывал свою платформу Пятакову?

БУХАРИН — Это можно посмотреть, я не помню точно. Во всяком случае это было в гораздо более ранние годы.

ОРДЖОНИКИДЗЕ — Раньше 1930 года?

БУХАРИН — Да, конечно. Вы помните, как на заседании Политбюро вы все меня расспрашивали, покажи документ, а я упирался и не показывал. Значит, это было тогда, когда я еще находился на позиции совершенно открытой борьбы внутри ЦК. Что же касается того, о чем говорит Куликов, будто вся работа велась на основе рютинской платформы...

ЕЖОВ— Отвечайте на конкретные факты, на конкретные обвинения, которые он вам предъявил. Куликов говорит, что вы обсуждали эту рютинскую платформу на квартире у Томского.

БУХАРИН — Я лично не обсуждал. Куликов говорит, что Угланов рассказывал ему, будто вся работа велась на основе рютинской платформы, вплоть до 1935 года. Мы же разбираем вопросы, которые вплотную подводят нас к современным вещам.

Я прошу как угодно обследовать этот вопрос, но опять-таки заявляю, что в 1932 г. я никого из этих людей не видел по обеим составным половинкам. Так что говорить, что я мог принимать какое-либо участие в этой работе...

ОРДЖОНИКИДЗЕ — Он же говорит о разговоре на террористические темы, который происходил весной 1932 года.

БУХАРИН — Да, и он говорит, что это стало исходной позицией для того, чтобы вести на этой платформе всю работу вплоть до 1935 года.

ОРДЖОНИКИДЗЕ — Верно это, Куликов?

КУЛИКОВ — Верно.

БУХАРИН — А я это отрицаю. Я расчленяю вопрос: до 1932 г., куда включается весенний разговор, и после 1932 г. вплоть до 1935—1936 года. По первому периоду я вам объяснения давал. Вы можете считать их убедитель¬ными или неубедительными, верить мне или не верить. Я говорю совершен¬нейшую правду.

Я категорически отрицаю самую мысль о терроре. Никто не может доказать, что в период после 1932 г. меня видели хоть с одним человеком из лагеря бывшей правой оппозиции, и уже по одному этому становится понятно, что я не мог принимать участие в проводимой работе.

АПРФ, ф. 3, оп. 24, д. 260, л. 84—116. Машинописный экземпляр с правкой."

 

Вот такой диалог. Бухарин выставил свою линию защиты -- он дескать знал об оппозиции, но отошел от нее, в ее действиях не участвовал. Это некоторое время ему еще помогало. 

Николай Бухарин в др. время наверное вышел бы виртуозным адвокатом

Он много говорил, был сильным оратором, способным запудрить людям мозги, мог говорить одно и тоже разными словами много часов

Но тут он выступал в роли виртуозного лжеца, который несмотря на свой талант -- все равно совершил бы ошибку, которая его выдала

 

Следующим, кого ввели в помещение был Сосновский. Тут речь больше шла уже о троцкистах и их связях с "правыми".

СТЕНОГРАММА ОЧНОЙ СТАВКИ МЕЖДУ СОСНОВСКИМ И БУХАРИНЫМ В ЦК ВКП(Б) ОТ 7 ДЕКАБРЯ 1936 ГОДА .

"ЕЖОВ — Когда вы вернулись из ссылки?

СОСНОВСКИЙ 40— В феврале 1934 года.

ЕЖОВ — По возвращении из ссылки, когда вновь примкнули к троцкистской организации?

СОСНОВСКИЙ— В начале 1935 года.

ЕЖОВ — С кем были связаны?

СОСНОВСКИЙ — С Радеком в первую очередь.

ЕЖОВ — Вам было известно, что Радек является членом троцкистской организации?

СОСНОВСКИЙ— Не сразу, с первых встреч я этого не обнаружил. Сначала таких разговоров не было, и уже в начале 1935 г. это стало для меня ясно.

ОРДЖОНИКИДЗЕ — Когда вы подали заявление, вы продолжали работать?

СОСНОВСКИЙ — Да, это было обманом с моей стороны. Тут был только частично искренний шаг, чтобы посмотреть, проверить себя, так как я 5 лет находился в строгой изоляции. Но я не могу сказать, что это не было обманом с моей стороны.

ЕЖОВ — Когда Радек рассказал о существовании троцкистской организации, и в частности о составе центра?

СОСНОВСКИЙ — Это было в начале 1935 года.

ЕЖОВ — Кого называл Радек в составе центра?

СОСНОВСКИЙ — Он назвал себя и Пятакова как оставшихся руководителями центра.

ЕЖОВ — Говорил он вам о существовании блока с зиновьевцами и правыми?

СОСНОВСКИЙ — Да, он говорил о существовании блока. В одном серьезном разговоре он сказал о новой платформе, что для меня было неожиданным, и о том, что на этой платформе стоят и зиновьевцы и правые.

ЕЖОВ — Именно?

СОСНОВСКИЙ — Он в качестве руководителей правых назвал Бухарина, Рыкова и Томского.

ЕЖОВ — А на какой именно платформе?

СОСНОВСКИЙ — Кроме всего основной вопрос — это был вопрос о терроре.

ЕЖОВ — Значит, вам Радек заявил, что на основе платформы террора объединились и правые, и зиновьевцы, и троцкисты?

СОСНОВСКИЙ— Да, причем сообщил, что этот блок с правыми санкционирован Троцким.

ЕЖОВ — Связал ли он вас с кем-нибудь из правых?

СОСНОВСКИЙ— Нет. Это произошло без него. Еще в 1934 г. Бухарин пригласил меня на работу в «Известия». Самый переход произошел осенью, после моей поездки на курорт. Именно тогда я приступил к работе в «Известиях». Как я уже сказал, в начале 1935 г. состоялся откровенный разговор с Радеком, и я узнал от него, что Бухарин является участником организации...

БУХАРИН — Смотрите, пожалуйста, мне в глаза.

СОСНОВСКИЙ — Я хотел это сделать и без вашего приглашения. От Радека я узнал, что правые участвуют в этом блоке, в том числе и Бухарин. Причем этому предшествовал такой случай. Я шел в «Известия» с опасением, что буду встречен там подозрительно, недоверчиво, как человек, вернувшийся позже всех троцкистов из Сибири.

Я и встретил со стороны части партийцев такое отношение к себе. Однажды меня Радек встретил и спросил: как работается в «Известиях»?

Я сказал, что мне трудно вжиться в коллектив, я чувствую себя чужаком. Со стороны руководителей партийного коллектива ко мне не совсем доверчивое отношение. Радек сказал: ничего, Николай Иванович свой человек, он тебя поддержит.

Тогда я этот «свой человек» понимал так, что мы с Бухариным работали в «Правде» почти с 1918 г., и он меня хорошо знает. Но позже, когда мы с Радеком разговаривали о другом, я понял смысл этих слов.

Надо сказать, что на последнем партийном собрании, которое происходило после процесса, когда я вернулся из отпуска, целый ряд партийцев говорил в отсутствие Бухарина (это зафиксировано в стенограмме) о том, что он создал для меня и Радека атмосферу особого покровительства.

МОЛОТОВ — В каком году это было?

СОСНОВСКИЙ — Это теперь, после процесса. Они приводили примеры, особенно моего привилегированного положения, и в частности, Радек говорил, что Бухарин не дает обижать Сосновского, т. е. критиковать его статьи и т. д.

Говорили, что Бухарин приехал однажды на редакционное собрание и сообщал, что вот, де, статьи Сосновского одобряют такие-то из членов Политбюро, что многие выступавшие ораторы расценивали как желание терроризировать их при попытках меня критиковать.

ЕЖОВ— Конкретно с Бухариным как членом центра правых в каком году вы начали вести разговоры относительно платформы террора и конкретных мерах борьбы с партией?

СОСНОВСКИЙ — В начале 1935 г., после того как я имел этот разговор с Радеком.

БУХАРИН — Вы со мной говорили о терроре? Вы после этого мерзавец совершенно исключительного масштаба!

СОСНОВСКИЙ — Слово мерзавец может относиться не к тому, что я сейчас говорю, а к тому, что я делал раньше, к тому, что я принял платформу террора. Если бы меня именно за это упрекнул Бухарин, это было бы верно.

БУХАРИН — Откуда я знал, что вы приняли эту платформу.

СОСНОВСКИЙ — Я приходил к Бухарину как к редактору не один раз с некоторыми жалобами, что вот встречаю такое-то враждебное отношение к моим статьям и т. д. Такие разговоры между нами происходили, и вот в один из таких разговоров Бухарин начал говорить о встречных жалобах:

«Ты думаешь, мое положение легче? Меня со всех сторон клюют». Он даже выражался более нецензурно, иллюстрировал выступление против него «Правды» и «За индустриализацию». Ведь мое положение такое, говорил Бухарин, что я как затравленный.

И это было неслучайно, в этом была система. Так как я от Радека уже знал о Бухарине, я задал ему вопрос: а разве нет оснований к тому, чтобы на тебя нажимали? Он меня спросил: что ты подразумеваешь?

Я сказал ему, что знаю от Карлуши , в чем дело. И после этого разговор пошел по существу, т. е. о платформе, о том, что идет борьба, о том, что борьбу вести трудно. Это было постоянным припевом в этих разговорах.

Таких разговоров было два или три, и каждый раз Бухарин говорил что стало трудно, нужна дьявольская осторожность, потому что кругом большая настороженность и подозрительность.

ЕЖОВ — Где эти разговоры происходили?

СОСНОВСКИЙ— У Бухарина в кабинете весной 1935 года. И затем вскоре, тоже весной, был второй разговор. Эти разговоры были уже после того, как я связался с Радеком. Это сопровождалось соответствующими попытками или стараниями Бухарина укрепить мое положение в редакции, а следовательно и за пределами редакции.

ЕЖОВ — Скажите о конкретном разговоре с Бухариным относительно состава центра  правых.

СОСНОВСКИЙ— Во время этих двух бесед и назывались фамилии: Рыкова, Томского и Бухарина  как членов центра правых.

ЕЖОВ — Это вам Бухарин подтвердил?

СОСНОВСКИЙ — Я его спросил, кто работает  в центре правых.

ОРДЖОНИКИДЗЕ — А вы откуда узнали  о центре правых?

СОСНОВСКИЙ — А мне Радек сказал, что для переговоров с блоком больше всего уполномочен Томский и что он, Радек, сносится с Бухариным. Причем Радек рассказал мне, что они с Бухариным проводят время на Сходне, где была дача «Известий» и где все время бывали вместе Радек и Бухарин.

Радек рассказывал даже о комических вещах, в частности, о том, что Бухарин целые ночи проводит в спальне у Радека и там они имеют возможность по душам разговаривать. В редакции, где вечная сутолока, вести такие разговоры трудно.

ЕЖОВ — После 1935 г. были такие беседы?

СОСНОВСКИЙ — Были, но уже не такого характера, а более или менее мимолетные. Последний раз был разговор в начале мая 1936 г., тоже перед моим отъездом в отпуск. Я пришел по личному редакционному делу к Бухарину, спросил у секретарши; свободен ли Бухарин. Она говорит, что у него сидит товарищ из Ленинграда, из Института истории техники, но он, вероятно, скоро уйдет. Я зашел в кабинет и увидел там молодого человека. Когда я зашел, разговор оборвался. Я решил подождать, пока они кончат, и затем изложить свои дела.

Но они перестали разговаривать, и в результате после паузы Бухарин с ним распрощался. А когда он ушел, Бухарин с большим раздражением стал мне говорить, что вот его людей в Ленинграде арестовывают, институт его закрывают.

Все это он говорил в очень озлобленном тоне. Опять повторял, что стало трудно, кругом подозрения, напор, что приходится быть дьявольски осторожным и т. д.

ЕЖОВ — Нельзя ли рассказать конкретно, какие разговоры о терроре велись с Радеком?

СОСНОВСКИЙ— И Радек и Бухарин исходили из того, что другие пути борьбы исчерпаны. Путь легальной внутрипартийной борьбы, голосованием, подсчетами, себя не оправдал. И чем дальше, тем смешнее будет пытаться внутрипартийными способами добиться руководства и завоевать это руководство. Других способов устранить руководство нет.

Причем Бухарин мне говорил, что вы — троцкисты — ставили вопрос не только об изменении политики, но и о том, что данное руководство должно быть сменено. Оставалось, перебравши что угодно, учитывая, как складывается настроение в низах, в массах партии, придти к выводу, что других способов не остается. На эту тему было больше разговоров с Радеком, но были и с Бухариным.

ЕЖОВ — нет ли у вас конкретных фактов переговоров с Бухариным или фактических материалов?

СОСНОВСКИЙ — Ведь все это происходило наедине. Если бы печатались прокламации или другие документы, я мог бы располагать этими материалами. Но это были разговоры наедине .

Причем я должен сказать, что возглас Бухарина меня не совсем удивил, потому что во время одного из разговоров, где говорилось о трудностях и о настороженности, он говорил: имей в виду, что нужно быть таким осторожным, что если меня спросят, я скажу: я знать не знаю и ведать не ведаю.

БУХАРИН — Классический провокатор!

СОСНОВСКИЙ— Так что я этому не очень удивляюсь. Конечно, никаких других доказательств у меня нет. Мы разговаривали один на один, в его кабинете, на его диване.

Я хотел с этого начать свой рассказ, почему я пришел к необходимости, к сознанию сделать то, что делаю с запозданием.

Я подвел итоги своей жизни. Я думаю, вы понимаете, что других 52 доказательств у меня нет, нет ни стенограмм, никто нас не подслушивал.

Когда, в самые последние дни, я был приказом по «Известиям» уволен, освобожден от работы в «Известиях», это было 7 октября, я решил все же выяснить свое положение. Поэтому по телефону созвонился с Талем , чтобы он меня принял. Таль назначил мне явиться в редакцию 13 октября в 12 часов ночи.

 Я не знал, что Бухарин там, потому что он отсутствовал много месяцев. И, придя к Талю, я узнал, что впервые в этот день Бухарин вышел на работу. Тогда я решил повидаться с Бухариным.

 Мое положение было очень неопределенное, я чувствовал, что дело может не только ограничиться увольнением из «Известий». Я послал Бухарину маленькую записочку: мне нужно с тобой поговорить несколько минут. Бухарин мне тоже ответил запиской: предмета для разговора сейчас нет, а я не апелляционная инстанция. Я ему ответил на это дело опять запиской, переданной через секретаршу:

«Мне в голову не приходило апеллировать к тебе. Я понял, что мое увольнение это результат работы комиссии ЦК, которая работала по пересмотру состава редакции. Что касается предмета для разговора, мне кажется, предмет для разговора есть. Впрочем, тебе виднее».

И ушел.

Я расцениваю эту записку как продолжение того же разговора, т. е. я от тебя отопрусь при первой надобности. Записка его это подтвердила. То, что я ему ответил, что предмет для разговора есть, а впрочем, тебе виднее, он мог истолковать совершенно недвусмысленно, что предмет для разговора у нас есть. Предмет для разговора сейчас как будто бы и подошел.

Я эту его записку разорвал и хотел бросить, но потом положил в кошелек, чтобы бросить ее не в редакции. Случайно оказалось, что она у меня сохранилась и при обыске была взята.

Я думал, что все это значит.

У нас давнишние хорошие отношения по работе в «Правде» в течение стольких лет. Что означает, что предмета для разговора нет. Я понял так, что это сжигание мостов и тактика полного отрицания.

ЕЖОВ — Стало быть, вы утверждаете, что, вернувшись из ссылки в 1934 г., вы связались вначале с Радеком, который информировал вас о существовании троцкистской организации, о существовании центра, назвал среди руководителей Радека и Пятакова и сообщил потом, что правые в лице Бухарина, Томского и Рыкова блокируются с троцкистами , причем в основу блока положена платформа террора?

СОСНОВСКИЙ — Да.

ЕЖОВ — В 1935 г., весной 1935 г. и потом несколько позже, перед вашим отпуском, вы имели разговор с Бухариным, из которого вам стало ясно, что Бухарин достаточно осведомлен и о составе центра, и о блоке, и о платформе?

СОСНОВСКИЙ — Вполне.

ЕЖОВ — Причем разговор шел с Бухариным не только в плоскости наличия этой платформы, но и ее обоснования?

СОСНОВСКИЙ — Все это я подтверждаю.

ЕЖОВ — Бухарин, каким образом Сосновский попал в «Известия»?

БУХАРИН — Я в качестве предварительного заявления, относящегося к Куликову, сказал, что никогда не имел с ним никаких столкновений и конфликтов и считаю его субъективно честным человеком. Но после того, что Сосновский изволил здесь докладывать, я могу сказать о нем только противоположное.

Выступление здесь Сосновского, а также его показания я считаю классической провокацией совершенно неслыханного масштаба.

В его рассказе верны только две вещи. Это то, что я по-человечески о нем заботился до последней капли крови и текст записок, которыми мы обменялись. Это правильно. Все остальное представляет тонкую, беллетристическую, как и подобает Сосновскому-фельетонисту, очень хорошо подстроенную вещь.

Как он поступил в редакцию? Он был в «Социалистическом земледелии». Я знал из протоколов Политбюро, что Политбюро решило восстановить Сосновского в партии. Я знал литературное дарование Сосновского, я хотел как следует поставить литературную часть «Известий» и поэтому обратился к тов. Сталину с разрешением занять Сосновского в газете. Сталин мне это разрешение дал.

Относительно привилегированного положения Сосновского. Это верно, и это могут подтвердить целый ряд работников. Сосновский часто приходил ко мне: не хватает денег, нет того-то. Я думал, человек вернулся в лоно партии, пострадал, надо дать ему подняться. Я думал, что всяческие сомнения его легче всего ликвидировать тем, чтобы дать ему возможность посмотреть наиболее хорошие места в Союзе, как раз по аграрной линии. Я договорился с Беталом Калмыковым и дал возможность Сосновскому провести некоторое время в Нальчике.

Если Сосновский просил у меня денежных ассигнований, я это делал. Я относился к Сосновскому самым человеческим образом, как только мог относиться, и увидел сейчас этого зверя перед собой.

Что касается записок, то это верно, мы обменялись такими записками. Но здесь Сосновский недоучел одного обстоятельства, а именно, того, что текст этой записки я согласовал с новым секретарем редакции Кривицким и Талем, который там был. Я сказал им: Сосновский наседает и просит его принять. 

Мы условились, что я должен написать, что предмета для разговора со мной нет. По согласованию с ними я эту записку и написал. Тут получилась промашка во всей концепции Сосновского, который этого недоучел. По этому поводу можно спросить Кривицкого и Таля.

Верно то, что я говорил Сосновскому о том, что меня клюют. Может быть, говорил еще хлеще, потому что действительно у меня было много неприятностей. Но неслыханной провокационной клеветой является все остальное, что говорил Сосновский от начала до конца.

МОЛОТОВ — Неправда?

БУХАРИН — На 100%. Это есть злостная, гнусная клевета от начала до конца, и здесь Сосновский мстит мне за то, что я отказался с ним разговаривать. Я утверждаю, что все его показания относительно состава центра, блоков, относительно разговоров с Радеком— все это на 100%, совершенно рассчитанная ложь.

Его показание относительно того, будто я советовал ему и сам это делаю — все отрицать — это есть рафинированная провокационная ложь от начала до конца. Я к Сосновскому проявлял максимум настоящей человечности, а он проявляет сейчас максимум подлости, возмутительной и рассчитанной подлости!

ЕЖОВ — В прошлом взаимоотношения с Сосновским у вас были плохие?

БУХАРИН — Нет, неплохие.

ЕЖОВ — До последнего дня?

БУХАРИН — У нас были хорошие отношения. Я о нем заботился. Вы можете допросить по этому поводу людей, которые это знают.

МОЛОТОВ — Словом, личных оснований у него нет?

БУХАРИН — Мне кажется, имеет значение финал, когда он попросил разговора со мной, а я ему отказал.

СОСНОВСКИЙ — Почему?

БУХАРИН — Если комиссия ЦК удаляет Сосновского, то я не инстан¬ция для апелляции. Я понимаю отлично, что нахожусь на подозрении и что, если Сосновский удален комиссией ЦК, значит что-то подозревается.

Я считал статью Сосновского, которая была напечатана, страшно искренней, и я оценивал эту статью Сосновского как одну из самых искренних статей, которые были напечатаны в прессе, в связи с обратным приемом бывших троцкистов. Когда мы жили в Нальчике, я постоянно его поддерживал. Я всегда оказывал ему помощь.

СТАЛИН — Почему вы не поговорили с ним?

БУХАРИН — Я по этому поводу посоветовался с Кривицким и Талем, причем Таль мне сказал: Николай Иванович, с ним говорить не стоит вам, я сам с ним поговорю. Кривицкий сказал то же самое. Так как я посоветовался с товарищами, которые пользуются доверием ЦК и посажены в газету для того, чтобы осуществлять это доверие, я их совету последовал. Сосновский на это, конечно, мог разозлиться при его характере концентрированной злобы.

СОСНОВСКИЙ — А ты видел ее у меня?

БУХАРИН — Я видел. У нас как-то стоял вопрос относительно заботы о людях. Шел разговор об одной товарке, фамилию ее не помню. Сосновский, который получал у нас тысячи рублей, которому мы закупали шерстяные фуфайки и прочее, выступает и говорит: в редакции со мной обращаются как с парием, я не имею того-то и того-то, причем выступает против этой женщины с совершенно невероятной злобой, хотя она ни ухом, ни рылом этой злобы не заслуживала. Он способен на дикую, коварную, концентрированную злобу.

Я с ним вел разговоры о терроре, как он говорит. Это не шутка, это чёрт знает что такое. Я не только [не] вел разговоры, я не могу себя приучить к тому, чтобы такое слово, как террор, стало привычным.

СОСНОВСКИЙ — Я, то же самое, не мог себя приучить.

БУХАРИН — Значит ты двурушник! Ты двурушничал, писал такое письмо, которое всеми было принято за самое искреннее письмо. Ты после этого самый глубокий негодяй, который мог вполне рассчитать все, чтобы потопить кого угодно и чтобы спасти свою шкуру.

СТАЛИН— Ты, во-первых, не ругайся. Чем он мог спасти? Какой ему интерес?

БУХАРИН — При той системе двурушничества, которую проводили троцкисты и зиновьевцы, у них был рассчитан целый ряд заранее намеченных шагов.

ЕЖОВ — Откуда мог Сосновский знать о составе центра правых и состав московского центра, конкретно называть фамилии людей?

БУХАРИН— Это очень простая вещь. Если нужно было топить бывших правых, то известны все их имена. Такой центр существовал, не террористический центр. На пленуме ЦК тов. Сталин сказал о том, что Радек признал свою вину .

А ведь Радек со мной рассусоливал такую степень искренности! Он мне говорил: раз ты попал в такое положение, надейся на старика, как он называет Сталина, он тебя в обиду не даст, Сталин — девять десятых нашей победы.

Перед самым арестом Радека прибежала ко мне его жена и сказала, что Радек просил передать, что он абсолютно чист и невиновен, что на нем нет ни пятнышка, и я ему верил. Он не раз предупреждал меня относительно возможных оговорок.

Он подозревал, что в ГПУ сидят агенты дефензивы, польские шпионы и т. д. Берегись оговора!

ЕЖОВ — Почему же Сосновский не оговаривает другого?

БУХАРИН — Если нужно оговорить бывших правых, сказать, что они входили в какой-нибудь центр, то это легче всего сделать, так как имена их известны.

МИКОЯН — Кому нужно оговаривать правых?

БУХАРИН — Вы не знаете сейчас, виновен я или нет. Вы считаете, что я или виновен или нет. И вы все говорили, и Сталин говорил: мы тебя поддержали, мы тебя пощадили.

Но поймите, что все эти категории звучат как положительные только в том случае, если человек виновен. А если человек не виновен, а я себя считаю абсолютно невиновным...

МИКОЯН — И сейчас, после показаний Куликова?

БУХАРИН — Да, ни на йоту. Я себя считаю виновным за 1928 год, но я себя считаю абсолютно невиновным перед партией за все последующие годы. И никакая сила в мире никогда не заставит меня признать противоположное, чему бы меня ни подвергали.

МОЛОТОВ — Что за чепуха? Кто и чему вас подвергает!

СОСНОВСКИЙ— Относительно эпитетов Бухарина. Бухарин меня знает лучше, чем все здесь присутствующие. Никогда в жизни не только таких слов, которые он сейчас произносит по отношению ко мне, но вообще ничего подобного за весь тот период с 1918 г., как он меня знает, он никогда не произносил.

Я имел встречу с Рыковым в 1935 г. по делу. Я получил жалобу на наркомат, решил ее проверить, пошел к Рыкову и провел у него несколько часов. Почему я теперь, зная от Радека, что Рыков есть член центра правых, почему я Рыкова не оговариваю?

Потому что я с Рыковым вел только тот разговор, который я вам передал. Оговаривать его не могу, потому что не имел с ним таких разговоров. А от Радека я знал...

БУХАРИН — Это и есть оговор и ложь.

СОСНОВСКИЙ — Коль скоро два человека говорят про одно и то же, но один говорит, что это было, а другой утверждает, что этого не было,— конечно, не мы себе судьи. Я доверия заслуживаю не так много. Статья, о которой говорит Бухарин и которая произвела впечатление искренности, была искренней только в какой-то части, потому что я хотел на свободе подумать и посмотреть.

Я был 5 лет в изоляции, довольно строгой, я отстал от жизни, озлобление было большое.

И поэтому то, что Бухарин и ЦК, очевидно, приняли за искренность, было только частично искренним, а на самом деле этот поступок нужно назвать своим настоящим именем. Поэтому теперь, когда я решил сказать партии правду, этот негодяй (обращаясь к Бухарину) теперь называет меня негодяем, а тогда, когда я обманывал...

ОРДЖОНИКИДЗЕ — Вы теперь за партию?

СОСНОВСКИЙ — Да, но я не заслуживаю доверия.

ОРДЖОНИКИДЗЕ — А когда вы писали свое письмо во время процес¬са, вы были за партию?

СОСНОВСКИЙ — Когда я прочитал в газетах все эти документы, будучи в Нальчике, я был потрясен, и нынешний мой разговор с партией начался, по существу, тогда.

ОРДЖОНИКИДЗЕ — Чем же вы были потрясены?

СОСНОВСКИЙ — Я не отдавал себе отчета в этих делах. Но когда я увидел все эти вещи, как их воспринимают все, вплоть до моего сына и моей жены, я понял другое. Я бросил все и поехал сюда. В поезде я наблюдал, какое отношение к этому делу, я многое понял, я подвел итоги всей своей жизни.

Должен сказать, что когда я был арестован в 1929 г., как троцкист, с первого дня и до конца я себя чувствовал в состоянии войны с партией.

С момента, когда я прочитал обвинительный акт, увидел, как воспринял это мой сын, а мне уже 52-й год, я подвел итоги и увидел, что мое имя будет проклятием для моих детей. Я увидел, что я зашел так далеко, дальше чего некуда идти. Конечно, я мог изобразить дело так же просто, как этот гусь (обращаясь к Бухарину) , и сказать: знать не знаю и ведать не ведаю.

БУХАРИН — Первоклассный фокусник!

СОСНОВСКИЙ — Я веду борьбу с партией с 1920 года.

ВОРОШИЛОВ — Давненько!

СОСНОВСКИЙ — Это действительно давно. Всю мою сознательную жизнь я вредил партии, причинял ей, начиная с профсоюзной дискуссии , с маленьким перерывом, много вреда. Кое-что я сделал полезного, но это тонет в том вреде, который я причинил партии. И чем больше я имел доверия в партии, тем хуже я себя вел. Мне возврата в партию нет. Доверия у вас я больше просить не могу.

Что мне остается делать? Только сказать правду. Конечно, Бухарин пытается все отрицать. Почему же я избрал объектом человека, к которому у меня было лучшее отношение, с которым никогда не было никаких конфликтов.

Бухарин начинает философствовать, что у нас— троцкистов— выработан дьявольский план топить честных людей. Это не совсем так. Радек на партийном собрании в «Известиях», которое длилось четыре дня, выступал в защиту Бухарина и, исходя из того, что он, Радек, чистый человек, ручался головой за Бухарина и приводил аргумент: Каменев и Зиновьев негодяи, на процессе законспирировали настоящий центр и теперь для того, чтобы отвести глаза, топят честных  людей.

А ведь я-то знаю, что такое Радек. Бухарин говорит, что он 100%-й человек. Хорошо. Вот небольшая иллюстрация, небольшой эпизод.

В «Известиях» Зорич написал статью о сочинском курорте. «Известия» ее долго не хотели помещать. Почему? Потому что Зорич очень хвалил то, что делается в Сочи. Наконец обратился к Бухарину, почему не пускают статью?

Бухарин хотел сначала, чтобы выкинули абзац, где очень хвалят Мителева за умелую работу, или какой-то другой абзац.

После этого Бухарин разрешил статью напечатать.

Статья эта все же подверглась критике, и когда шел разговор о всей этой сочинской истории, то говорили: разве Сталин что-нибудь в архитектуре понимает? Этот разговор происходил в присутствии Бухарина, Зорича и Ляма .

 Когда тов. Шкирятов 60 вызвал к себе Ляма и Зорича и спросил, какой разговор происходил в присутствии Бухарина, они пытались вилять и отрицать все, но это было установлено.

Но не в этом суть.

А когда они из КПК вернулись к Бухарину, то этот 100%-й святой говорит: как можно работать, когда из трех человек один доносит в КПК. Кто это рассказывает партии о том, что говорят о вождях.

 Мне все это рассказал Зорич. Если Бухарин такой 100%-й человек, каким себя изображает, как он может допускать такие вещи, что продают нас в КПК ,— это характеризует человека.

Я могу для характеристики сообщить другой эпизод. Это относится к другой физиономии Бухарина и характеризует его как человека, умеющего влезать в доверие. Вся тактика Бухарина построена на завоевании доверия в ЦК, в партии. Он очень заботился, чтобы и я вошел в доверие.

Поэтому очень часто, когда я писал статьи, он говорил: вставь здесь имя Сталина. Конечно, он опять скажет, что это ложь. Но оказалось, что при обыске у меня забрали записку, написанную рукой Бухарина по поводу одной моей статьи: «Для тебя необходимо упоминание о Кобе». Всеми этими искусственными способами он хотел, чтобы я добился уважения и меня сочли за иного человека.

Что это означает, как не фальшивую, искусственную дипломатию, уменье влезать в доверие партии, а за спиной делать другое?

Я двурушничал меньше, чем другие , я до последних лет боролся с партией и, подав заявление, я обманул партию. У меня не было искренности, у меня были задние мысли, я думал присмотреться, может быть да, может быть нет. И начиная со связей с Радеком...

ЕЖОВ — Оказалось, нет?

СОСНОВСКИЙ — Да.

ВОРОШИЛОВ — О терроре, когда вы узнали?

СОСНОВСКИЙ— Я был в строгой изоляции. Никаких связей из изолятора ни с кем не поддерживал . Когда я узнал об этом от Радека , меня это буквально ошеломило, и мы с Радеком полночи разговаривали на эту тему. Тут нужно было отшатнуться — я не отшатнулся. Он понял, что я его единомышленник. Вот к чему привела эта проклятая инерция!

Я хотел еще сказать об одной вещи — не знаю, насколько это уместно. Во время профсоюзной дискуссии в газетах в конце печатались отчеты о голосовании за резолюцию Томского, Ленина и замечания, сведения, которые доставлялись тов. Сталиным.

Однажды я встретил Иосифа Виссарионовича во дворе Кремля и спросил: почему вы обостряете эту борьбу? Сталин мне сказал: вы думаете, речь идет о той или иной профсоюзной резолюции?

Речь идет о том, кому руководить партией. Троцкий считает, что Ленин устарел и руководить не может, а мы считаем, что Ленин должен руководить партией. Нужно создать ЦК, в котором Ленин имел бы прочное большинство, чтобы колебаний и шатаний больше не было.

Неужели Троцкий мог претендовать заменить Ленина? Меня тогда урезонивали и говорили: очевидно, ты не просвещен...

ВОРОШИЛОВ — Хотя помогаешь ему изо всех сил.

СОСНОВСКИЙ — Да, совершенно верно. Сталин мне, как будто старому большевику, не чужому человеку пытался это объяснить. Сейчас, когда дело дошло до террора, понятно, что эти слова Троцкого об устранении Ленина, т. е. слова и мысли о терроре, возникли не в 1931 г., а гораздо раньше. Если бы я был большевиком не дефективным, как об этом кто-то выразился на процессе, я бы понял это своевременно.

Вот итог моей жизни. Сейчас мне клеветать на этого 100%-ного человека незачем. Какой мне расчет? Меня спрашивали на следствии, с кем еще я имел дело? Ни с кем.

 Есть у меня мои бывшие приятели, но я с ними не разговаривал на эти темы. Поэтому никого не могу и не считаю нужным оговаривать. Я фактически назвал две фамилии, с которыми непосредствен-но имел дело — это Радек, во-первых, Бухарин — во-вторых.

БУХАРИН — Относительно статей Сосновского. Совершенно верно, я говорил относительно того, что Сталин заступался за статьи Сосновского.

 Как-то на заседании Политбюро тов. Мехлис сделал довольно резкий выпад против Сосновского, а Сталин бросил реплику: ты говоришь так потому, что не у тебя Сосновский пишет.

Я увидел в этом проявление добавочного доверия по отношению к Сосновскому и счел своим долгом поощрить Сосновского. Поэтому, когда публика часто подкапывалась под Сосновского, я за Сосновского заступался.

СТАЛИН — Сервилистические чувства, сервилизм.

БУХАРИН — Вы не знаете современной газетной жизни. Мы очень часто вставляем соответствующие слова в те или иные статьи, потому что считаем, что для бывших оппозиционеров, каким являюсь, в частности, я, это абсолютно необходимо.

ЕЖОВ — Кто тебя, ЦК что ли заставлял это делать?

СТАЛИН — Для партийца это оскорбительно.

БУХАРИН — Я припоминаю один такой эпизод. По указанию Климента Ефремовича я написал статью относительно выставки Красной армии. Там говорилось о Ворошилове, Сталине и других. Когда Сталин сказал: что ты там пишешь, кто-то возразил: посмел бы он не так написать. Я объяснил все эти вещи очень просто.

Я знаю, что незачем создавать культ Сталина, но для себя я считаю это целесообразной нормой."

 

Бухарин заявил, что для него культ личности Сталина, было целесообразной нормой....

 

Далее:

СОСНОВСКИЙ — А для меня вы считали это необходимым.

БУХАРИН— По очень простой причине, потому что ты бывший оппозиционер. Ничего плохого я в этом не вижу. Относительно Зорича я должен сказать следующее.

Кто поместил эту статью? Я — несмотря на сопротивление. Зорич меня благодарил после этого. Я действительно сказал, разве можно заставить Сталина следить за каждым стеклянным шаром.

СТАЛИН — Конечно, я не архитектор, в архитектуре не понимаю. Ну, какой тут грех!

БУХАРИН — У нас постоянно, в нашей газетной работе, возникают споры, сказать это слово или другое. Конечно, если по каждому спору нас будут таскать в ЦК, тогда невозможно работать, потому что известный минимум доверия обязательно должен быть.

МИКОЯН — А ты обижаешь человека, который сообщает в ЦК.

БУХАРИН — Я нисколько не обижаю, я сообщил об этом Шкирятову. И вообще, почему меня хотят заподозрить в том, что я старался оставить на работе этого Ляма? Мехлис у меня просил, чтобы я ему отдал Ляма.

КАГАНОВИЧ— Если взять вашу версию о том, что вы говорили с Сосновским, будто вас клюют и т. д., получается следующее: вы — кандидат в члены ЦК , редактор «Известий», присутствующий на заседаниях Политбюро, — с человеком, который сидел 5 лет в тюрьме, был исключен из партии и только что восстановлен, заводите разговор о том, что вас клюют и прочее. Какие родственные чувства толкали вас на этот душевный разговор?

БУХАРИН — Я не только Сосновскому об этом говорил.

КАГАНОВИЧ — А я спрашиваю о Сосновском. Троцкист с 1920 г., как он сам об этом заявляет, только что восстановленный в партии...

СОСНОВСКИЙ — Еще не восстановленный в партии.

КАГАНОВИЧ — Тем более. Какие родственные, душевные чувства толкали вас на то, чтобы, будучи наедине с ним, жаловаться на то, что вас клюют?

БУХАРИН — Прежде всего, Сосновский поступил ко мне на работу после того, как он был восстановлен в партии. Это всем было известно. Я ему не жаловался. Я говорил, что мне трудно. Мне трудно работать, потому что меня клюют.

КАГАНОВИЧ — А кто же вас клевал? Просто душа душу чует.

БУХАРИН — Меня клевали в «Правде», меня клевали в аппарате. Я много писал и Сталину и Серго.

АПРФ, ф. 3, оп. 24, д. 260, л. 51—72. "

 

После Сосновского, следующим был Георгий Пятаков. Пикантность ситуации в том, что Пятаков был ранее лучшим другом самого Н. И. Ежова. Но об этой "незначительной" детали, как показывают опубликованные ныне документы руководство СССР не знало.

 

На очной ставке Пятаков мог спокойно назвать Ежова заговорщиком, но он все же промолчал

Видимо Ежов имел какое-то соглашение с Пятаковым и тот не сдал его

 

Вот последняя очная ставка с арестованными ранее Пятаковым.

"СТЕНОГРАММА ОЧНОЙ СТАВКИ МЕЖДУ ПЯТАКОВЫМ И БУХАРИНЫМ В ЦК ВКП(Б) ОТ 7 ДЕКАБРЯ 1936 ГОДА 68

ЕЖОВ — В своих показаниях, данных вами в течение трех допросов, вы показали относительно состава так называемого запасного троцкистского  центра, куда вы входили, и относительно блока с правыми. Вы это подтверждаете?

ПЯТАКОВ — Подтверждаю.

ЕЖОВ — Нельзя ли рассказать нам кратко, главным образом касаясь фактической стороны, с кем из правых непосредственно вы лично поддерживали связь?

ПЯТАКОВ— Связь началась с 1928 года. В конце 1928 г. ко мне на квартиру в Гнездниковском переулке, я лежал тогда больной, зашел Бухарин, по своей собственной инициативе.

Бухарин находился в очень большом возбуждении, давал крайне пессимистическую оценку положению вещей в стране, говорил относительно того, что страна идет к разрушению, крайне неодобрительно характеризовал партийное руководство, которое неумело ведет это руководство.

Помню даже, что на мое замечание о том, что странно говорить о разрушении, когда строятся новые заводы, создаются новые предприятия, Бухарин тогда сказал: тяжело думать, что все это достанется не нам, а перейдет в другие руки, т. е. перейдет в руки капиталистических предприятий.

Это был первый разговор.

Через несколько дней после этого меня перевели в Кремлевскую больницу. В Кремлевскую больницу Бухарин тоже пришел и вел разговор со мной на эти же темы.

Он опять неодобрительно отзывался о Сталине, Молотове, Кагановиче и Ворошилове, давал крайне резкие и отрицательные характеристики. Говорил относительно того, что правые во главе с ним, Рыковым и Томским  начинают борьбу и для этого создают организацию, готовят платформу, соответствующее письмо.

Это был конец 1928 г. и начало 1929 года. Так как я часть этого разговора относительно оценки положения вещей в стране рассказал Сталину, после этого, по-видимому, наступил период охлаждения. Это был 1929—1930 год.

В 1931 г. у меня состоялась встреча с Седовым , о которой я показывал наряду с другими вещами.

Седов говорил относительно того, что ему известно об активизации работы правых, что троцкистский центр, который к тому времени образовался в Союзе, связан с правыми и что, с его точки зрения, речь идет о возобновлении крупной борьбы, причем всякие средства должны быть пущены в ход.

Вопрос блока с правыми или, как тогда Седов передал, контактирование с правыми, является неизбежным.

Так как Седов, как я уже показал, был для меня не партнером в обсуждении политических вопросов, я выслушал от него только то, что он передал со слов Троцкого, и не ставил перед ним вопроса, на какой основе создается блок и т. д. Тем более что он мне передал , что в Союзе троцкистский центр установил эти связи.

Троцкий знал мои отношения с Бухариным; он предлагал мне возобновить связь с Бухариным, так как с Рыковым у меня никогда личных отношений не было.

После возвращения в Союз в 1932—1933 г. Бухарин неоднократно бывал у меня, так как работал в наркомате тяжелой промышленности и встречи с ним были довольно легки. В этом смысле связь была установлена.

Причем Бухарин говорил, что ему крайне трудно припомнить отдельные разговоры, кроме тех, которые обозначены какими-то внешними событиями. Разговоров было много, десяток, полтора.

И в этих разговорах Бухарин неизменно давал примерно такую же оценку пессимистического характера, чрезвычайно неодобрительно отзывался о руководителях партии и говорил относительно того, что связь существует, что, несмотря на тот разгром, который был произведен, основа организации правых сохранилась и работа возобновляется.

Я не могу припомнить сейчас, было ли это в начале или в середине 1932 года. Точной даты я не могу припомнить. Но я рассказал Бухарину относительно своей встречи с Седовым, относительно террористических установок Троцкого, относительно блока с правыми. Бухарин не выразил никакого особенного удивления, из чего я сделал вывод, что из других источников это ему более или менее известно.

Больше к этому вопросу мы не возвращались.

Я сейчас не могу припомнить, когда Бухарин, ушел из Наркомтяжпрома. Кажется, это был конец 1933 года. После его ухода у меня с ним личные связи больше не возобновлялись, кроме эпизодических и случайных встреч совершенно не политического характера. И связь с Бухариным  перешла к Радеку.

О своих встречах с Бухариным  я говорил Сокольникову во время разговора, который имел место в середине 1935 года. Об этом я говорил и Томскому во время разговора в начале 1936 года 77. Вот это в основном все о Бухарине.

Теперь относительно Томского. Когда с Сокольниковым, у меня 78 был разговор в середине 1935 г., и ему было известно о необходимости установления связи с правыми, тогда же был поднят вопрос относительно встречи либо Сокольникова, либо моей с Бухариным, Рыковым и Томским.

Сокольников взялся переговорить с Томским и имел этот разговор. Я давал эти показания и об этом разговоре записано в протоколе допроса. Что касается меня, то я не мог к Томскому заехать, ни он ко мне не мог заехать. На одном из заседаний Политбюро в течение 10—15 минут мы с Томским имели разговор, причем из этого разговора явствовало, что с Сокольниковым он виделся, разговаривал и одобряет  блок с нами, троцкистами.

Темой моего разговора был не принципиальный вопрос относительно необходимости контакта с правыми, а вопрос относительно организации встречи, так как для всех нас было крайне неясно, как дальше действовать. Поэтому была задумана совместная встреча Сокольникова, Радека, Серебрякова 81 и меня, с одной стороны, и Томского, Рыкова и Бухарина, с другой стороны, чтобы обсудить весь вопрос в целом.

ВОРОШИЛОВ — В каком году?

ПЯТАКОВ— В начале 1936 года. Томский целиком одобрил план совместной встречи, хотя это была крайне затруднительная вещь, и сказал тогда же, что он лично согласен с этим, но должен будет посоветоваться с Бухариным и Рыковым и тогда даст окончательный ответ. На этом дело закончилось. Встреча эта не состоялась по чисто тактическим сооб¬ражениям.

ЕЖОВ— Было ли известно Бухарину о составе объединённого троц¬кистского центра? 82

ПЯТАКОВ — Безусловно, известно.

ЕЖОВ — Известно ли ему о том, что основой основ борьбы они считали террор? 83

ПЯТАКОВ— Безусловно известно. Это явствовало из разговоров с ним.

ЕЖОВ — Знал ли он о наличии запасного центра?

ПЯТАКОВ — Этого я  сейчас точно не помню.

ЕЖОВ — Вы подробно информировали его об установках, полученных от Седова?

ПЯТАКОВ — Достаточно подробно.

ЕЖОВ — Была ли тогда речь о вредительстве?

ПЯТАКОВ — Упоминалось и об этом.

ОРДЖОНИКИДЗЕ — С какого года вы начали работу?

ПЯТАКОВ — С возвращения из Берлина, с 1932 года.

ОРДЖОНИКИДЗЕ— Все эти годы вы были вредителем в Наркомтяжпроме?

ПЯТАКОВ — Очевидно, да.

ЕЖОВ — С Бухариным вы были связаны до 1933 года?

ПЯТАКОВ — Да.

ЕЖОВ — После этого было обусловлено передать связь на Радека?

ПЯТАКОВ — Поскольку было известно, что Бухарин переходит в «Из¬вестия», такая передача была обусловлена.

ЕЖОВ — Информировал ли вас Радек относительно его связи с Бухариным?

ПЯТАКОВ— Он мне говорил об этом в конце 1935 года, если не ошибаюсь.

СТАЛИН — У троцкистов все нити вели в центр, который имел дело с какими-либо группами или лицами, возглавлявшими террористические группы. Насчет правых можно это сказать, что они тоже так делали?

ПЯТАКОВ— Насчет Томского можно определенно сказать. Насчет Бухарина не могу сказать. Не знаю, были ли у него непосредственные связи. Когда был арестован Цейтлин , Бухарин прибежал ко мне, крайне возбужденный, и говорил относительно того, что арест Цейтлина показывает еще раз относительно того курса, который взят, и что если мы будем так дальше себя вести, то нас всех арестуют и изничтожат.

СТАЛИН — А насчет Томского вы не сомневались?

ПЯТАКОВ — Нет, у него были связи.

СТАЛИН — Высказываний террористических у него не было?

ПЯТАКОВ — Во всяком случае он не возражал.

ВОРОШИЛОВ — А вы достаточно конкретно говорили?

ПЯТАКОВ — Конкретно шел разговор  о директивах Троцкого, пере¬данных мне Седовым. Организационных вопросов с Бухариным мне не приходилось обсуждать.

ОРДЖОНИКИДЗЕ— Много вы насадили вредителей в промыш¬ленности?

ПЯТАКОВ — Список людей известен. Я их назвал на следствии .

ЕЖОВ — Он дополнительно дал еще ряд фамилий за последние дни.

БУХАРИН — Я могу сказать только то, что в 1928 г. я действительно посетил Пятакова, о чем я рассказал здесь в связи с другим. Все остальное относительно моей информации и того, будто бы я знал о Седове, террористических установках и вообще этих разговорах,— все это от начала до конца Пятаков выдумал.

Конечно, я нахожусь в положении человека, которому могут верить и могут не верить. Я не могу вытащить какой-нибудь палки, которая бы служила вещественным доказательством, что это не так.

Пятакову я был непосредственно подчинен, работал в Наркомтяжпроме.

Никогда в жизни я не мог провести через него каких-нибудь своих вопросов, потому что Пятаков издевательски относился к моей работе. Это можно подтвердить чем угодно. Однажды, когда речь шла об освоении техники, Пятаков высказал взгляд, что это пустяки. Я купец, сказал он, мне нужен определенный чистоган.

Тогда я ему сказал: ты будь хоть таким купцом, каким был Савва Морозов, купцом просвещенным, а не лабазником.

Я ничего не мог провернуть через Пятакова и поэтому приходилось ходить к Серго. Буквально ко всему, к проблеме освоения техники, к технической пропаганде, науке, Пятаков относился с суверенным презрением, и я ничего не мог добиться. Это общеизвестно, тысячи людей могут это доказать.

 Так как я всегда ценил Пятакова как теоретическую силу, я подступал к нему с разговорами: что нового в промышленности, ты должен знать. Он никогда мне на это ни слова не отвечал, никогда не говорил, что проблемного намечается в области промышленности."

 

В отношении Пятакова Бухарин взял тактику отрицания и описывал его деловые качества

По мнению Бухарина Пятаков был каким-то купцом, барином, издевательски относился к нему (Бухарину)

Далее Бухарин выберет именно эту тактику защиты -- он всех станет называть "мерзавцами"

 

Далее:

"СТАЛИН — Разговоров по душам не вели?

БУХАРИН — Нет.

ВОРОШИЛОВ — Как ты объяснял это его отношение к тебе?

БУХАРИН — Я объяснял это таким образом: так часто бывает у людей. Например, Покровский был профессором и всю жизнь боролся против профессуры. И я считаю, что у Пятакова было такое же отношение к науке.

ВОРОШИЛОВ — Ты старый приятель по загранице с ним. Неужели в те моменты, когда ты приходил к нему, вы никогда не говорили на политические темы?

БУХАРИН— Абсолютно никогда, потому что Пятаков держался по отношению ко мне, как ножом отрезанный.

СТАЛИН — Ты же к нему в больницу ходил?

БУХАРИН — Да, я ходил.

СТАЛИН — А потом все это оборвалось?

БУХАРИН— Да. Я показывал Пятакову и дал прочитать этот документ, в котором была фраза о том, что жалко, если заводы достанутся белогвардейцам, причем речь шла не о капитализации этих заводов в силу внутренних причин, а речь шла о том, что на нас могут напасть и они достанутся белогвардейцам.

ОРДЖОНИКИДЗЕ— Ты Сосновскому жаловался, что тебя клюют. А Пятакову ты жаловался?

ПЯТАКОВ — Он насчет Цейтлина жаловался.

ОРДЖОНИКИДЗЕ— Непонятно что-то.

БУХАРИН— Значит, я действовал нецелесообразно с вашей точки зрения. Такой уж я непонятный психологический субъект. Но я утверждаю, что никаких пессимистических оценок о положении в партии не давал.

СТАЛИН — Это же неверно!

БУХАРИН — Я не понимаю, у вас какое-то страшно добродушное отношение.

ВОРОШИЛОВ — Потому что мы знаем, что когда ты в панике, ты с этим столом готов разговаривать.

БУХАРИН — Какая же паника? Это был 1933—1934 год.

Пятаков говорит, будто я утверждал, что у правых возобновляется работа. Я повторяю, очень трудно разобраться в этом. Мне говорят: ты, сукин сын, говорил то-то и то-то. Я ничего не могу сказать и говорю: не я, а ты, сукин сын. Но говорить о том, что работа возобновляется, я не мог по той простой причине, что за это время ни с одним человеком из бывших правых не виделся.

СТАЛИН — Мог похвастаться перед ними.

ПЯТАКОВ — А насчет ареста Цейтлина?

БУХАРИН — Я вам не жаловался. И вообще вы со мной никогда не говорили по каким-либо политическим вопросам. О Цейтлине я с Пятаковым тоже не говорил и никаких ламентаций ему не высказывал.

Вообще Пятаков держался ко мне очень холодно. Он посылал ко мне своих дочек, говорил мне: милый Коля, а когда я прочитал ему свой документ, он сейчас же об этом сообщил, сам не будучи партийным человеком. Это же и есть тактика: других топить для того, чтобы приобрести себе капитал.

ЕЖОВ — Зачем это Пятакову нужно? Почему он не говорит о том, что встречался с Рыковым или другими?

БУХАРИН— Очень просто. Я работал под его начальством, и ему всегда легко сказать, что мы с ним встречались и говорили.

ЕЖОВ — Запутался ты.

БУХАРИН — Для своей совести я не запутался ни на одну секунду.

СТАЛИН— Почему ты не жаловался, что тебя клюют, что тебя ок¬ружает атмосфера недоверия?

БУХАРИН— Я вам неоднократно писал относительно целого ряда вещей.

СТАЛИН — Это верно. Но не может быть, чтобы ты ему не жаловался?

БУХАРИН — У нас с ним были не совсем такие отношения. Пятаков держал себя в наркомате, и это было, очевидно, его тактической линией, как большой деловой барин. О пустяках я не говорю, о политике я не говорю, об общих проблемах я не говорю. Для меня важно дело.

Вот какую ультра квалифицированную, деляческую фигуру разыгрывал из себя Пятаков и давал это почувствовать при каждом разговоре. Приходишь к нему с вопросами науки или техники, он говорит: это не деловое. И он строго выдерживал стиль своей работы.

Он хорошо играл эту роль и, должно быть, многое сделал в этом направлении. В то же время он разыгрывал из себя человека в высшей степени душевного. Страшно скрытный, очень властный, он метил на очень далекие прицелы, зная себе крупную цену, не желая размениваться на мелочи.

ПЯТАКОВ — Несмотря на всю характеристику, которую вы мне дали, вы не будете отрицать того факта, что по своей инициативе в 1928 г. вы пришли ко мне и «душевно» разговаривали насчет Сталина, Молотова, Кагановича и Ворошилова.

БУХАРИН — Я этого не помню.

ПЯТАКОВ — А я хорошо помню.

КАГАНОВИЧ — А что вас сближало в 1928 году?

БУХАРИН— В 1928 г. я сам принес Пятакову платформу и дал ее прочитать.

ПЯТАКОВ — Кончать надо с этим, Николай Иванович!

БУХАРИН— Да что кончать! Вы хотите меня потопить и делаете это именно потому, что знаете, что я давным-давно с этим кончил.

Я знаю, в каком положении я нахожусь, когда один за другим показывают такие вещи против меня, и все-таки я буду стоять на своем, на своем и на своем!

АПРФ, ф. 3, оп. 24, д. 260, л. 73—83.

...................................

 

Вот пожалуй и все по очным ставкам. Как их оценило руководство страны? Сталин и его соратники сочли показания Куликова, Сосновского и Пятакова недостаточными для ареста Бухарина.

Сталин судя по его реакции, еще стремился верить в невиновность Бухарина, он еще допускал возможность оговора со стороны троцкистов. Бухарин взяв такую линию защиты, не прогадал.

Теперь следует перепрыгнуть в февраль 1937 года, на тот самый пленум и прочитатьь выступление Бухарина

"Бухарин.

Товарищи, я хочу сперва сказать несколько слов относительно речи, которую здесь произнес товарищ Микоян.

Товарищ Микоян, так сказать, изобразил здесь мои письма членам Политбюро ЦК ВКП(б) — первое и [другое] второе, как письма, которые содержат в себе аналогичные троцкистским методы запугивания Центрального Комитета.

Я прежде всего должен сказать, что я достаточно знаю Центральный Комитет, чтобы просто заранее отрицать, что ЦК вообще можно чем-либо запугать [ничем запугать нельзя].

Хлоплянкин. А почему писал, что пока не снимут с тебя обвинения, ты не кончишь голодовку?

Бухарин. Товарищи, я очень прошу вас не перебивать, потому что мне очень трудно, просто физически тяжело, говорить; я отвечу на любой вопрос, который вы мне зададите, но не перебивайте меня сейчас. В письмах я изображал свое личное психологическое состояние.

Голос с места. Зачем писал, что пока не снимут обвинения?

Бухарин. Я не говорил этого по отношению к ЦК. Я [обращался] говорил здесь не по отношению к ЦК, потому что ЦК, как ЦК, меня в этих вещах официально еще не обвинил. Я был обвинен различными органами печати, но Центральным Комитетом в таких вещах нигде обвинен не был. Я изображал свое состояние, которое нужно просто по-человечески понять. Если, конечно, я не человек, то тогда нечего понимать.

 Но я считаю, что я человек, и я считаю, что я имею право на то, чтобы мое психологическое состояние в чрезвычайно трудный, тяжелый для меня жизненный момент......

Голоса с мест. Ну, еще бы!

Бухарин...... в чрезвычайно, исключительно трудное, время, я о нем и писал. И поэтому здесь не было никакого элемента ни запугивания, ни ультиматума.

Сталин. А голодовка?

Бухарин. А голодовка, я и сейчас ее не отменил [я четыре дня ничего не ел]; я вам сказал, написал, почему я в отчаянии за нее схватился, написал узкому кругу, потому что с такими обвинениями, какие на меня вешают, жить для меня невозможно.

Я не могу выстрелить из револьвера, потому что тогда скажут, что я-де самоубился, чтобы навредить партии; а если я умру, как от болезни, то что вы от этого теряете?

Смех.

Голоса с мест. Шантаж! 

Ворошилов. Подлость! Типун тебе на язык. Подло. Ты подумай, что ты говоришь.

 Бухарин. Но поймите, что мне тяжело жить.

Сталин. А нам легко? 

Ворошилов. Вы только подумайте: «Не стреляюсь, а умру»

Бухарин. Вам легко говорить насчет меня. Что же вы теряете? Ведь, если я вредитель, сукин сын и т. д., чего меня жалеть? Я ведь ни на что не претендую, изображаю то, что я думаю, и то, что я переживаю. Если это связано с каким-нибудь хотя бы малюсеньким политическим ущербом, я безусловно, все что вы скажете, приму к исполнению.

Смех.

Бухарин.Что вы смеетесь? Здесь смешного абсолютно ничего нет.

То же самое относительно «отказа» прихода на Пленум. Я все время выступал со своими ответами и все время посылал даже весьма многочисленные письма, которые так надоели т. Микояну; но последнее время я действительно чувствовал себя физически так, что я едва-едва мог сюда приволочиться.

Когда мне сказали: ты обязан сюда придти, пришел. Какое же тут увиливание? Какое тут настаивание на ошибках?

Третье. «Спекуляция» именем Ленина и именем Орджоникидзе. При смерти Ильича я действительно присутствовал, при его последнем вздохе, и бесконечно его любил, в чем же тут «спекуляция»? Вы, может быть, думаете, что для меня смерть Орджоникидзе ничего? Что я просто мимо нее прохожу и только?

Пожалуйста, не верьте, если не хотите. Но я вам говорю, что я Серго глубоко и горячо любил. Мало ли между кем и у кого бывали какие конфликты [и у вас можно найти много конфликтов] на протяжении истории партии.

Смерть его произвела на меня тяжелое впечатление, я его всей душой любил (тов. Микоян это отлично знает) и спекулировать его именем я не намерен.

Калыгина. Реплика не уловлена.

Бухарин. [Я это потом скажу] Мне хочется, говорит Микоян, опорочить органы Наркомвнудела целиком. Абсолютно нет. Я абсолютно не собирался это делать. Место, о котором говорит т. Микоян, касается [того, что я говорил вообще] некоторых вопросов, которые задаются следователями.

Что же я говорю о них? Я говорю: такого рода вопросы вполне допустимы и необходимы, но в теперешней конкретной обстановке они приводят к тому-то и к тому-то.

Относительно политической установки. Тов. Микоян говорит, что я хотел дискредитировать Центральный Комитет. Я говорил не насчет Центрального Комитета. Но если публика все время читает в резолюциях, которые печатают в газетах и в передовицах «Большевика», о том, что еще должно быть доказано, как об уже доказанном, то совершенно естественно, что эта определенная струя, как директивная, просасывается повсюду.

Неужели это трудно понять? Это же не просто случайные фельетончики.

Петерс. Реплика не уловлена.

Бухарин. Я скажу все, не кричите пожалуйста.

Молотов. Прошу без реплик. Мешаете.

Бухарин. Товарищ Микоян сказал, что я целый ряд вещей наврал Центральному Комитету, что с Куликовым я 29 год смешал с 32 годом. Что я ошибся — это верно, но такие частные ошибки возможны.

Гамарник. Прошибся.

Бухарин. Я сказал на очной ставке с Куликовым: «Я не помню детально, но это могло быть в 32 г., не могло быть позже, но это могло быть раньше». Я ни капельки не настаивал на маленькой частной ошибке памяти.

Микоян. Не мог отрицать.

Бухарин. Почему не мог? Если бы я хотел отрицать, то я бы отрицал, но я не отрицал, так как это была правда. То же самое я ошибся, когда хотел уличить Радека с Николаевым; я тогда же ссылался на то, что можно забыть целый ряд фактов.

Я ссылался также на то, что т. Молотов позабыл, что я под его председательством делал доклад в Большом театре о политическом завещании Ленина, а он говорит, что не помнит.

И это вовсе не мудрено, за 10 лет разбирается дело, и отдельные факты можно забыть. Но не это существенно. У тов. Микояна существенно другое. Это относительно того, как он издевался, что я [здесь] признал в определенном году известную двойственность [признал], по его мнению двурушничество, тогда, как в 30 г. подал заявление.

Я очень подробно рассказал об этом. Когда человек подает заявление, скажите пожалуйста, он в 24 часа внутренне переделывается?

Бывают такие случаи, бывают такие люди, что сегодня говорят одно, завтра их прижимают, они подают заявления и говорят совсем противоположное. Предшествующее не связывает такого человека и последующее его не связывает: он просто беспринципен.

Гамарник. Это продолжалось 2 года после заявления.

Бухарин. Позвольте я вам расскажу, как я объяснил это дело. Тов. Микоян говорит так: по самому основному вопросу у него, у Бухарина, остались разногласия с партией: он остался по существу на прежних позициях. Это не верно.

Я вовсе не оставался на прежних позициях ни насчет индустриализации, ни насчет коллективизации, ни насчет переделки деревни вообще. А вот насчет стимулов в сельском хозяйстве для меня вопрос был не ясен до того, как дело стало приходить к [был издан] законодательству о советской торговле.

Я считаю, что проблема вся, в целом, была разрешена после того, как появились законы о советской торговле. До этого для меня этот вопрос, очень важный, но не всеобъемлющий, был не ясен.

Когда дело стало подходить к товарообороту на новой основе, к советской торговле, для меня весь рисунок экономических отношений стал ясен. Разве это большое преступление? Разве можно сказать, что это есть старая позиция? Это — минимум миниморум — тов. Микоян, есть с твоей стороны крайнее преувеличение, чтобы не говорить ничего другого.

Я говорил также, чем объясняется целый ряд явлений, который шел по линии групповщины. Я не оправдываю себя, что я не сразу понял, как у нас будут развиваться отношения между городом и деревней по линии советской торговли. Но я думаю, что этот факт нужно отмерить тем масштабом, который соответствует действительности, удельному весу этого вопроса во всем комплексе хозяйственных проблем.

Я также ни капельки не оправдываю себя, что я терпел и тем самым способствовал сохранению известных элементов групповщины. Но я хочу объяснить, как было дело, и это я уже объяснял на очной ставке. Дело было так, что я с группой молодежи был связан и персонально.

Они часто за меня заступались, когда на меня были ^нападения, которые я считал несправедливыми. Был такой случай, когда требовалось в резолюции, чтобы меня называли контрреволюционером. Тогда некоторые из молодежи за меня заступились, не соглашались, не соглашались принять такую резолюцию. Я им говорил, чтоб они из-за меня не артачились. Но в то же время я считал себя им обязанным. Была такая сверхкомплектная связь.

Плохо это? Плохо. Но я надеялся, что логика развития, как меня уже привела, так и всех других приведет в «христианскую веру».

Я старался не отпугивать их излишней резкостью. Это было глупо, неправильно с моей стороны, но объяснение здесь именно таково, а не какое-нибудь иное. Даже больше того — это могут засвидетельствовать очень компетентные товарищи, — даже позже я всегда за них заступался, потому что у меня было дурацкое смешение личных отношений с политическими.

 Я считал, что в личных отношениях нужно их привести целиком, пожалеть, кое-что простить. Это было неправильно, но это было именно так. Потом, что получилось? Сказалось [получилось] то, что политически я тут был глубоко не прав. Это моя вина. Я этого не отрицаю, но я категорически отрицаю, когда этому придается злостный характер, о котором здесь говорил тов. Микоян.

Я еще одно замечание хочу сделать. Кажется, Микоян говорил: как же ты, мол, не отвечаешь за людей, ведь, вся эта школка сидит? Я отвечаю за это. Но вопрос заключается в мере ответственности, в том, какова качественная характеристика этой ответственности.

 Я на очной ставке говорил т. Кагановичу: я отвечаю и за смерть Томского, потому что, если бы я не возглавлял в 1928–29 гг. группы правых, может быть судьба Томского была бы тоже иной. Я и за этот факт несу ответственность. Но дело в том, что нужно установить меру и характер этой ответственности.

Ответственность за то, что произошло с этой молодежью через энное количество лет, качественно и количественно отлична, скажем, от той ответственности, когда человек поручает другому человеку что-то сделать, и тот это поручение выполняет.

Ответственности я с себя не снимаю, больше чем кто-либо другой тяжесть этой ответственности признаю за собой. Но я хочу сказать, что доза ответственности, и характеристика этой ответственности совершенно специфична, она должна быть изложена так, как я ее здесь излагаю.

Микоян дальше говорит, что я стремлюсь опорочить показания. Но, товарищ Микоян, все же, как же быть? Если я хочу что-нибудь опровергнуть, я тем самым опорочиваю: опровержение есть своеобразное опорочение.

Опровергать какие-либо аргументы, значит не улучшить их, а их разрушить [Не опорочиваю с каких-нибудь других сторон документ, я не опорочиваю их по определенным аргументам]. Мне кажется, что высказанное тов. Микояном пренебрежение к сличению различных дат и фактов — в корне неправильно.

Сам же Микоян при очной ставке моей с Куликовым в качестве моей якобы лживости привел пример с датами. Он аргументирует датами. Разрешите и мне известную критику в этом вопросе, критику на материалы, которые здесь представлены. Иначе всякая самозащита становится бессмысленной: ибо защищаться значит разрушать обвинения.

Микоян. Я сказал, что имеешь право критиковать, но по-большевистски, а не по-антипартийному.

Бухарин. Я критикую не по-антипартийному. Тут говорят, что употребляются какие-то адвокатские словечки. Но адвокат это есть человек, который опровергает что-то и защищает что-то.

Общий сдержанный смех, возглас: адвокат все защищает.

Бухарин.  Бывает «адвокат дьявола», но бывают и другие адвокаты.

Тов. Микоян выдвинул еще один тезис, который я слышал несколько раз. Этот тезис гласит: может быть враги, которые показывают, чего-нибудь и не договаривают и даже наверное не договаривают, но зато то, что они говорят — это правда. Я с этим тезисом абсолютно не согласен. Я хочу привести несколько примеров из следствия, примеров, которые были представлены каждому из вас для суждения в разосланных показаниях и других материалах.

Я прежде всего хочу сказать относительно показаний Сокольникова. Первый этап развития всех показаний — это были показания, которые Сокольников дал на очной ставке со мной. На этой очной ставке одним из важнейших тезисов Сокольникова, который он выставил, был тезис, что была полная согласованность в действиях между так называемыми правыми и троцкистами, и что Томский входил в качестве представителя правых в троцкистский верхушечный центр. Тов. Каганович на очной ставке его несколько раз спрашивал: скажите, пожалуйста, Томский входил от своего имени, или как представитель группы?

На что Сокольников ответил: как представитель группы. Каганович спрашивал: может быть, об этом не знали Бухарин и Рыков, не знали о том, что Томский входил в качестве представителя группы? На это Сокольников говорил: нет, я сам от самого Томского слышал, что Томский входил в качестве представителя от тройки — Томского, Рыкова и Бухарина.

Каганович. Не так он ответил!

Бухарин. Как?

Каганович. Я скажу.

Бухарин.  Примерно так: в качестве представителя от правых.

Каганович. Я так понял, что Томский представлял правых, иначе это для нас интереса не представляет. 

Голос с места. А в стенограмме?

Я слышал, как я слышал, и настаиваю на полной правильности своей передачи. Но это в конце концов подробность: существенно, что, по Сокольникову, Томский вошел как представитель правых в троцкистский центр. На основе этого самого показания на очной ставке с Сокольниковым было вынесено предварительное заключение, что я и Рыков что-то знали и не могли не знать.

Каганович. Сокольников говорил — он от Куликова знает, что у вас был с ними контакт, а потом Томский вошел в центр Пятакова. Это разные периоды.

Бухарин. При мне о Куликове Сокольников не говорил. Но факт тот, что Томский, по Сокольникову, вошел в качестве представителя от правых.

Каганович. Когда Томский вошел?

Бухарин.  Этого я не знаю.

Каганович. В 1935 году.

Бухарин.  Таково было показание Сокольникова на очной ставке. На суде Сокольников говорил совершенно противоположное. На суде Сокольников говорил, что правые заявили, что они не желают входить ни в какие центральные организации, что они желают иметь только контакт и разводил по этому поводу бобы.

Ну, скажите, пожалуйста, как все это одно с другим примирить? Сперва человек выдвигает в качестве основного одну версию, на суде же он выдвигает совершенно другую версию, и никто на это не делает никаких замечаний, и это считается как будто в порядке вещей! Как же можно этим оперировать? Или это, может быть, тоже придирка, опорочивание, когда речь идет о самом существенном и основном показании, крупнейшем показании, которое дается?

Второе показание — показание Куликова, насчет того, как я ему якобы давал террористическую директиву. На очной ставке он показывает, что я ему давал террористическую директиву против Кагановича, причем рассказывал, что он знал Кагановича, — со всяким таким обыгрыванием этого предмета; а в показаниях своих он утверждает, что я дал террористическую директиву против Сталина.

Ну, скажите, пожалуйста, товарищи [причем все это с большими подробностями, с большими украшениями, с большими инкрустациями и прочее, — когда же], если бы даже в стариннейшие времена кто-нибудь обвинял человека в покушении на одно лицо, а через день того же самого человека — в покушении на другое лицо — как это бы квалифицировали?

Ежов. Это адвокатский пример передергивания. Зачем тебе это нужно?

Бухарин.   Как же, когда я сам это слышал? Я еще сам не оглох и не умер. Я сам собственными ушами слышал.

Каганович. Шесть членов Политбюро слышали, что основное показание Куликова касается т. Сталина, а обо мне мимоходом

Бухарин.   Он прямо говорил только о вас, на очной ставке говорил исключительно о вас. Он даже приводил пример, что он с вами знаком, что вы тоже [он тоже сапожником был] были кожевником, что вы-де были особенно ненавистны правым и т. д.

Голос с места. Главное тоже. 

Смех.

Бухарин.   Это совершенно недопустимая и возмутительная вещь. Нельзя здесь в таких важных вопросах, когда речь идет о совершенно неслыханном, совершенно ужасающем обвинении [совершенно менять позицию] так не видеть лживости обоих утверждений, разделенных друг от друга одними лишь сутками.

А тов. Микоян говорит, что все, что утверждают эти люди — правда, что они, очевидно, не способны на ложь, а только на умолчание. Я никак не мог бы ни на йоту верить подобного рода показаниям.

После Сокольникова и Куликова с их вопиющими противоречиями, я беру показания Зайцева, касающиеся так называемой конференции слепковцев. Зайцев показывает от 24–27 сентября. Он говорит, прежде всего, что эта конференция была сборищем вполне законченных буржуазных реставраторов, террористов и т. д. Вопрос ему товарищ следователь задает: какова была роль Бухарина в этой конференции слепковцев?

 Он отвечает: «Слепков мне говорил, что этой конференцией руководил Бухарин. Впрочем, до этого Петровский мне также говорил, что Бухарин виделся с участниками этой конференции и был им очень рад».

Вопрос: «Выступал ли Бухарин на этой конференции?» «Этого я точно не знаю». Выходит, что он знал, что я где-то крутился около этой конференции, что я ею руководил, что я виделся с ее участниками, что я был страшно рад участникам этой конференции, и что он слышал это от двух человек — от Слепкова и Петровского. А меня в это время совершенно в Москве не было. Я был в это время в Северной Киргизии.

Голос с места. Подготовил и уехал.

Бухарин.  Не о подготовке речь идет, потому что говорят о том, что я встречался и был рад участникам конференции.

Голос с места. А если бы был в Москве, был бы на конференции.

Бухарин.  [Простите, а почему же здесь не говорится, выступал я или не выступал.] Я говорю здесь о ложности данных показаний. Здесь вранье совершенно ясное. Оно просто лежит на ладони, причем распространяется вранье по цепочке: с одной стороны Зайцев — с другой стороны Зайцев говорит, что это говорил Слепков. С третьей стороны говорится — Петровский — минимум три человека запутаны и запутаны на совершенно ясной белиберде.

Т.т. Микоян и Ежов ссылались на показания Цетлина, в особенности по вопросу относительно блока с эсерами. И там выходит, что я давал поручения Слепкову по этому поводу в октябре м-це. А он был арестован не то в августе, не то в сентябре. Все это идет дальше и дальше. Скажите, имею ли я право рассматривать этот ряд фактов или это тоже адвокатство или передержка? Я считаю, что имею это право.

Если здесь говорят, что я будто бы давал террористические директивы, одному давал на улице — Куликову, другому давал — один на один во время охоты, третьему еще где-то болтал случайно, тогда я могу только отрицать эти якобы факты. Подумайте, пожалуйста, в чем может состоять моя самозащита, если речь идет о такого рода «фактах», где что якобы было сказано с кем-то наедине. Я могу только сказать — нет, этого не было и больше ничего.

Каганович. Десятки людей это говорят

Бухарин. Об этих десятках людей я тоже скажу. Является ли порочным, является ли недопустимым, что я конфронтирую различных людей и стараюсь показать [несогласованность] противоречивость их показаний, чтобы доказать их неправильность? Это есть единственный метод, это единственный способ самозащиты. Что я могу доказывать?

Микоян. Этого у тебя никто не отнимает.

Бухарин.  Нет, ты сказал, что тебя страшно поразило показание Куликова, которое совсем совпало с очной ставкой. Я указываю, что у Куликова насчет Сталина и Кагановича полностью далеко не «совпало».

Каганович. Нет.

Бухарин.   Как же нет, это абсолютно так.

Каганович. Нет, это документ есть.

Бухарин.  Хорошо, если бы был документ моих показаний, подписанный мною. [Вот, например, здесь цитировался, я же сам слышал]

Каганович. Мы слышали, шесть членов Политбюро слышали

 Бухарин.  Не знаю, что вы слышали, может быть, у меня по другому совершенно уши устроены, я абсолютно отчетливо помню.

Каганович. Стенограмма есть.

Бухарин.  Я отлично помню. Я знаю, что он целый ряд аксессуаров приводил. Он даже говорил о том, что Каганович был особенно ненавистен московским правым, и целый ряд других вещей. Не могло это все мне послышаться. Извините, как вам угодно, но то, что я слышал своими собственными ушами, то я слышал своими собственными ушами.

Показания Радека. Я на них останавливаться не буду. Я подробно обо всем этом написал, но ведь я же там убедительно доказал, каким образом Радек выдумал целый разговор, якобы бывший со мной.

Я показал, что он его действительно выдумал, потому что весь этот разговор построен на предпосылках, что против меня говорил один только Каменев, потому что Радек не знал, что у меня была очная ставка с Сокольниковым.

Он этого не знал и исходя из этой предпосылки, построил [целую платформу] целую сеть вложенных в мои уста положений, где был и Рютин и ряд других вещей. В конце концов и следователь должен был сказать: что же это такое, это неправдоподобно, вы взаимно информировали друг друга, вы советовались друг с другом, как же мог Бухарин вас не поставить в известность, что его изобличал на очной ставке Сокольников?

Радек на это ничего не сказал. Но я должен сделать заключение, что если я действительно об этой очной ставке не говорил, то все, что Радек наговаривает, именно оно становится неправдоподобным. И таких вещей здесь сколько угодно.

Я не могу здесь [и это совершенно не входит в мою обязанность] перечитывать все эти случаи [документы], но я взял наиболее кричащие. И эти кричащие случаи все говорят об одном и том же. Они говорят, не знаю как это назвать, о легкомыслии или [еще о чем-нибудь] лживости в даче этих самых показаний.

Как может Зайцев говорить, ссылаясь на два лица? Это явная [неправдоподобность] ложь. Каким образом мог Куликов выставлять два варианта по совершенно исключительно ужасному вопросу? Каким образом Сокольников мог выдвигать сразу две концепции?

Голос с места. Об этом говорят и Розит, и Слепков, и другие.

Бухарин.  О чем об этом? Если так «вообще» говорить, то это все равно что, когда ученика спрашивают, где на карте Москва, он сразу закрывает ладонью всю карту. Это значит ничего не говорить.

Относительно рютинской платформы. Она и Ежовым ставилась в качестве одного из крупнейших вопросов, который подлежит обсуждению. Это очень понятно с точки зрения построения обвинения. Рютинская платформа (если бы вы доказали, что я имел к ней какое-нибудь [соприкосновение] отношение) это сущий клад, потому что там есть и относительно самых острых моментов борьбы с советской властью, есть и относительно террора, и [социализма] цезаризма и т. д. и т. п.

Я специально, под углом зрения рютинской платформы изучил огромнейшее количество страниц [этих материалов] показаний. И я все-таки считаю, что тут нужно присмотреться к этому делу, что же в конце концов есть в показаниях?

Астров показывает, что авторами являются Рыков, Бухарин, Томский, Угланов. Должен вам сказать, что если бы, вообще говоря, эта четверка занималась сочинением платформы, то как все вы должны отлично понимать, вероятно, писал бы это я.

Сталин. Почему? Обсуждали вы, писал другой.

Бухарин. Я хочу выяснить одно: он заявляет [пишет], что главными авторами; я же расчленяю, я хочу взять одно за другим. Астров утверждает, что мы были главными авторами. Если эта четверка была главными авторами, то наверняка должен был писать я, не Угланов же стал бы писать.

Сталин. Кто-то был один.

Бухарин. Я говорю про вариант Астрова, это можно литературной экспертизой подтвердить, что составлял ее не я, чтобы доказать, что я ее не мог писать.

Ежов. А разве Слепков не составлял документ, который подписал?

Бухарин.  Я рютинской платформы не подписывал. Я говорю о рютинской платформе, говорю о стиле. Можно доказать по стилю, что я ни в коем случае ее не писал.

Молотов. Нас не стиль интересует, а террор интересует.

Бухарин.  Я совершенно не участвовал в этом деле.

Молотов. Вы лучше расскажите.

Бухарин. [Это есть платформа обоснованная.] Угланов что показывает? Угланов показывает, что непосредственными авторами платформы были Рютин, Галкин и Каюров. Цетлин показывает, что Рютин составлял платформу после одобрения Бухарина и др. Куликов говорит, что составлял целый блок антипартийных течений [людей].

Зайцев говорит, что в этом принимали участие Марецкий и Слепков. Как же можно говорить, что это все правильные показания? Кто же в конце концов составлял?

Шверник. Когда вы публично возражали против этой платформы?

Бухарин.  Я сделал совершенно открытое по этому поводу заявление. Я платформу увидел только первый раз в ЦК.

Шверник. Она по душе вам была?

Бухарин.  Я ее не читал, по душе она мне не была, я ее осудил на основании материалов ЦК.

Голос с места. А откуда вы знаете ее стиль?

Бухарин.   Я знаю, что я ее не писал.......

Смех.

Бухарин.  ....... и поэтому могу сказать, что это стиль не мой.

Голос с места. Содержание ваше."

.........................

Тут отмечу важный факт - Бухарин выступая сильно изолгался и был пойман на лжи.

Бухарин заявил, что платформа Рютина ему настолько была противна (почему?!), что он ее даже не читал. Вот интересно -- а как можно относится к платформе, даже не читая ее?

По Бухарину он получается увидел платформу в ЦК, но она была ему не "по душе" и вот он ее не прочитал. Но он.....знал ее содержание и стиль.

 

Как же Бухарин мог знать стиль и содержание платформы М. Рютина (на фото) если он ее не читал?

 

Далее:

Бухарин.  Какие же есть показания насчет происхождения этой платформы? Я слышал, что говорил т. Ежов, будто есть ряд других показаний. Я хотел сказать, что Афанасьев говорил в показании, что впервые принес рютинскую платформу Угланову для согласования Галкин.

 Причем он даже говорил, что эту платформу он прятал под жилет. С другой стороны, Угланов говорит по этому поводу, что в сентябре 1932 года они собирались у Томского и Болшеве. Меня в это время не было — я отсутствовал.

Ежов. Шмидт говорит, что ты первый формулировал платформу.

 Бухарин.  Когда?

Молотов. В апреле

Бухарин.  [Я в это время отдыхал.] Ничего подобного не было.

Молотов. Сформулировал и поехал отдыхать.

Бухарин.  Простите, я уехал чуть ли не в июле [в июне] месяце.

Молотов. Устал, вот и уехал в отпуск.

Бухарин.  Если тебе хочется шутить, твое дело: я не особенно в веселом настроении. Я хотел бы только сказать, что если бы я или кто-либо из «тройки» был автором этой платформы, то Угланову нечего было бы излагать ее содержание, потому что Угланов говорит, что [что я сообщил] он в Болшеве сообщил о платформе и изложил ее содержание.

Сталин. Коллективный труд.

Бухарин.  Я не читал этого коллективного труда.

Ежов. А Рыков говорит, что читали вместе. Шмидт говорит."

..........................................

Вот еще один важный момент -- Рыков все таки поведал часть правды о истории платформы

 

Еще свободный Алексей Рыков отрицая обвинение в терроре, все же признал, что Бухарин читал рютинскую платформу

Оттуда он и знал ее содержание и стиль

 

А ведь он мог выкрутится и убедить верхушку партии в своей невиновности, вернее оставить сильные сомнения в виновности. Бухарину следовало признать тот факт, что он читал платформу Рютина, что хотя бы выглядело правдоподобно

Но нет, не таков был Бухарин. Он хотел убедить ЦК не только в том, что он невиновен в предъявляемых ему обвинениях в терроре, а в том что он ну просто кристально свят и чист, на 101% предан партии и Сталину.

Поэтому он так глухо отрицал факт того, что читал текст платформы Рютина.

 

Далее:

Бухарин.  Я не был в Болшеве. Меня не было тогда в Москве. Я говорю, что Угланов сказал, что изложил [изложил мне] бывшим в Болшеве ее содержание. Единственно, что я знаю относительно этого, я об этом подробно пишу.

Калинин. А Шмидт говорит, как намечалось первое заседание.

Бухарин.  Я этого абсолютно не [припоминаю] знаю: никаких тезисов для рютинской платформы не делал и не мог делать.

Единственный раз шла речь о составлении платформы в 1928 году, были товарищи у меня на квартире, тогда речь шла о выработке тезисов. Я написал платформу; ее судьба известна и больше никакой платформы не обсуждал.

Сталин. Между прочим она найдена у Томского.

Бухарин.  Возможно. Вот, больше ничего. Николай Ивановичможно все, что угодно, относительно человека наговорить, но я рютинской платформы не знал [абсолютно] (кроме беглого знакомства с нею в ЦК).

Голос с места. А какую платформу вы читали у Пятакова?

Бухарин.  У Пятакова я читал не рютинскую платформу, а платформу 1928 года, ту самую, о которой говорил товарищ Сталин, что она найдена и получена от Томского. Если она найдена, ее можно прочесть.

Сталин. Очень плохая платформа.

Бухарин.  Наверное плохая.

Смех. 

Косиор. Стоять на этой платформе сейчас нельзя.

Бухарин.  Я прежде всего должен сделать некоторые суммарные заявления.

Вот те самые пункты, о которых Николай Иванович Ежов говорил в самом начале, т. е., что я знал о существовании троцкистско-зиновьевского блока, что я знал о существовании террористического параллельного центра, что я знал об установках на террор, диверсию и вредительство, что я знал тоже об этих самых установках и стоял на этой же самой платформе.

Вот в этом утверждении нет ни единого слова правды.

 Я не знал ни о троцкистско-зиновьевском блоке, ни о параллельном центре, ни об установках на террор, ни об установках на вредительство, никаких таких вещей, и не мог быть причастным каким бы то ни было образом к этим подлым делам. Я протестую против этого самым решительным образом. Тут может быть миллионы разносторонних показаний и все-таки я не могу этого признать. Этого не было.

Сталин. О террористических настроениях правых молодых не слышали? 

Ворошилов. При тебе никогда не разговаривали?

Бухарин.  При мне никогда не разговаривали. Я узнал о террористических настроениях из одной вещи, из одной большой кипы материалов, которые были связаны с этой конференцией, о которой показывал Астров, где шла речь о дневнике [данных] Кузьмина и, м. б,, еще о чем-то; и из записки о допросе Сапожникова, показанной мне в ПБ.

Сталин. А о террористических настроениях правых молодых не слышали?

Бухарин.  Я о террористических настроениях не слышал.

Сталин. И не договаривались?

Бухарин.  И не договаривался.

Смех.

Бухарин.  Товарищи, вы можете смеяться сколько угодно, но я в 1932 году со спокойной душой уехал в отпуск.

Каганович. На очной ставке с Куликовым Бухарин сказал, что в 1932 году он узнал о тяжелых решительных настроениях Угланова, испугался, что они могут пойти на острое, что он пошел к Угланову на квартиру."

...........................................

Тут Бухарина снова поймали на лжи

 

Лазарь Каганович напомнил Бухарину о его показаниях на очной ставке с Куликовым

Бухарин просто не мог в 1932 г. уехать с "спокойной душой" в отпуск

 

Далее:

"Бухарин.  Нет, товарищи, нельзя же так! Тут нужно как-то уточнить: [Решился на острое. Я об этом показывал и тут об этом есть. Я ссылался на определенный дневник. Я говорил о дневнике 1932 года, что были некоторые волынки и я боюсь настроения Угланова] я говорил не о решительных настроениях Угланова, а о его болезненной неустойчивости. Я говорил о волынках и о боязни, что Угланов сорвется.

Ежов. Ты давал директиву Угланову возглавлять.

Бухарин.  Ну, возглавлять? Наоборот. Я сказал, что нужно дружно работать с партией, нужно не заниматься никакой оппозиционностью, чтобы не сорваться, и он согласился. Вот как было дело. Это просто черт знает что! Есть по этому поводу показания Угланова 1933 года, потому что это дело разбиралось. Но скажите, пожалуйста, как он мог врать, если он со мной не виделся?

Голос с места. Угланов может врать

Бухарин.  Может врать. Итак, говорят, что я ходил к нему и говорил, чтобы он согласился «возглавить». Я категорически это отрицаю. Я говорил ему совершенно обратное, чтобы он отказался от оппозиционности. Он со мной согласился. После моего отъезда произошел какой-то сдвиг. Я сам не понимаю: схлестнулся ли он с Невским или с Куликовым, но здесь произошло перемещение сил.

Голос с места. А куликовские кадры?

Бухарин.  Я на очной ставке с Куликовым очень [просто] подробно говорил об этом. Я говорил такую вещь. У меня сохранились некоторые элементы групповщины. Я пытался разложить Куликова скептическими замечаниями: спрашивал, какие у вас данные есть? Он же мне говорил, что я не прав.

Голос с места. Ай, яй, яй!

 Смех. 

Голос с места. Разложил называется. 

Молотов. Товарищ, не мешайте говорить. 

Калинин. Не мешайте говорить, товарищи.

Бухарин.  Я отвечаю за то, что я занимал неправильную позицию, что я не отталкивал людей резкой постановкой вопросов, разлагал их только скептицизмом. Я думал, что они пойдут все целиком.

Голос с места. К построению социализма.

Бухарин.  Здесь говорилось относительно того (Николай Иванович говорил здесь об этом, если не ошибаюсь) про какую-то платформу Слепкова, Худякова и проч. Против этой платформы, о которой он нам сообщил, я буду возражать с такой же энергией, как любой из вас [я ни в коем случае не могу с этим согласиться].

Я самым бешеным образом боролся бы с такой платформой, если бы она ко мне попала, — как иронически ни смотрит Николай Иванович.

Я должен сказать, что в показаниях сгреблено в одну кучу все что угодно, все мыслимое и немыслимое. Тут есть и то, что я разговорился с Эррио (это на предмет буржуазной демократии), в то время, как я и в глаза Эррио не видел: тут есть даже, что я имел связь со Скрыпником (на правом уклоне я не должен был бы быть связан и со Скрыпником), установлено де, что я стою на позициях демократической республики (в то же самое время известно, что я говорил о ней, скажем, на Учредительном собрании) — и целый ряд других вещей; я по отдельности не могу ответить на все эти вопросы, потому что для этого требуется очень много времени, я беру только основные.

Хочу сказать несколько слов о терроре. Товарищи, мне кажется просто наивным вопрос о членстве в партии; если человек стоит на террористической точке зрения против руководства партии, то вопрос, может ли он быть членом партии, это наивный вопрос.

Я абсолютно никакого отношения к террору ни одним словом, ни помышлением — не имею. Когда я слышу эти вещи, мне кажется, что идет разговор о других людях, может быть, что я присутствую и слышу о другом человеке.

Я не понимаю, каким образом может быть предъявлено ко мне такое обвинение, мне это абсолютно не понятно, я смотрю на все это как «баран на новые ворота».

Позерн. Не новые ворота — вот в чем дело.

Бухарин.   Тебе виднее, может быть не новые ворота, но я все-таки не баран. Теперь я должен сказать, что серьезные показания как будто бы заключаются в том, что как будто бы я дал целый ряд террористических директив.

Молотов. А ты не знал и не давал

Бухарин.  Да, не знал и не давал. Но нельзя же мне всерьез приписывать всю эту эпопею с «эсером» Семеновым о том, что у меня был блок с ними. Это просто смехотворная вещь. Говорят, что Семенова через Слепкова я [науськивал, когда] посылал для связи с эсерами, и это в то время, когда Слепков давным-давно сидел.

Здесь надо сказать, что у Цетлина ни одна почти дата не связана с другой и черт знает, что получается. Это я доказал убедительнейшим образом; а что сейчас говорит человек, которого я когда-то защищал на эсеровском процессе, что он говорит теперь — мне это все равно. Надо сказать, что теперь народ очень навостренный, и они носом чувствуют, что им надо говорить.

Шум в зале, смех.

Бухарин.  Насчет Зайцева это все доказано.

Голос с места. Ничего не доказано.

Бухарин.  То есть, как же не доказано?

Лозовский. Это же все твои ученики и друзья.

Бухарин.  Ах, боже мой, ученики и друзья... Ведь я же их несколько лет не видел, я их клеймил как контрреволюционеров устно и печатно.

Ежов. Ты пишешь личные письма твоим друзьям,которых ты клеймишь в 34, 35 году

Бухарин.  Когда?

Ежов. В 34, 35 году

Бухарин.   Кому?

Ежов. Твоим друзьям. Клеймишь их контрреволюционерами, а пишешь им личные письма. Вот я тебе приведу их

Бухарин.  Пожалуйста, приведи. Но я могу на одном примере доказать, на примере, можно сказать, самом убедительном — это на Ефиме Цетлине. Он был мне самым близким человеком, а он меня буквально возненавидел бешеной ненавистью.

Это можно доказать? Можно доказать, вам желательно, чтобы я покопался в письмах его. Это известно и многим членам Политбюро.

Сталин. Откуда у него ненависть такая?

Бухарин.   Вот почему. Это появилось когда он был арестован. После этого он стал говорить, что я за него не заступался, он мне прямо говорил, что я должен был сам арестоваться из протеста для того, чтобы доказать его невиновность.

Смех.

Бухарин.  Я не знаю, почему это, вы его спросите. Но, говорил он, я за него ни капли не заступался и не помогал ему и на январском пленуме, когда т. Ворошилов подал реплику насчет Цетлина, я не отгородил его от Слепкова. После этого он ко мне воспылал бешеной ненавистью и писал много писем. Вот вам один пример.

Петровский. Что же он будет выдумывать про террор и другие вещи?

Бухарин.  Насчет Цетлина я вам на [цифрах] датах доказал, что не может быть того, что он говорил.

Петровский. А 25, 30 допросов то же самое ведь говорят. Ну, я понимаю один, два.

Бухарин.  Очень просто. Хорошо, если вас интересует этот вопрос, то это очень просто [потому что] объяснить, дело бывает обычно так; им показывают [они указывают прежде всего] показания других, потому что при допросах прямо говорится: «Вы изобличены в террористической, скажем, деятельности, против вас имеются такие-то и такие-то показания».

Ежов. Не ври по крайней мере, если не знаешь. Вот Рыков вчера убедился. 

Петровский. Бухарин опять переходит к опорочиванию.

Бухарин.   Я же вам цитирую эти вопросы, я же их выписал из протокола, я же не выдумал.

Сталин. После того, как признал.

Бухарин.  Да нет же. Да неверно это. Я же выписал целый ряд таких вещей из протоколов показаний. Для того, чтобы понудить, чтобы они признались, задаются такие вопросы. И я тут пишу, что, вообще говоря, такого рода вопросы совершенно допустимы и даже необходимы для того, чтобы ловить. Разве нельзя?

Сталин. Не всегда. В редких случаях

Бухарин. Но я говорю, что при таком положении вещей, когда есть определенная политическая атмосфера, когда все глаза и пальцы на меня направлены (ведь когда Радек говорил, что я такой-то и такой-то, этот указательный палец Радека, направленный на меня, он перед всем миром висит);

когда речь идет о каком-нибудь из подследственных, в особенности о правом, тогда задают ему вопрос — «кто вами руководил?», то перст указующий, перст двух процессов, перст Радека показывает на меня.

Рудзутак. Называют адреса собраний, называют числа. Почему?

Бухарин. Там, где называют собрания и там, где называют различные числа и прочее, это в значительной степени относится к периоду 1928–29 гг.

Шум в зале.

Бухарин. Да, да. Я вовсе этого совершенно не отрицаю.

Сталин. Это относится и к 1932 году. 

Вышинский. А Радек указывал на 1934–35 и 1936 гг. 

Чубарь. А Сосновский?

Бухарин.  Я беру два показания. Это показания Грольмана и Розита. Я о них подробно пишу, насчет Грольмана я показываю вздорность его клеветы и думаю, что это можно проверить; потому что в вагоне, когда я с ним говорил, присутствовали другие люди, в том числе один или два чекиста, которые постоянно со мной ездили, которые меня сопровождали, ни на минуту от меня не отходили. Относительно Розита.

Я с Розитом вел разговор в присутствии т. Цехера и Файзуллы. [Розит, в отношении его.] Мы говорили м. п. и о Чирчике, и в связи с этим я написал письмо Серго и товарищу Сталину, письмо относительно Чирчикстроя. Вот какие у нас были разговоры. [Так что я не могу опровергнуть.] Если кто-нибудь повторит, что я говорил с ним наедине на охоте, как я могу опровергнуть это? Я могу только отрицать. Я могу только сказать: нет, этого не было.

Сталин. Почему должен врать Астров?

Бухарин. Астров почему должен врать? Я думаю...

Сталин. Слепков почему должен врать? Веди это никакого облегчения им не дает.

Бухарин. Я не знаю.

Сталин. Никакого.

Бухарин. После того, как Астров показывал, вы же сами говорили, что его можно выпустить.

Сталин. Его же жуликом нельзя назвать?

Бухарин. Не знаю.

Смех.

Бухарин. Вы поймите, пожалуйста, сейчас психологию людей. Вы объявляете сейчас меня уже террористом, вредителем вместе с Радеком и все прочее...

Сталин. Нет, нет, нет. Я извиняюсь, но можно ли восстановить факты? На очной ставке в помещении Оргбюро, где вы присутствовали, были мы — члены Политбюро, Астров был там и другие из арестованных: там Пятаков был, Радек, Сосновский, Куликов и т. д. Причем, когда к каждому из арестованных я или кто-нибудь обращался:

 «По-честному скажите, добровольно вы даете показания или на вас надавили?»

Радек даже расплакался по поводу этого вопроса — «как надавили? Добровольно, совершенно добровольно».

Астров на всех нас произвел впечатление человека честного, ну, мы его пожалели: Астров честный человек, который не хочет врать.

Он возмущался, он обращался к тебе несколько раз: «ты нас организовал, ты нас враждебно наставлял против партии и ты теперь хочешь увиливать от ответа. Как тебе не стыдно?»

Бухарин. К кому он обращался?

Сталин. К тебе.

Бухарин. А что я ответил, т. Сталин?

Сталин. Ты что ответил? У тебя ответы были двух родов: первые ответы ты вел в отношении троцкистов: «врете, мерзавцы»; то же и по другим.

Бухарин. Совсем нет.

Сталин. Наша попытка что показала? Когда мы устроили очную ставку вашу с Астровым и Куликовым, то, я думаю, что даже на вас подействовали показания Астрова и Куликова.

Бухарин. Ничего подобного, абсолютно нет. Радек прожженный мерзавец.

Сталин. Я Радека не беру.

Бухарин. Ты делишь всех на троцкистов и правых.

Сталин. Я не касаюсь троцкистов.

Бухарин. Это все врожденные негодяи. Куликов прежде всего рабочий. Вот почему я к нему относился иначе.

Сталин. Астров не рабочий.

Бухарин. Астров не рабочий, но когда на очной ставке говорили троцкисты, я с ними ругался, и когда они нагло врали, я их прерывал. Наоборот, я мягко говорил с Куликовым, хотя тоже несколько раз выкрикивал: «бессовестно врете».

Так что градация, оттенки были и в моих ругательствах по отношению к их показаниям, как против врожденных протобестий.

Наиболее мягко я держался в отношении Куликова и Астрова. Астрову же я сказал, что перед ними виноват, что когда-то сбил их с истинного пути.

Сталин. Очень мягко против Астрова, хотя Астров вас топил.

Бухарин. Не знаю почему он меня топил, но он топил, они все меня топят и, возможно, потопят.

Шкирятов. Правду говорят.

Бухарин. Правду, тебе Шкирятов лучше знать, правду или нет.

Сталин. Я не понимаю, почему Астров должен врать на вас. Почему Слепков должен врать на вас, ведь это никакого облегчения не дает. Цетлина нет, вы его не защищайте и не выгораживайте, но Астров более честный человек, его лжецом нельзя назвать. Слепков был вам самый близкий человек, почему он должен врать на вас?

 Моральная физиономия Слепкова мне известна, она оставляет желать очень много лучшего. Что касается Астрова, то у меня впечатление такое, что он человек искренний и мы с Ворошиловым его пожалели — как этот человек загублен, из него мог выйти настоящий марксист.

Бухарин. Я считаю, что из этой молодежи все врут на меня по очень простой причине.

Ежов. Почему они гробят?

Бухарин. Во-первых, кто вновь арестован, они считают, что я причина их ареста.

Шкирятов. Так они же на себя сами все говорят.

Бухарин. Не то что я на них донес, а то, что я нахожусь под следствием и поэтому их притянули.

Ворошилов. Они были раньше арестованы.

Сталин. Наоборот, на последней очной ставке мы не только Бухарина привлекли, но и известного военного работника Пугачева проверили.

Ведь очная ставка отличается тем, что обвиняемые, когда приходят на очную ставку, то у них у всех появляется чувство: вот пришли члены Политбюро, и я могу здесь рассказать все в свое оправдание.

Вот та психологическая атмосфера, которая создается в головах арестованных при очной ставке.

Если я мог допустить, что чекисты кое-что преувеличивают, — таков род их работы, что они могут допустить некоторые преувеличения, я в искренности их работы не сомневаюсь, но они могут увлечься, но на последней очной ставке, где было полное совпадение старых протоколов с показаниями в нашем присутствии, я убедился, что очень аккуратно и честно работают чекисты.

Петровский. Честно?

Сталин. Честно. Вот здесь для Радека и для всех была возможность сказать правду. Мы же просили — скажите правду по чести. Я говорю правду, и глаза его, тон его рассказа, — человек я старый, людей знаю, видал, ошибаться я могу, но здесь впечатление — искренний человек.

Бухарин. Я не могу тебя переубедить, если ты думаешь, что он говорил правду, что я на охоте давал террористические директивы, а я считаю, что это чудовищная ложь, к которой я серьезно относиться не могу.

Сталин. Была у тебя с ним болтовня, а потом забыл.

Бухарин. Да ей-богу не говорил.

Сталин. Много болтаешь.

Бухарин. То, что я много болтаю, я согласен, но то, что я болтал о терроре, это абсолютная чепуха. Вы подумайте, товарищи, если мне приписывают план дворцового переворота, в результате которого Томский становится секретарем Центрального Комитета и весь аппарат ЦК занимается слепковцами! Бухарин был всегда против Ленина, он оппортунист и все прочее, но весь аппарат ЦК занимается слепковцами...

Каганович. На очной ставке вы не отрицали, что свою школку воспитывали так, что вы все должны расти, как руководители партии, как члены Политбюро. И Астров тут правду говорил.

Бухарин. Я об этом не говорил, но я напоминаю факт, что я высказался в таком духе, когда товарищи выставили в Центральный Комитет двух или трех, я высказался против этого.

Стецкий. Томский подготовлялся в секретари ЦК. Я об этом говорил еще в 28 году, вы тогда не посмели отрицать.

Бухарин. А вы какую должность должны были занимать?

Стецкий. Я не знаю, какой пост я должен был занимать, но что Томский подготовлялся в секретари ЦК, я говорил в 28 году на июльском пленуме.

Бухарин. В том, что Томского готовили в секретари ЦК, комичного ничего нет, а комичное то, что весь аппарат занимается слепковцами. Речь шла о дворцовом перевороте в 1929–30 г. ...Речь шла о «дворцовом перевороте» в 1930 или 1929 г.

Молотов. А как вы расцениваете все показания бывших ваших друзей из школки — показания Астрова, Зайцева, Цетлина и других о самих себе, об их участии в террористической деятельности?

Ворошилов. Для какой цели им на себя наговаривать?

Бухарин. Моя оценка? Я насчет Цетлина, что он занимался террором, не верю.

Молотов. Значит он неправду говорил про себя? А Астров почему?

Сталин. Розит стоял во главе комбината,, зачем человек станет клепать на себя?

Бухарин. Если бы я знал, у кого какие соображения в связи с этим, почему они на себя показывали, я бы сказал об этом. Но я не знаю.

Молотов. У вас нет мнения — правда это или неправда?

Бухарин. Теоретически можно предположить, что люди могли докатиться

до этого по той простой причине, что кто продолжает борьбу дальше, тот имеет гораздо больше шансов к такого рода выводам.

Сталин. Вот если бы в свое время вы предупредили нас, хорошо было бы, услуга была бы хорошая.

Ворошилов. И их спасли бы.

Бухарин. Вот когда был арестован Слепков и другие в связи с этой конференцией, то так как до этого я со Слепковым говорил относительно того, что вся эта борьба с партией — чепуха и он сказал, что согласен со мной, что надо с партией [действовать] идти, то я не верил, что они могли что-нибудь скверное устроить. Я продолжал заступаться за них вплоть до того, когда в 1933 г. мне показали их показания по этой конференции. Я сам тогда не верил.

Молотов. А вот теперь, после многочисленных показаний, как это оценивать, что на себя они говорят?

Бухарин. Я не знаю.

Сталин. Нейтралитет?

Бухарин. Я вам говорю: я могу выставить несколько гипотез, какие могут быть здесь причины. Первая. Я считаю, что в глазах их я был погибшим человеком, человека растрезвонили по всем газетам, хуже ему не могло быть. Вторая. Здесь могли быть элементы мести.

Гамарник. А о себе скажите.

Микоян. Почему это люди говорят на себя?

Бухарин. Я не знаю. Часть занималась разговорами — это может быть. При этом они боятся быть неискренними, преувеличивают, возможно, кое-что. Я же не знаю, не могу влезть в их душу. А насчет некоторых я просто не верю. Я не думал, чтобы Розит занимался этим.

Чубарь. Почему вы все время психологическими вопросами здесь занимаетесь, а не говорите о себе?

Молотов. Еще один вопрос: помните ли, вы, что после очной ставки на Оргбюро ЦК, где мы все присутствовали, Рыков заявил, что теперь он думает, что Томский знал о терроре и о прочем? Было это дело? Рыков знал об этом?

Бухарин. А скажите, пожалуйста: любой человек, который прочтет 400 страниц показаний против меня без моих контраргументов, скажет: Бухарин — сукин сын. Относительно этого вопроса — о Томском, вы меня также расспрашивали.

Я сказал, что я ни за кого другого ручаться не могу, но это мне кажется очень мало вероятным. Я одно время колебнулся. Вдруг мне пришла такая мысль... Товарищи, человек имеет право в таких вещах колебаться?

Сталин. Конечно, имеет право.

Бухарин. Я говорил не на улице, а с членами Политбюро. У меня были [большие] колебания, но когда я вижу, какое большое количество лжи накапливается, и после того, когда Сокольников отказался от своего показания...

Сталин. Но ведь от этого не легче.

Бухарин. Но Сокольников сперва сказал, что он член...

Сталин. Потом сказал, что был контакт.

Бухарин. Значит, он первый раз врал, он же был членом этого центра.

Сталин. Он контакта не отрицает, разве от этого легче?

Бухарин. Я не то говорю. Могут быть две версии в равной степени одиозные, в равной степени контрреволюционные, но все-таки, если одна из них противоречит другой, это противоречие подрывает доверие к тому человеку, который это говорит.

А как же нет? То же самое относительно Яковенко. Это действительно что-то вроде слепковского ЦК, что я выдвинул план отложения самостийной Сибири.

Гамарник. А разговор был такой с Яковенко?

Бухарин. Не было такого разговора.

Гамарник. Вообще не было?

Бухарин. Вы за десять лет по памяти историю партии делаете. Мне пришлось видеть тысячи людей, скажите, пожалуйста, как я могу сказать, видел я того или другого человека в течение этих десяти лет? Это просто немыслимо. И никто из вас не может сказать, что он помнит.

Быкин. Такие вещи не забываются.

Бухарин. Такой вещи не было. Это дурацкая совершенно вещь. Нельзя же мне приписывать совершенно идиотские вещи.

Голос с места. Теперь дурацкие, а шесть лет назад были не совсем дурацкие.

Бухарин. Что я ориентировался шесть лет тому назад на отложение самостоятельной Сибири для давления на РСФСР?

Голос с места. С мужиками разговаривали?

Каганович. Кабардинское восстание вы использовали?

Голос с места. Сколько угодно!

Бухарин. Это Стецкий говорил, что это аплодисменты.

Каганович. И вы говорили.

Бухарин. Я не о кабардинском восстании говорил, а я говорил о грузинском восстании, и не с точки зрения, что его нужно возглавить, а совершенно с другой точки зрения...

Шкирятов. Надо сказать правду.

Бухарин. Кончать надо?

Сталин. Как хотите.

Жданов. Потом еще можете.

Сталин. Речей можешь наговорить, сколько хочешь.

Шкирятов. Правду надо сказать, а ты не говоришь ее.

Бухарин. Я говорю здесь правду, но никто меня не заставит говорить на себя чудовищные вещи, которые обо мне говорят, и никто от меня этого не добьется ни при каких условиях.

Какими бы эпитетами меня ни называли, я изображать из себя вредителя, изображать из себя террориста, изображать из себя изменника, изображать из себя предателя социалистической родины не буду.

Сталин. Ты не должен и не имеешь права клепать на себя. Это самая преступная вещь.

Молотов. То, что ты говорил о голодовке, это просто антисоветская вещь.

Голоса с мест. Контрреволюционная вещь!

Сталин. Ты должен войти в наше положение. Троцкий со своими учениками Зиновьевым и Каменевым когда-то работали с Лениным, а теперь эти люди договорились до соглашения с Гитлером.

Можно ли после этого называть чудовищными какие-либо вещи? Нельзя. После всего того, что произошло с этими господами, бывшими товарищами, которые договорились до соглашения с Гитлером, до распродажи СССР, ничего удивительного нет в человеческой жизни. Все надо доказать, а не отписываться восклицательными и вопросительными знаками.

Молотов. А антисоветскими вещами заниматься не следует. Разрешите объявить перерыв, товарищи. Следующее заседание завтра в 6 часов вечера.

Рыков. Я прошу слово.

Молотов. Вы не записались.

Рыков. Я извиняюсь, это еще одна моя ошибка.

Оживление в зале.

Молотов. Это не самая главная.

Сталин. А записаться нужно обязательно.

Рыков. Я коротко буду говорить.

Голоса с мест. Отложить на завтра.

Молотов. Заседание на этом закрывается."

....................................

 

Это был конец выступления Бухарина. Будучи дважды пойманным на лжи красный "Шуйский" усложнил свое положение. Он забыл что короткая ложь выглядит правдоподобней, а он говорил много и в огромном массиве текста сказал явную неправду.

Бухарин клеймил людей указавших на него как "мерзавцев" и "негодяев", а сам то оказался не лучше них.

Итак, Бухарин  изворачиваясь совершил ошибки, ясно было одно -- Бухарин лгал всему пленуму, лгал открыто. Стал вопрос что с ним делать?

Провели голосование

Комиссия пленума ЦК выступила за предложение Сталина -- не судить и расстреливать Бухарина, а отправить дело на доследование

Хотя уже тогда было достаточно оснований для привлечения Н. Бухарина к уголовной ответственности.

Почему же Сталин был против?

Сталин все таки хорошо относился к Бухарину, он до последнего хотел ему верить.  У Сталина еще оставались сомнения после пленума. Но с каждым днем эти сомнения таяли.

Бухарин терял остатки доверия Сталина.