Мойдодыр - 1993

Мать наша, следует заметить, временами не без странностей была. С самого раннего своего детства помню, что испытывала она страшное влечение к лицедейству. Такие рожи корчила, что потом по полночи брат от страха спать не мог. Когда мне было пять лет, а брату Пашке год, то мать, переодевшись в деда Мороза, лезла с улицы на балкон нашей квартиры. Случайные прохожие приняли ее за грабителя и вызвали милицию, так что новый год ей пришлось встретить в отделении. После того как отцу дали место директора совхоза в деревне Г. Куда мы всей семьей переехали мать развила там неописуемую самодеятельность. Наряжала подросшего Пашку в кепку с накладными кудрями и собственноручно пошитую ею лоскутную рубашку, и заставляла в таком виде ходить по дому, изображая клоуна Олега Попова. Мне отводилась роль Емели в лаптях, онучах, сшитой ею оранжевой рубахе и старых холщовых штанах.

Потом матери надоело с нами возиться. Мелковаты масштабы были для ее натуры, и она стала принимать самое активное участие в работе местного драматургического кружка, ею же организованного на базе деревенского клуба. Однажды зимой ставили они «Вечера на хуторе близ Диканьки» по бессмертному произведению великого Гоголя. Мать, играя Солоху, ворующую с неба Месяц и звезды, так вжилась в роль, что по выходу из клуба полезла на бетонный фонарный столб и попыталась зацепить в сумку настоящий месяц. Свалилась со столба в смёрзшийся снег и поломала левую ногу. Вот какое глубокое погружение в роль! Да, та еще актриса была – так долгие годы всех обманывать…

После выздоровления, ранней весной, вновь вернулась она в драмкружок. А отец наконец-то начал гонять её за эти спектакли. Она за полночь возвращалась с репетиций и не будила этого олуха спящего, поэтому он не знал, во сколько она вернулась домой. Что он удумал на это? Взял и на засов внутренний, на двери входной, стал навесной замок вешать, а ключ прятал под подушку. Но так как засов был порядком расшатан, то снаружи посредством какого-либо тонкого предмета при наличии некоторого терпения можно было отодвинуть его, невзирая на навешенный замок. Тогда сметливый папенька Витя, после нескольких весенних ночей, не принесших результата в поимке блудной супруги-актрисы, стал навешивать в дополнение к замку еще и крышку от кастрюли, продевая ручку крышки[1] в петлю засова.

Это ограничило свободный ход засова и оградило нас от попыток вернувшейся матери незаметно проникнуть в дом.

Вернувшись под утро с очередной репетиции, и не сумев отпереть обычным способом дверной засов, она вышла на огород и начала тихо стучать в окно комнаты младшего сына Пашки, чтобы он открыл ей окно. Но Пашка, будучи пугливым и недоверчивым ребенком, услышав этот непонятный стук в ночи, подобно мультипликационному поросенку Пятачку, спрятался под кровать. Долго долбила мать в окно любимого сына, пока не поняла, что там ей не откроют. Возможно, тогда она осознала, что напрасно так запугивала Пашку наркоманами, которые украдут его с целью изготовления из мозга ребенка наркотиков.

После этого она стала стучать в моё окно. Я, будучи не таким пугливым, как Пашка, но при этом с раннего детства бдительным и осторожным, через щель в шторе предварительно убедился в том, кто стоит снаружи и, повозившись с тугими шпингалетами, открыл ей окно. Мать стала проникать в дом, что было не так уж просто проделать, учитывая высоту окна. Но тут, «вдруг, откуда не возьмись», а точнее «вдруг из маминой из спальни, кривоногий и хромой…» выскочил взбешенный лежебока папа Витя, олигофрен - стремительный как шпага, разбуженный этими непонятными стуками в ночи, и вытолкал богемную супругу за окно, разбив при этом в припадке ярости об подоконник бывший у нее с собой магнитофон модели «Русь-309». Сказал, чтобы убиралась туда, откуда пришла и играла в спектаклях, оперетках и пьесах, сколько её артистической душе угодно. Громко взвыла она по сокрушенному магнитофону, да и сгинула бесследно на неделю невесть куда, громко пригрозив по привычке: «Будете еще мой след искать!».

Нам же любящий папенька, изгнавши эту сельскую инженю, под красочно описанной угрозой жестокого двойного убийства, запретил впредь открывать ей окна и двери. Напуганный всем этим ночным триллером слабонервный и болезненный ребенок Пашка вновь забрался под свою кровать. Целые сутки, пролежал он тогда под кроватью, трясясь в страхе, пока я его ни извлек на свет Божий. А потом еще несколько лет этот зашуганный ребенок пугался ночного шума, оправдывая ласковое прозвище «ошибка аборта», данное ему заботливым папой.

<hr/>

[1] Крышка на кастрюле была, разумеется, не нынешняя стеклянная с ручкой, а старая эмалированная. С ручкой в форме замкнутой петли.