Талант трезвой правды

Хорошо все-таки, что в советское время улицы называли именами выдающихся русских людей. Сызмальства западали в душу имена эти и потом, обрастая знаниями, уже не забывались.

Была в моем родном Свердловске улица Решетникова, да исчезла вместе с добротными двухэтажными домами на ней по ходу строительства небоскребов, уральской архитектуре не свойственных.

Прежде если строили что высоко, так церкви, а теперь их – с пьяной ельцинской руки – стали строить почему-то в лощинах, как на месте взорванного ипатьевского особняка, где по приказу анархистов, троцкистов вкупе с уголовными элементами расстреляли царскую семью.

И улицы в честь писателя Решетникова, родившегося в Екатеринбурге 17 (4) сентября 1841 года, больше нет, лишь один проезд назвали в другом конце города.

А проезд что – проехал и забыл.

Зато неуклюжий Ельцин-центр вымахали и ввысь и вширь.

Кто-то скажет, мол, есть в общей мемориальной системе Урала Дом-музей Решетникова, но к музею же надо быть готовым, читать произведения писателя, знать биографию его… 

А вот в Петербурге улица Решетникова сохранилась.

Назвали ее незадолго до Великой Отечественной войны, в августе 1940 года, без каких-либо на то биографических поводов.

Однако предвоенная атмосфера, думается, требовала подчеркивать важность единения власти и народа, а личность писателя, его творчество как нельзя выразительнее отражали бесправие простых людей при царском режиме по сравнению с советской действительностью.

Недаром В.И. Ленин еще в 1901 году в журнале «Заря», издававшемся в Штутгарте редакцией «Искры», писал в «Случайных заметках» о «неприятной истории» с «известным русским писателем Ф.М. Решетниковым» так:

«Отправился он в С.-Петербурге в дворянское собрание, ошибочно воображая, что там дают концерт.

Городовые его не пустили и прикрикнули: «Куда ты лезешь? кто ты такой?»

– «Мастеровой!» – грубо ответил рассердившийся Ф.М. Решетников.

Результатом такого ответа, рассказывает Гл. Успенский, было то, что Решетников ночевал в части, откуда вышел избитым, без денег и кольца».

Заканчивает Владимир Ильич свою статью словами о творческой силе русского человека, когда «народная ненависть найдет себе силы не в одной дикой мести, а в борьбе за свободу».

Борьба эта и привела к установлению справедливого социального строя, защищенного в войну всем народом.

Поэтому и улица на прежней питерской окраине, где вблизи Обводного канала жил писатель, названа его именем с точным смыслом и кстати. 

Поселился здесь Федор Михайлович в 1867 году, будучи уже автором знаменитых «Подлиповцев», напечатанных Н.А. Некрасовым в его «Современнике», и многих рассказов, очерков, а также драмы «Заседатель» («В омуте»), «Сцен из драмы «Раскольники».

В литературных кругах впечатление от решетниковской прозы было столь же единодушным, сколь и необычным.

Сам сугубый реалист, И.С. Тургенев писал А.А. Фету: «Правда дальше идти не может. Черт знает, что такое! Без шуток – очень замечательный талант».

А в 1869 году, незадолго до смерти Федора Михайловича, прожившего всего тридцать лет, Тургенев напишет в журнале «Вестник Европы»: будь жив В.Г. Белинский, «как бы порадовался он поэтическому дару Л.Н. Толстого, силе Островского, юмору Писемского, сатире Салтыкова, трезвой правде Решетникова».

Когда выйдет полное собрание сочинений Ф.М. Решетникова в двух томах (С.-Петербург, 1904 г.), во вступительной статье редактор А.М. Скабичевский верно отметит, что среди писателей, изображающих быт простого народа, «едва ли найдется равный Решетникову по бесхитростной правдивости своих рассказов, чуждый малейшей фальши, битья на эффекты идеализации и сентиментальности».

Н.К. Михайловский замечает: «Решетников любит народ просто потому, что любит его стихийно, органически, почти бессознательно».

И А.М. Ремизов: он «подслушал слово в бессловесном человеке».

Современный читатель не может не обратить внимания и на высказывание публициста и критика Н.В. Шелгунова, знававшего и тюрьму, и ссылку, кого В.И. Ленин «перечитывал с интересом», одного из первых пропагандистов марксизма в России:

«В Решетникове нет ничего, что бы напоминало русскую литературу предшествовавшего периода.

В сочинениях Решетникова все иное, все не так; не тот мир, не те люди, не тот язык.

Не та жизнь, не те радости, даже не то горе и не те интересы.

Точно путешествуешь в новой незнакомой части света, в какой-нибудь Океании.

Даже Петербург перестает быть Северной Пальмирой и становится неизвестным, вновь открытым городом». 

Высказывания эти напоминают о пропасти между группкой «верхов» и большинством населения остальной страны, в чем уже двадцать пять лет убеждает реставрированный после ельцинского государственного переворота капиталистический строй.

«У нас на матушке Руси много разных заводов и промыслов, которые принадлежат богатым людям, – говорит герой рассказа «Горнозаводские люди».

– Вот к этим-то заводам, рудникам да промыслам и были давным-давно, по указам государевым, навечно приписаны или подарены люди, земли и леса…»

А разве не так и поныне? Лишь крепостная зависимость от хозяина сменилась несколько иной, не менее, а нередко и более суровой и наглой… 

Вслушиваясь в речь окружающих, юный Федор Решетников умел складывать «подслушанные слова» в яркие языковые картины, а выучившись грамоте, – и по-своему переносить их на бумагу, поражая всех даже непохожей на других каллиграфией.

Родился он в семье разъездного почтальона Михаила Васильевича, который из-за неумеренной тяги к спиртному часто менял служебные конторы.

И мать, Екатерина Тимофеевна, – дочь мелкого чиновника, не выдержав, ушла с девятимесячным сыном на руках пешком из Екатеринбурга к его брату, Василию Васильевичу, жившему в Перми с женой, но вскоре умерла.

Дядя с тетушкой, не имея своих детей, с теплотой принялись за воспитание племянника – как могли и как считали правильным, предлагая ему чиновничью карьеру и женитьбу на богатой.

Однако своенравный Федор, отданный в Пермское уездное училище, вынес однажды почту из помещения и потерял ее, за что был отправлен «на исправление» в Соликамский мужской монастырь, и лишь при большом участии дяди, ставшего помощником почтмейстера, возвращен обратно. 

Почтовая контора стояла на берегу Камы, где мальчик наблюдал за разгрузкой судов, за бурлаками, тянувшими лямку, сидел с ними у костра, когда отдыхали они после тяжкого труда, рассказывали занятные истории, пели песни.

По свидетельству Глеба Ивановича Успенского, он «с простым народом проводит целые ночи», ведет дневник, пишет поэму и драму в стихах, навеянные легендами о борьбе горняков с их притеснителями и личными наблюдениями над чиновной средой, а после окончания в 1859 году училища переезжает в Екатеринбург и работает в уездном суде «в звании канцелярского служителя 3-го разряда».

Но не служба, где Решетников, впрочем, добивался успехов и получал повышение, став «исполняющим должность начальника горнозаводского стола», а творчество привлекали его.

С помощью одного симпатизировавшего ему сослуживца Решетников публикует 29 декабря 1861 года в «Пермских губернских ведомостях» статью «Библиотека чиновников Пермской казенной палаты», затем этнографический очерк «Святки в Перми», но посланные в петербургский журнал «Время» очерк «Скрипач» и драма «Раскольник» редакцией были отвергнуты.

В дневнике по этому поводу он, уже работая над романом «Подлиповцы», записывает: «Мне надо свободу! Мне надо запереться для сочинений...» 

В Петербург Федор Михайлович приехал 9 августа 1863 года, воспользовавшись возможностью поступить по рекомендации в департамент внешней торговли Министерства финансов.

С собой он привез зарисовки из чиновничьего и простонародного быта – их стала печатать верноподданническая газета 
«Северная пчела», которую он назовет впоследствии не без иронии «Насекомой».

Сближается же он по-настоящему с некрасовским «Современником» и его идейным продолжением – «Отечественными записками», со всей своей искренностью потянувшись к революционным демократам.

Едва ли не с поезда, прямо с Московского вокзала, отправился он на могилу Виссариона Григорьевича Белинского и признавался, что «долго просидел там»:

«Он и Добролюбов – это мои нравственные учителя, будут ими еще для нескольких поколений. Без них я так бы и погряз в омуте, в котором родился...»

И вот, по совету Н.Г. Помяловского, он приходит с рукописью «Подлиповцев» к Некрасову на Литейный проспект, в редакцию, и Николай Алексеевич, высоко оценив ее, сразу печатает в книгах III–V за 1864 год, выдав заранее гонорар и сказав: «Я сам был беден».

Вспоминая встречу с Решетниковым, А.Я. Панаева, принимавшая его до прихода редактора, передает свои впечатления:

«Он был небольшого роста, держался сутуловато, цвет лица у него был бледный, черты лица неправильные, рот очень большой, движения угловатые...

Страшно было слушать его рассказы – чего только он не переиспытал с раннего детства!

Удивительно, каким чудом могли в нем сохраняться его честный взгляд на жизнь, стремление к образованию, отзывчивость к ближнему и готовность помочь каждому чем только он мог». 

Критики называют «Подлиповцев» то повестью, то романом, а сам автор назвал свою работу «этнографическим очерком».

По современным понятиям, перед нами, несмотря на сравнительно небольшой объем, все же настоящий роман со множеством действующих лиц, четко продуманной композицией, описаниями природы и мест действия, глубоким художническим исследованием жизни в эпоху перехода от феодализма к капитализму после отмены 19 февраля 1861 года крепостного права.

Покинув свою глухую деревеньку в поисках другой, более сносной жизни, герои романа Пила и Сысойко с семьями за месяц куда больше узнали, чем «живши до этого времени; например, они узнали, что есть места лучше и хуже Подлипной, есть люди богатые и такие, которых ни за что обижают и делают с ними не силой, а чем-то иным все что только захотят, как это было и с ними...

«Жену свою, Матрену, и маленького сына Тюньку вынужден был Пила оставить на соляной варнице в Усолье, где она попадает за мелкую кражу в острог, а мальчика подбирает жадная нищенка, собирающая с ним милостыню, оставляя тому на пропитание малую малость.

Сам Пила и оставшийся по смерти родных одиноким Сысойко становятся бурлаками, поначалу увлеченные их по видимости «интересной» жизнью.

«Вечером стоит посмотреть на бурлаков, чего-то они не делают, – тепло замечает писатель, – и поют, и пляшут, и играют на гармониках, точно забыли денной труд, точно радуются, что они миновали опасность, не нарадуются, что дождались-таки волюшки-свободушки, и не думают, что завтра опять будет тяжелый труд!» 

Чередуя сцены бесшабашного отдыха со сценами трагедийными вроде летаргического сна вживе погребенной Апроськи, любимой Сысойки, Решетников всесторонне показывает безысходность жизни рабочих людей в несправедливом обществе, в котором народные массы неуклонно беднеют, еле-еле сводят концы с концами.

Образом «голодного Сысойки» воспользовался в 1897 году молодой Ленин, чтобы глубже выявить процесс классового расслоения деревни и предпосылки для революции.

К выводу о возможности коренных общественных изменений писатель приходит, наблюдая и

раскрывая такие свойства русского национального характера,

как коллективность, искренность, порядочность, сострадание, вера в лучшее, способность за это лучшее бороться смело, отважно, последовательно.

Он не дает в обиду трудовой люд, говоря в повести «Между людьми» (1865), что ему в Петербурге «нравится ходить в дешевенькие трактиры, гостиницы, когда по вечерам, в будни, под праздник и в праздники, стекается отвести душу простой народ», но предупреждает, что ежели кому «придет в голову: экой этот народ пьяница», то «не так заключаю я».

От писателя-шестидесятника ХIХ века тянется нить в век следующий, к Алексею Максимовичу Горькому, как и Решетников вышедшему «в люди» благодаря недюжинному таланту.

В рассказе «Коновалов» читает Алеша «Подлиповцев» своему напарнику по изнурительной работе, и он, от написанного сильно разволновавшись, прерывает его: «Господи Боже! Ведь это всё правда. Ведь это как есть настоящие люди... всамделишные мужики... А ты слушаешь и понимаешь: жили на свете люди – Пила, Сысойко, Апроська... И жалко тебе людей, хоть ты их никогда не видел и они тебе совсем – ничего!.. По улице они такие, может, десятками живые ходят, ты их видишь, а не знаешь про них ничего... И тебе нет до них дела... идут они и идут... А в книге тебе их жалко до того, что даже сердце щемит...» 

Потому и навязывают нынешние провластные издатели антиреалистическое и

бездушное чтиво типа устиновых-рубиных-улицких-быковых,

где описание лиц и предметов, ежели и дается, так настолько мелочно и бесталанно, словно то записи в жилконторовских амбарных книгах или описи имущества у судебных приставов.

У Решетникова сама действительность видится в каждой сцене, в любом пейзаже, во всяком образе, и всегда в движении, в развитии, в борении.

Став бурлаками, Пила и Сысойко гибнут от порвавшейся бичевы, однако

дети Пилы Иван и Павел не довольствуются малым,

устраиваются кочегарами на пароходе,

обучаются грамоте,

пополнив ряды нарождавшегося русского пролетариата,

кому в будущем предстоит совершить под руководством большевиков Великую Октябрьскую социалистическую революцию,

ответив на мучивший героев наивный, но и сегодня важнейший вопрос «А почто же не все богаты?».

И эти герои, и их автор мечтали, чтоб «богаты» всем и вся были все – и крестьяне, и рабочие, и небольших званий чиновники, которых К. Маркс и В.И. Ленин именовали «канцелярским пролетариатом».

О них-то всех и писал Федор Михайлович Решетников, не веривший ни в какой «классовый мир», у кого многое обозначено в самих заголовках и подзаголовках произведений:

«Горнозаводские люди», «Гласный суд», «Глухие места», «Холера», «На большой дороге», «В деревню!», «Дедушка Онисим», «Горнорабочие», «Сутки в казенной квартире», «Сутки в еврейском городе», «От Брест-Литовска до Петербурга», «Яшка» (Из цикла «Забытые люди»), «Полторы суток на Варшавской железной дороге», «Повесть об отставном коллежском асессоре Зуботычине», «На Западе» и, конечно, романы «Свой хлеб» и «Где лучше?»... 

В романе «Где лучше?», напечатанном в 1868 году в журнале «Отечественные записки», рассказывается о жизни рабочих семей в провинции и в столице, об их странствиях по приискам и другим работным местам, по цехам-подвалам и ночлежным домам в поисках работы и лучшей доли, о тяжком труде с женщин – в горничных, в прачках, в кухонных работницах.

Широкий охват социальных явлений,

сюжетная многоплановость этого романа поднимаются до общественно-нравственных обобщений,

хотя автор из цензурных соображений, да и в силу выработавшегося собственного литературного стиля, непримиримо-правдивого и одновременно мягко-лукавого, со скромностью пишет в итоге,

дескать, его герои «приходили к заключению, что человек создан для того, чтобы самому себе добывать пропитание,

а так как человеку нужно для этого немного, то он был бы вполне доволен и спокоен, если бы его не обижали те, которым хочется жить в свое удовольствие».

Чутко поняв авторскую методу, М.Е. Салтыков-Щедрин тотчас откликнулся там же глубокой аналитической рецензией.

«Решетников первый показал, что русская простонародная жизнь дает достаточно материала для романа, тогда как беллетристы, затрагивающие этот предмет, никак не могли выбиться далее коротеньких и малосодержательных рассказов,

– отмечает он, имея в виду прорежимных литераторов «чего изволите?»,

и подчеркивает: «... новая характеристическая черта народного романа – та черта, что в нем главным действующим лицом и главным типом является целая народная среда». 

Ныне мы сполна познали, что такое капитализм с его циничным чистоганом, фальшивой внешней патриотикой, едва прикрывающей циничное отношение к человеку, к его духовным и материальным запросам.

Произведения Решетникова загодя и веско подтверждали слова В.И. Ленина о капиталистическом производстве: «…оно давит беспощадно и безжалостно всех мелких хозяев, разрушая их неподвижную жизнь в деревнях, заставляя их простыми чернорабочими ходить из конца в конец всей страны, продавая свой труд капиталу». 

Эти ленинские слова звучат и сейчас современно и своевременно.

А на вопрос писателя Федора Михайловича Решетникова «Где лучше жить и работать простому труженику?»

ответ может быть один, ленинско-сталинский:

«В стране, где труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». 

Мы уже жили в такой стране с именем СССР. Будем же верить, что и страна под именем Советская Россия будет!   

Эдуард ШЕВЕЛЁВ 

 

* * *

На заработки

Май месяц. Идет дождь. Грязно. У Николаевской железной дороги большое движение – ждут прибытия поезда из Москвы. 
Поезд пришел. Из вагонов вылезают с узлами, узелками и котомками люди всяких званий. Суетню, говор, беспорядочность невозможно передать. 
У платформы столпилось до десяти крестьян, в зипунах и поддевках коричневого и серого цвета; большинство в лаптях; лица загорелые. Все они в какой-то тревоге. 
– Ну, таперь, Микита, што? – говорит рыжеволосый здоровый крестьянин, обращаясь к молодому бойкому крестьянину, у которого еще недавно стала пробиваться борода. 
– Веди в Питер!..

Долго бродили наши крестьяне и едва-едва нашли себе квартиру, заплатив по пяти копеек с человека.

Квартира эта вот какая: в деревянном одноэтажном, с мезонином на улицу, доме, во дворе, – двухэтажном, на самом заду, во втором этаже, есть чердак, с светящейся в тридцати местах крышей, с слуховым окном, загроможденный зимними рамами, корытами, поломанными столами, стульями, железными кроватями без досок, доставшимися, как надо полагать, за долги от бедных жильцов.

В этом чердаке половиц нет, а вместо них земля, да и то мокрая, – от этого в сухую погоду здесь тьма-тьмущая блох.

В этом чердаке, наряду с бедными крестьянами, обитают постоянно невзыскательные голуби и платят за это тем, что одна чиновница употребляет их в пищу своим постояльцам.

Крестьяне ночевали. Утром на другой день пошли выпить в кабак, а оттуда Микита повел их искать работы.

Герои его страниц: крестьяне-отходники

Никита Иванов, как он значится в паспорте, в Питере работал шесть лет – только летами, а на зиму уходил домой, где у него, как водится, было свое семейство.

В Петербурге он имел много знакомых, знал, куда нужно сунуться, умел работать по-питерски и поэтому привозил домой столько денег, что мог заплатить оброк на душу и покрыть некоторую часть недоимок, накопляющихся, с каждым годом все более и более.

В деревне он отдыхал, кутил по-питерски, проживая добытые его семейством тяжелым трудом в лето деньги...

Девять крестьян и решились попытать, подобно Никите Иванову, счастья в Питере.

И как он ни разговаривал их, что работы ныне в столице мало, потому что рабочего народу много, но они настояли-таки на своем: поплелись за ним, в той надежде, что с ним им легче будет приискать работы с хорошею платою.

Никита Иванов думал только о себе – и думать было отчего: рабочие ныне большею частию постоянные; поэтому он решил не уезжать из Петербурга на зиму в деревню, где ему тяжело, невесело. 

Подошли к одному каменному дому, уже достроивающемуся, вошли во двор. 
– А! Микита Иванов! – встретил Никиту плотник. 
– Здорово. Есть работа? 
– Тебе али им? 
– Ну хоть мне? 
– И!.. Сегодня пятерых рассчитали; нечего делать. А вон разе к Якову Бесполову сходишь; подрядчик – знаешь? 
– Знаю. 
– Братцы, вы подите на Сенную, а я тем временем охлопочу. 
– Да мы все... 
– Всем нельзя. Уж коли вы меня избрали, меня и слушайте. Я ведь с вас ничего не беру. 
– Ладно. 
Никита Иванов ушел, ушли и остальные крестьяне на Сенную и остановились у церкви. 
Там стояли и бродили в разных местах кучки крестьян. 
– Вы што? 
– Да на заработки пришли. 
– Впервые? 
– Работы нет. Шатались-шатались – ни!.. 
– А вон наш Микита Иванов ушел хлопотать. 
– Сам-то, может, найдет, а вы-то походите... На заводах были? 
– То-то што не знаем. 
Проходили и простояли крестьяне на Сенной день, никто их не призывает, а Микита Иванов не является. 
Стали вечером наполняться крестьянами кабаки, харчевни. Говоры не умолкают – и говоры эти: работы нет, денег платят так мало, что не стоило и приезжать. 
– Держаться нужно за место; уж коли кто где робит – и робь, а уезжать не надыть. 
– А мы-то как? Мы впервые. 
– Горе! 
Закутили с горя наши крестьяне, запели песни, заплясали... На другой, и на третий, и на четвертый, и целую еще неделю ходили наши крестьяне вместе – работы нет. Наконец двое попали в рабочие убивать мостовые, трое попали в каменщики, один поступил в судорабочие, а остальные трое уж и надежду потеряли. Вот сидят они в кабаке. 
– Нет ли у те пятака? 
– Пропил. 
– А жрать-то што будешь завтра? 
– Жрать! помру. 
– Дурак – вот што! Говорил: ничего не будет. 
– А штол те язвело! Ведь ты сманил? 
– Ты!! Кто тарантил: коли ты в Питер – и я, вот и вышел свинья. 
Стали ругаться. Дело дошло до драки, и их отправили в квартал, где они, до поры до времени, будут пользоваться казенной квартирой и хлебом. 
А что будет потом – одному господу богу известно. 

 Ф.M. Решетников

Фрагмент очерка