Молчаливый смех Фуко и Деррида

Фуко, Деррида, Батай.

В последней, десятой главе своей книги «Слова и вещи. Археология гуманитарных наук» Мишель Фуко предлагает любопытную схему описания современной системы наук. Это «треугольник знания», обширное открытое трехмерное пространство. «В одном из его имерений помещаются математические и физические науки, для которых порядок есть всегда дедуктивная и линейная последовательность самоочевидных или доступных верификации высказываний; в другом находятся науки (например, о языке, о жизни, о производстве и распределении богатств), которые стремятся к такому упорядочению прерывных, но сходных элементов, чтобы они могли вступить в причинные отношения и образовать структурные постоянства... Что касается третьего измерения, то это философская рефлексия, которая развертывается как мысль о Тождестве»[1]. Между первым и вторым измерением находится плоскость исчисления, математизации эмпирических наук. Между вторым и третьим появляются различные философии (жизни, отчужденного человека, символических форм), а также региональные онтологии. Плоскость между философским и математическим измерениями образует логика, наука о формализации мышления.

Гуманитарные науки не имеют такой конкретной локализации в этом трехграннике, но Фуко все равно находит им место, «гипоэпистемологическую» позицию: «Гуманитарные науки занимают пространство, разделяющее (и одновременно объединяющее) биологию, экономию, филологию и то, что определяет их возможность в самом бытии человека»[2]. Далее Фуко показывает несостоятельность гуманитарного знания, указывая на промахи основных современных наук о человеке (истории, психоанализа, этнологии). О том, что эти науки «промахнутся» мимо человека становится ясно еще в девятой главе. Фуко пишет о том, что антропологический поворот философии (зачинателем которого был Иммануил Кант со своим вопросом «Что такое человек?») погружает её в сон. Человек ускользает от антропологии как его (человека) аналитики. Исчезновение человека из поля зрения философии, которая пытается что-то о нем сказать, синонимично манифистированной Ницше смерти бога, выражающей предел, порог того типа мышления, в котором мыслился и бог, и человек.

«В наши дни мыслить можно лишь в пустом пространстве, где уже нет человека. Пустота эта не означает нехватки и не требует заполнить пробел. Это есть лишь развертывание пространства, где наконец-то можно снова начать мыслить»[3]. Таким пространством, как показывает Фуко при описании трехмерного пространства знания, претендует быть четвертое измерение гуманитарных наук. Однако эти науки не достигают той цели, которую ставит Фуко перед мышлением (формализация без антропологизации, мифологизация без демистификации, мышление без мысли о том, что мыслит именно человек), поэтому этим «нелепым формам рефлексии»[4] стоит противопоставить безмолвный философический смех. Можно предположить, что этот смех – способ деформировать трехмерное пространство знания, способ смещения мышления, занятого человеком, из области единства экономии, лингвистики, биологии, то есть «места» гуманитарных наук к измерению философской рефлексии. Этот сдвиг должен вывести мысль из антропологического сна, который мешает не только мышлению вообще, но и не дает мыслить человека. Получается, что деантропологизация мышления может парадоксальным образом повернуть мысль к человеку, ставшему слепым пятном современной науки.

О молчании и о смехе пишет другой французский философ Жак Деррида в статье «От экономии ограниченной к экономии всеобщей. Гегельянство без утайки», где он интерпретирует по-своему ту интерпретацию некоторых понятий гегелевской феноменологии, которую проделывает Жорж Батай в череде своих работ. Конечно, Деррида берет у своего предшественника то, что его самого всегда интересовало: проблема смысла, различия, письма. Чтение Батая, прочитавшего Гегеля может «изогнуть дискурс в странной судороге»[5] - а это как раз то, что нужно Ж.Деррида.

В первую очередь Деррида обращает внимание на различие между господством Гегеля и суверенностью Батая. «Ведь нельзя даже сказать, что у этого различия есть смысл: это само различие смысла, единственный в своем роде зазор, который отделяет смысл от некоторой бессмыслицы»[6] (курсив Деррида). Почему Батая не устраивает господство, зачем он вводит новый термин, которого у Гегеля нет? Это выглядит странным, ведь «если взять понятия Батая и одно за другим и обездвижить эти понятия вне их синтаксиса, то они все окажутся гегельянскими»[7]. То есть введение Батаем нового понятия – совершенно нетипичная для его мысли операция, а значит и не случайная.

Ж.Батай не может принять «господство», так как его достижение предполагает некоторое опасливое озирание, осторожную оглядку: «господин должен сохранять жизнь, чтобы насладиться тем, что он приобрел, рискуя ей... Когда же рабство станет господством, оно сохранит в себе след своего вытесненного происхождения... Над этой-то ассиметрией, над этой абсолютной привелегией раба Батай всегда и думал. Истина господина в рабе; а раб, ставший господином, остается «вытесненным» рабом. Сохранить жизнь, удержаться в ней, работать, откладывать удовольствие на потом, ограничивать риск, удерживать смерть на расстоянии в тот самый момент, когда смотришь ей в лицо – вот рабское условие господства и всей истории, возможность которой оно обеспечивает»[8]. Это вытеснение, эта отсрочка, утайка, эта ограниченная экономия – условие не только господства, но и условие смысла, истории, дискурса, философии. Суверенность Батая, в отличие от господства Гегеля, утверждается с риском потери эффекта, прибыли смысла. И если господства серьезно, осмысленно, то суверенность достигается в момент смеха: «Смех, конституирующий суверенность в ее отношении к смерти, не может не быть... негативностью. Ведь он смеется над собой, «мажорный» смех смеется над «минорным», поскольку суверенность также нуждается в жизни – которая сплавляет две жизни, - чтобы отнестись к себе в наслаждении собой. Следовательно, она должна каким-то образом симулировать абсолютный риск и смеяться над этим симулякром»[9]. То, что Деррида называет «минорным» смехом – это тот смех, который раздается после абсолютного отказа от смысла, который конституируется господством наряду с самосознанием и истиной. Это тот смех, который «раскатывает» смысловое ядро господства в сторону системы суверенной операции. «Мажорный» смех – это смех в квадрате (смех над смехом), который раздается, когда оказывается, что операция суверенности – симуляция[10], комедия, которую суверенность разыгрывает сама с собой.

«Взрыв смеха – это тот ничтожный пустяк, в котором безвозвратно гибнет весь смысл»[11].

Суверенная операция обрушает смысл, и наоборот – потерей суверенности является дискурс, проявление смысла. «Рабство – это лишь желание смысла: с таким положением могла бы смешаться вся история философии; оно определяет работу как смысл смысла, а techne как развертывание истины»[12]. Батай идет вслед за Ницше, который критиковал тесно связанные между собой рабскую мораль и метафизику.

Суверенность прекращает работу дискурса, работу по производству смысла. Но как можно говорить, писать о суверенности, как высказать на языке, то есть на языке рабства, то, что рабством не является. Батай предлагает говорить на пределе молчания, найти слова, точки, где дискурс начинает скользить. Это задача всеобщей экономии. Науки, соотносящей объекты мысли с суверенными моментами, разрывающей смысл и слово, редуцирующей смысл, вырабатывающей письмо суверенности. Этот переход к письму важнейший момент в рассуждении Батая. Всеобщая экономия Батая «делает очевидным в первую очередь тот факт, что иногда производятся такие избытки энергии, которые по определению не могут быть использованы. Избыточная энергия может лишь потеряться безо всякой цели и, следовательно, безо всякого смысла. Именно этой бесполезной, бессмысленной потерей является суверенность»[13]. Причем пространство суверенности, выставления на кон, подрывающего господство – это и есть пространство письма.

В рассуждении Мишеля Фуко и Жака Деррида есть интересный общий момент: безмолвный (молчаливый) смех. Фуко противопоставляет этот философический смех тем формам рефлексии, которые его не удовлетворяют. Своими раскатами безмолвный смех раскачивает дискурс, смещая мышление в то пространство, где оно еще может развернуться, может работать. Деррида тоже указывает на это расшатывание, которое заставляет дискурс изогнуться, судорожно вздрогнуть. Кроме того, Деррида не просто указывает направление этого сдвига, но находит у одного из предщественников (Батая) то пространсво, куда перемещается мышление, освободившись от рабства смысла, - всеобщую экономию.