"АНТИСЕМИТИЗМ… – НЕ ПОНИМАЮ, ЧТО ЭТО…"

Что нам с того, что Мандельштам, Пастернак, Модильяни, Альтман, многие и многие поэты «серебряного века» и участники парижских вернисажей – друзья Ахматовой – были евреями? Ну, не за это же она их любила…

Чего мы, собственно, хотим? Не собираемся ли мы сейчас в который раз заняться «еврейским спортом», то есть выяснением еврейского происхождения людей, оставивших заметный след в истории и культуре? Не хочется ли нам каждого Троцкого «компенсировать» каким-нибудь Эйнштейном?
О евреях ли речь? Давайте вспомним, что Мандельштам – лютеранин, Пастернак – если и не православный (на этот счет есть разные версии), то человек христианской культуры. Борис Леонидович к тому же всю жизнь подчеркивал активное неприятие своего еврейства. К сожалению, даже (или «именно») тогда, когда еврейскую культуру добивали, расстреливая ее представителей (сомневающихся отсылаю к воспоминаниям друга Ахматовой Эммы Герштейн, цитировавшей Пастернака, который говорил в этот период: «я из другого вагона»).
Для Мандельштама быть иудеем означало, по его собственным словам, допустить тавтологию. Еврейство, бесспорно, осталось для него на обочине мировой культуры, по которой он так тосковал. Если говорить о жене поэта Надежде Яковлевне Мандельштам, с которой Ахматова была дружна долгие годы – она была из тех, кто всячески поощрял еврейскую молодежь к популярному в 60-е годы крещению: своего рода форма протеста против трижды безбожной власти.

Модильяни свое еврейство носил, впрочем, с гордостью. Представляясь, он говорил: Модильяни, еврей. Однако выходец из старинной эмансипированной семьи сефардов (среди его предков был Спиноза), Модильяни в первую очередь принадлежал к плеяде европейских модернистов и как таковой, скорее всего, может считаться космополитом.

Если предположить, что вероисповедание поэта или художника не имеет значения – важнее тема и вариации того, что он пишет, то и здесь нас ждет разочарование: это русские (французские, немецкие – нужное подчеркнуть) таланты. Как ни крути, немногие из друзей Ахматовой интересовались еврейской жизнью, традициями. Отражения «еврейского» не найти в их произведениях.

Но назовем ли мы, к примеру, Бабеля еврейским писателем, только потому, что он подарил нам удивительный пряный мир Молдаванки, говорившей на идиш? Он-то писал по-русски… Ну, разумеется, Бабель – русский (советский) писатель – если не спрашивать об этом у Василия Белова. Может быть, имеет значение язык, на котором написано произведение?

Но ведь и Галеви написал огромную часть своих произведений («Сефер ѓа-Кузари», в том числе) по-арабски. Стал ли он поэтому арабским писателем?
Значит, остается говорить о крови, о генах? Считать евреем того, кому вместо гиюра «показана» тшува? Абсурд – именно в силу существования процедуры перехода в иудаизм, дающей возможность стать «стопроцентным» евреем человеку любой национальности. Или для нас определяющей является просто набившая оскомину «пятая графа» в совет­ском паспорте?

Да не важно все это. Мандельштам, Пастернак, Бродский были евреями, поскольку об их происхождении никогда не забывали (и не забывают) антисемиты – не важно, что об этом думали они сами. Ахматова с грустью говорила, что «для русской интеллигенции характерен не антисемитизм, но «легкая настороженность к еврейству, парадоксально сочетающаяся с уважением к евреям»».

В ситуации, когда евреям приходилось (и приходится) доказывать, что они – не марсиане, любой порядочный, человек просто должен стать рядом с теми, кого назначили изгоями. Тем паче, поэт. Как писала Цветаева, «все поэты – жиды», подчеркивая этим одновременно и положение поэта в обществе, и особенность его мироощущения, во многом свойственную еврейству. Я бы сказал о существовании некоего Завета, заключенного Поэтом…
У Анны Андреевны в жизни было немало поводов ощутить себя «на реках Вавилон­ских» – возможно, отсюда и еврейские мотивы в ее поэзии. Тем болезненнее, вероятно, был для нее антисемитизм ее сына, Льва Николаевича Гумилева. Это весьма непростая тема – их отношения, они никогда не были особенно теплыми, и выяснять причины этого мы не станем – дела семейные. Можно долго спорить о причинах его антисемитизма. Можно назвать их зоологическими, но лучше давайте послушаем того, кто знал Гумилева лично.

Лев Клейн, историк, рассказывает: «Могу засвидетельствовать, что в личном общении Лев Николаевич – очень воспитанный и доброжелательный человек, безусловно, не антисемит. Но как читатель я должен признать, что … произведения Л.Н. Гумилева претендуют на то, чтобы стать знаменем для политических группировок шовинистического толка, вроде “Памяти” (написано в начале 90-х – М. Г.). Очевидно, что выводы Л.Н. Гумилева не основаны на фактах, а наложены на них и призваны подладить, подстроить их под некую схему, что они вытекают не из фактов, а из теоретической концепции. Эта концепция изложена наиболее полно в книге Л.Н. Гумилева “Этнос и биосфера Земли”. Автор этой книги должен был в конце концов обратить свой пафос против евреев, потому что это несносное племя самим своим существованием опровергает гумилев­скую концепцию о неразрывной связи этноса с территорией. Оторванный от своей исконной территории и расточенный по миру, этот народ давно должен был погибнуть, а он существует везде и достиг известных успехов. Соединенные на прежней родине евреи должны были, если следовать учению Л.Н. Гу­ми­ле­ва, наконец-то воспрянуть, добиться наибольших высот и соз­дать истинный очаг, притягательный для всех евреев. Но не туда тянет еврейскую эмиграцию, а высшими достижениями еврейской культуры остаются те, что достигнуты в Одессе и Париже, в Нью-Йорке и Будапеште».
Андрей Рогачевский, который не раз бывал в доме у Льва Гумилева, в своих воспоминаниях обращает внимание на то, что гумилевский «анализ Хазарского каганата 8-9 столетий демонстрирует, по сути, скрытый антисемитизм ученого: отказываясь ассимилироваться, еврейский суперэтнос приводит Хазарию к преждевременному концу». «В 939 году князь Игорь напал на Хазарский каганат и захватил принадлежащую Хазарии территорию на берегу Керченского пролива. В ответ на это хазарское войско, руководимое евреем Песахом, не только освободило свои земли, но с боями дошло до самого Киева и обложило русское княжество данью.

С тех пор отношения с хазарами были довольно натянутыми. Наталья Викторовна тут же прокомментировала рассказ мужа: “Вот видишь, Лев, эти песахи уже тогда нам вредили!” Мне подобная реакция показалась нелогичной: ведь князь Игорь как будто бы напал первым», – говорит Рогачевский.

Фаина Раневская, которую с Ахматовой связывали долгие годы крепкой дружбы, приводит в своих воспоминаниях ахматовские слова: «Что за мерзость антисемитизм, это для негодяев – вкусная конфетка, я не понимаю что это, бейте меня как собаку, все равно не пойму».
Общеизвестно, какие отношения связывали Анну Андреевну с «могучей кучкой» ленин­градских поэтов – Бродским, Рейном, Найманом (он был ее литературным секретарем) и Бобышевым. Трое из четырех перечисленных – евреи. Именно А.А. Ахматова встала во главе движения за освобождение И. Бродского.

Один из штрихов к ситуации вокруг Бродского. Вспоминает Л. Чуковская: «Мы встретились с ним у Анны Андреевны. На мой вопрос: “Как в Ленинграде?” Иосиф ответил: “Мне часто звонят разные голоса и спрашивают: “Скоро ли ты уберешься отсюда, жидовская морда?” В ответ на мои слова утешения и надежды он сказал: “Вы не думайте, пожалуйста, что мне плохо. Я спокоен. Я все время помню, что двадцать лет назад людям моего возраста было гораздо хуже”. Когда он ушел, Анна Андреевна сказала: “Дело Дрейфуса и Бейлиса в одном лице (процитировав Маршака – М. Г.). Я лютая антисемитка на всех антисемитов. Ничего глупее на свете не знаю”».
К борьбе за спасение И. Бродского она привлекла К. Чуковского, К. Паустовского, Ф. Виг­до­рову и многих других. Они добрались до самых верхов власти, и в результате Бродский отбыл в ссылке, в одном из северных колхозов, где ему, страдающему пороком сердца, доверяли только грузить и возить навоз, полтора года вместо 5 лет.

Следует сказать особо, что А. Ахматова была крайне разочарована в Солженицыне, когда тот отказался подписать письмо в защиту Бродского. С тех пор она ни разу не произнесла этой фамилии, а ведь до этого случая с большим уважением о нем отзывалась.
О еврейских мотивах лирики Ахматовой написано не так уж много. Одной из лучших работ считаю статью литературоведа Романа Тименчика, опубликованную лет 15 тому назад. Работа посвящена разбору цикла «Полночные стихи», который в записных книжках Ахматовой носил пробное название «Семисвечник». Приведем отрывок из первого по положению в блокноте стихотворения:
За плечом, где горит семисвечник,
[Где обломки] Где тень иудейской стены,
Изнывает невидимый грешник
Под сознаньем предвечной вины.
Многоженец, поэт и начало
Всех начал и конец всех концов

Менора была установлена в скинии по синайскому предписанию Б-га, данному Моше Рабейну. Затем – в Иерусалимском Храме. После разрушения Храма римлянами менора была увезена в имперскую столицу и пронесена там в триумфальном шествии Веспасиана. По словам Байрона, одна из его «еврейских мелодий» написана на разорение Иерусалима Титом. Байрон считал эту катастрофу примечательнейшим событием всей мировой истории, ибо, как говорил он, «кто мог бы созерцать полное разрушение этой громады, неутешные скитания ее обитателей и, сравнив это осуществившееся происшествие с давними пророчествами, предвещавшими его, остаться неверующим?».

«Еврейские мелодии» Байрона, видимо, ассоциировались у Ахматовой с ночной беседой 1945 года с сэром Исайей Берлином¹. Тот разговор вдохновил циклы «Cinque», «Шиповник цветет» и «Полночные стихи». Как вспоминает сэр Исайя Берлин, «после некоторого молчания она спросила меня, хочу ли я послушать ее стихи. Но до этого она хотела бы прочесть мне две песни из “Дон Жуана” Байрона, поскольку они имеют прямое отношение к последующему… Закрыв глаза, она читала наизусть с большим эмоциональным напряжением».

10-13 сентября 1963 года было написано еще одно стихотворение к циклу – «Ночное посещение». Стихотворение носило эпиграф «Все ушли, и никто не вернулся», отсылая читателя к рифмующей строке:
Мой последний, лишь ты оглянулся,
Чтоб увидеть все небо в крови.
По тону эти стихи соответствуют псалму, который евреи поют у Стены Плача: «осквер­нили святой храм Твой, Иерусалим превратили в развалины», «пролили кровь их, как воду», «мы сделались посмешищем у соседей наших, поруганием и посрамлением у окружающих нас»:
Осквернили пречистое слово,
Растоптали священный глагол,
Чтоб с сиделками тридцать седьмого
Мыла я окровавленный пол.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Наградили меня немотою,
На весь мир окаянно кляня...

Вскоре после появления этого, седьмого, стихотворения возникло название цикла — «Семисвечник».
В том же году, параллельно этому циклу сложилось стихотворение «Через двадцать три года», своеобразная попытка прощания с «Поэмой без героя»:
Я гашу те заветные свечи <...>
Все уходят – мне снишься ты,
Доплясавший свое пред ковчегом.

«Те заветные свечи» в зачине «Поэмы», возжигание которых приводит в дом Автора – это не просто особо хранимый и ценимый предмет. Прилагательное здесь не качественное, а относительное. Оно относится к объявлению союза между Б-гом и народом. Первым знамением Завета была радуга в облаке, явленная Ною после потопа. И это знамение помянуто в 1945 году в цикле «Cinque»:
В легкий блеск перекрестных радуг
Разговор ночной превращен.

История семисвечника объемлет судьбу древнего Израиля, его начала и концы. В цент­ре этой судьбы для Ахматовой стоял образ «бродяги, разбойника, пастуха» (стихотворение «Мел­хола»), «многоженца, поэта», пляской приветствовавшего Завет и по-царски одарившего грядущие тысячелетья творческой печалью и сознаньем предвечной вины. Этот дорогой подарок царя Давида по частичкам разделили потомки по крови и потомки по Слову.

Разрушение храма не стало концом его рода, хотя император Веспасиан велел казнить всех евреев из дома Давидова. Поэтому последней смысловой точкой всех трех циклов, вызванных к жизни встречей 1945 года, стало добавление к циклу «Шиповник цветет» стихотворения, написанного, проездом в Риме, декабрьской ночью 1964 года:
И это станет для людей
Как времена Веспасиана.
А было это – только рана
И муки облачко над ней.

Не знаю, кто из них был большим евреем – Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Модильяни…