Спасение деревни не может быть делом деревни

Все началось после Освобождения крестьян в 1861 году. Такили иначе, от этой операции крестьяне потеряли больше, чем получили. Во-первых, теперь им самим пришлось думать, как, что и в каких количествах выращивать, куда и каким образом продавать свой урожай, как добывать кредитные средства (особенно в неурожайные и очень урожайные годы, когда либо не было зерна, либо когда оно падало в цене), как защищать свои права в суде, как…

А никак. Стена, за которой крестьяне были скрыты от мира на протяжение веков, вмиг рухнула. Помещикам они стали не нужны, те успешно проедали выкупные платежи. К самостоятельности крепостные не были приучены, их положение немногим отличалось от положения россиян после гайдаровской шоковой терапии. Конечно, те, кто у нас десятилетиями торговал из-под прилавка или решал дела телефонным правом, оказались в родной стихии, но большинство населения ждала незавидная участь стремительного обнищания. Крестьяне времен Освобождения были в более лучших условиях, нежели сегодняшние сельские жители, оставшиеся без своих колхозов и совхозов. У тех хотя бы была община, скрепленная родовыми связями и круговой порукой, которую установило государство с целью выбивания налогов и выкупных платежей.

Тем не менее,  дела общинные редко простирались далее передела земель да истошных криков «не треба» на сельских сходах. Крестьяне действительно оказались предоставленными самим себе, и вместо рабства у помещика многих теперь ждало рабство у ростовщика и кабатчика.

В 1863 г. дворяне В.Ф. Лугинин и Н.П. Колюпанов посетили немецкий город Делич. Как пишет Янни  Коцонис в своей книге с риторическим названием «Как крестьян делали отсталыми», «они вернулись в Россию, находясь под большим впечатлением от трудолюбивых и независимых ремесленников, учреждающих собственные кооперативные банки, размещающих в них свои сбережения, покупающих паи и акции, получающих кре­диты под залог собственного имущества на совершенствование своего ремесла, а также распределяющих доходы и убытки среди пайщиков пропорционально их вложениям. В 1866 г. Лугинин уч­редил ссудо-сберегательное товарищество в деревне Дороватово Калужской губернии. Судя по всему, это и был первый открывший­ся в России сельскохозяйственный кооператив, за которым вско­ре последовали сотни других. Основной функцией товариществ, как объясняли их первые сторонники, было помочь бедному боль­шинству крестьянства избегнуть хищных лап ростовщика или ку­лака, удовлетворить его очевидную нужду в кредите и побудить недавно освобожденных крестьян стать независимыми производи­телями и поставщиками сельскохозяйственной продукции» (с. 33).

Кроме этого, кооперативы преследовали еще несколько целей. Самой привлекательной для русских либералов была мысль, что кооперативы являются предприятиями, в которых не существуют сословные ограничения. Кастовость была в России изрядной проблемой и одной из причин русской революции.  Удар по сословности – это был крючок, на который Лугинину со товарищи удалось привлечь к кооперативному движению передовых и свободомыслящих общественных деятелей из высшего российского сословия. «По крайней мере, среди образованных групп населения кооперативы стали популярным общественным явлением. Яковлев, Лугинин и Колюпанов наряду с князьями А.И. Васильчиковым и В.А. Черкасским учредили Санк-Петербургское отделение Комитета о сельских ссудно-сберегательных и промышленных товариществах… при содействии и под эгидой Московского императорского общества сельского хозяйства. Они стремились убедить богатых и образованных людей содействовать росту аграрных кооперативов всех типов… значительная часть губернских и уездных земств сочла нужным ответить на этот призыв выделением специальных средств на кооперативные цели… вскоре к ним присоединилось Министерство финансов…» (там же, с. 33–34).

Первый опыт едва ли не стал комом. Кооперативы открывались либо фиктивно, либо терпели фиаско, и только примерно третья часть сумела наладить работу. Причин тому было много. Во-первых, деревня после освобождения мало-помалу дифференцировалась, но все более отчетливо. Зажиточным крестьянам не нравилась политика на объединение крестьян в кооперативы, так как сами они тихой сапой претендовали на место отошедших в сторону помещиков. Вот только рабство деревни было бы у них обставлено не в пример лучше, чем рабство у помещика – долговыми расписками и кабальными договорами. Поняв свою выгоду, зажиточные крестьяне умело вели контрагитацию, убеждая крестьянство, что ничего хорошего от кооперативов они не увидят, или просто перекупали сметливых работников. Клички «кулак» и «подкулачник», кстати, появились именно в это время. Равно как и «середняк», «бедняк» и другие понятия, которыми впоследствии оперировали большевики.

Во-вторых, более распространенной формой были не товарищества сельхозпроизводителей, а ссудно-сберегательные товарищества и кооперативы. Община формировала правление, в распоряжение которого поступала ссуда. Правление имело обязанностью давать средства из ссудной суммы в надежные крестьянские семьи, которые могли бы, поправив свое положение, со временем отдать ссуду. И при этом требовалось не дать денег богатому. Правления чаще всего поступали просто: они делили ссуду на всех, и каждый, получив понемногу, просто проедал эти деньги.

Что из этого получалось, видно из следующего примера. «К 1884 г. каждый житель деревни был должен различным кооперативам по 80 руб., и представитель земства в сопровождении уездного исправника прибыл в деревню, чтобы выяснить, «видят ли мужички пользу» от этих товариществ, то есть вкладывают ли крестьяне, и насколько продуктивно, полученные от земства деньги, чтобы потом, используя прибыль, выплатить ссуду. Расследователь отбыл, удовлетворившись единодушным и, казалось, всеобщим ответом: «Видим, батюшка, большую пользу, дай Бог тому здоровья, кто это задумал!» Крестьяне, конечно, имели в виду, что малые суммы помогают им бороться с трудностями и дороговизной в нередкие тяжелые годы» (там же, с. 43).  

Вывод был следующим: «если десяти крестьянам нужно по 10 рублей, т.е. 100 рублей, а в кассе… 50 рублей, то могут быть удовлетворены только  пять, а раздел кассы по 5 рублей – это действие филантропическое… [этот] подход… указывал на необходимость отбора при приеме в члены и требовал не допускать при приеме в товарищество тех, кто вряд ли смог бы правильно распорядиться ссудой и вовремя возвратить ее» (там же, с. 38, 42).

Были и другие причины. Эксперты из Министерства финансов проанализировали получившуюся картину и пришли к выводу, что самой главной причиной неудач была крестьянская недееспособность. «Поскольку в прошлом провал кооперативов произошел исключительно вследствие плохого ведения дел, авторы свели необходимый материал в несколько страниц, которые якобы убедительно демонстрировали, что крестьянское «неумение вести дело» было в большинстве случаев причиной провалов» (с. 75).

Нравится или не нравится такой вывод Янни Коцонису, я склоняюсь к тому же, и дальнейшая история кооперативного движения служит подтверждением. Янни Коцонису, возможно, хотелось, чтобы крестьяне были бы жертвой некоего общественного надувательства или государственного безобразия, которое легло бревном на пути успешного превращения крестьян в фермеров – успешных, по-западному уцепистых, богатых и счастливых. Но все не так просто, и факт крепостного права, предварявшего Освобождение, было бы не по-философски не замечать.

Но главный урок эксперимента был в другом! «Будучи предоставлены сами себе, крестьяне из отдаленных деревень мало что смыслили в новой социально-экономической технологии и знать ничего не хотели о предполагаемых потребителях своей продукции (живущих за сотни километров от них), бухгалтерии и графиках погашения долгов. [Исследователь] пришел к выводу, что жизнеспособность аграрных кооперативов напрямую зависит от постоянного покровительства со стороны некрестьян, так как дольше всех просуществовали как раз те артели, которые находились под их непосредственным надзором и управлением. Тверское земство также пришло к заключению, что минимально успешное развитие этих рискованных предприятий потребует присутствия «интеллигента», то есть специально подготовленного, образованного специалиста, способного заниматься «делами кооператива и хорошо осведомленного о мире за деревенской околицей. Это требование поднимало деликатный вопрос о природе кооперативов: хотя организаторы и утверждали, что кооперативы должны были стать учреждениями, отражающими крестьянскую «независимость» и «уверенность в своих силах», они тут же заключали, что эти учреждения не способны выжить без стороннего надзора и управления» (там же, с. 47).

А ведь сейчас ситуация совершенно такая же! Так же селяне ничего не знают о потребителях своей продукции, кто они и где они, бухгалтерию воспринимают как навязанную повинность и недоумевают, почему бухгалтеры за свою работу еще и денег требуют; так же они имеют проблемы с банками, являются профанами во всех правовых вопросах и даже свою ближайшую районную администрацию воспринимают как врага, а не как единственного помощника, который в состоянии им хоть в чем-то помочь.

Оценивая свой опыт работы в селе и опты своих коллег, я убеждаюсь: в селе должен быть человек, осуществляющий сопровождение зародышевой предпринимательской активности, но не из этого села и желательно даже не из этого района, образованный, имеющий опыт работы с группами и сотрудничества с различными властными структурами и организациями, являющийся представителем значимой организации не из круга государственного или муниципального управления. Такой человек, кроме методологии, вносит элемент катализации, а его принадлежность к значимой организации дает селянам ощущение уверенности и защиты.

У идеи общественной и государственной поддержки кооперативного движения были свои сторонники и свои противники. Очень интересные противники! «В 1895 г. В.П. Воронцов, плодовитый публицист-народник и популяризатор кооперативов, опубликовал книгу, посвященную опыту развития кооперативного движения в России за предшествующие 30 лет, — «Артельные начинания русского общества». Он утверждал, что, несмотря на очевидные неудачи, кооперативы вполне жизнеспособны как специфически русские учреждения, но они требуют постоянной поддержки и поощрения как со стороны «общества», так и со стороны центральной и местной администрации. Г.В. Плеханов, в то время ведущий русский марксист, заметил на это, что подобная помощь уже неоднократно и достаточно длительное время оказывалась, но большинство экспериментов все равно закончилось провалом. Причину тому он видел в том, что «капитализм» уже был фактом русской деревенской жизни и любые попытки игнорировать или пытаться обойти его были бы безнадежной борьбой с неизбежностью. Исследуя русский кооперативный ландшафт в 1895 г., Плеханов характеризовал его как кладбище: «Это поистине страшная книга! Автор ее, точно усердный кладбищенский сторож, неутомимо ведет вас от одной могилы к другой, монотонно называя вам имена и даже сообщая краткие жизнеописания покоящихся в них «артельных начинаний»... Признаемся, когда мы читали новую книгу неистощимого г. Воронцова, нам от души жаль было этих добрых людей, несомненно имевших самые добрые намерения и несмотря на это потерпевших жесточайшее фиаско. И мы говорили себе: как же, однако, сурова, как зла объективная логика действительности! Как беспощадно, как неукоснительно разбивает она  субъективные иллюзии наших лиц культурного класса!» (там же, с. 52).

Ой-ой, как это все нам знакомо. Только теперь функции марксистов, готовых было угробить хоть все русское крестьянство во славу своей недалекой теории, взяли на себя разного рода либералы и монетаристы, готовые пустить окончательно село под откос, абы восторжествовал святой и правый рынок. Они готовы выстроить мегафермы на деревенских развалинах, готовы нагнать на них в качестве рабсилы таджиков и узбеков, готовы придушить последние несчастные государственные сельхозпредприятия, дающие стране минимальную продовольственную защищенность, и уж, конечно, не согласны простить ни единой копейки долгов, опутавших подобно паутине последние сельские производства. Красные проиграли? Красные по-прежнему торжествуют!

Однако, поскольку на тот дореволюционный момент марксисты были в глубоком закулисье общественной сцены, их голос не помешал государству принять верное решение. Вначале это был острожный шаг. «Расторопные чиновники … опубликовали Положение об учреждениях мелкого кредита 1895 г., практические последствия которого были, однако, минимальны: Министерство финансов назначило двух инспекторов для руководства всей системой, выделило на новые учреждения всего лишь 500 тыс. руб. на ближайшее десятилетие, заранее смирившись с неизбежными банкротствами и незаконными пересрочками платежей» (там же, с. 71). Прошу обратить внимание: заранее смирившись с неизбежными банкротствами и незаконными пересрочками платежей! Правительство понимало о слабости крестьянства, его необразованности, о многих других подводных камнях, но видело задачу в свете стратегического развития и не жалело денег. Как жалеют сейчас, выдавая ничтожные кредиты, желая и деньги получить обратно, и сельское хозяйство развить – смешно! Чтобы получить прибыль, нужно вложиться, и не надеяться, что деньги тебе вернутся в полном объеме и в задуманный срок – это каждый бизнесмен еще в пеленках знает.

«Русская деревня находится в периоде истощения, – ставил на вид управляющий делами мелкого кредита Кривошеин, – в этом не может быть ни малейшего сомнения. Гомеопатией исцелить ее нельзя, надо подобрать более действительные средства»  (там же, с. 108). А сейчас наша российская деревня находится в состоянии исчезновения, а не истощения, и средства нужны на реанимацию нешуточные. Но главное, нужны люди и технология. Технология есть, практические ее плоды в наличии, люди – некоммерческий сектор будет только рад сослужить службу, и специалистов, и патриотов в нем хватает. Дело – в «действительных средствах». Но этих средств как не было, так и нет.

В свое время царское Министерство финансов денег не жалело. Следующим шагом оно учредило «Управление по делам мелкого кредита», образованное под эгидой Государственного банка с оборотным фондом в 10 млн. руб. и большим штатом специальных «инструкторов-инспекторов». В качестве инструкторов они должны были выискивать местных жителей, способных управлять кооперативами, постоянно направлять их деятельность и гарантировать, что те действительно понимают цель и смысл кредитования. В качестве инспекторов эти служащие должны были исследовать местные условия с целью выяснения степени пригодности крестьян данной местности для участия в деятельности кооперативного товарищества, а также объема необходимого кредита; впоследствии им предстояло по необходимости снабжать товарищество дополнительными краткосрочными ссудами, ревизовать конторские книги и гарантировать Государственному банку возвращение ссуд»  (с. 75).

Дело, поставленное на системную основу и накачанное финансами, быстро пошло в гору. Ссудно-сберегательные кооперативы и сельскохозяйственные артели начали множиться как грибы после дождя. При этом процент неудачи был гораздо меньшим, так как учреждение кооперативов и надзор за их работой велся обученными кредитными инспекторами. «Единственной мерой для обеспечения правильной работы … являлось личное вмешательство профессионалов, нанятых местными и центральной властью» (там же, с. 79).

С обученным персоналом поначалу было туговато, но на местах выкручивались. «Земства должны были получить равные с Государственным банком права в расследовании кредитных операций и надзоре за кооперативами, а также могли полностью задействовать для этого весь имеющийся персонал, знакомый с местными условиями, то есть агрономов, статистиков, страховых агентов и т.п. … закон … побуждал сельских учителей, других местных работников-профессионалов и даже местных священников присматривать за кооперативами, ограничивать влияние «нежелательных» членов и тем самым компенсировать крестьянскую «некомпетентность» (там же, с. 76).

«Министерство финансов предложило, чтобы инспек­торы и земские служащие, прямо вовлеченные в дела товариществ, обеспечивали соответствующее обучение кооператоров наряду с благожелательным руководством… Сотрудники Министерства финансов очень старались подчеркнуть, что инспектор обязан стать также и инструктором, и благодетельным педагогом, а кооперативы должны быть «самостоятельными» выразителями «самодеятельности» (там же, с. 77–79). «Инспектор является учителем, который, дав указание, научив учредителей и членов-товарищей, затем контролирует их деятельность, а вместе с тем контролирует и результат своей работы» (там же, с.118).

Ведь понятно и слепому, что обученный и тем более сопровождаемый человек имеет куда больше шансов на успех, нежели предоставленный самому себе. Но это обучение нужно было вести не только в правовой области и отчетности. Требовалась передача опыта научного землепользования, накопленного передовой агрономией. Сделать это кредитные эксперты не могли. Поэтому очень востребованной на государственном и земском рынке труда стала профессия агронома. Это привело к повышению, с одной стороны, престижа этой профессии, с другой стороны, сделало агрономию уделом не одних лишь дворян, но разночинцев. Судите сами: «училища расширили набор с нескольких сотен студентов в 1906 году до приблизительно 20 тысяч в 1914 году, а число работающих агрономов-профессионалов за тот же период выросло с 500 до 10 тысяч человек» (там же, с. 158). Поэтому «к началу 1900-х гг. земства … смогли нанять сравнительно большое количество агрономов, которых можно было использовать как сво­их агентов на местах» (там же, с. 124). 

При этом зарплата агронома была не просто приличной, а очень даже приличной. Янни Коцонис пишет, что она составляла 1800 рублей в месяц, но это  нереальная цифра. Ведь зарплата рабочего в дореволюционной России составляла, в зависимости от квалификации, от 25 до 120 рублей, поручик в армии получал 80 рублей в месяц, заведующий земской больницей – 125 рублей. Так что имелась в виду, по всей видимости, сумма за год, как это принято считать в западных странах. Таким образом, агроном получал даже больше заведующего больницей. И это также свидетельствует о том, какое значение придавали земства (а именно они формировали зарплаты агрономов, тогда как зарплаты кредитных инспекторов формировало Министерство финансов) развитию кооперативов. Заметим, что в штате агрономов были еще один или несколько помощников, которых также требовалось оплачивать.

«Сельское хозяйство – наука, наука о природе, о жизни, и только знание этой жизни дает успех, только умение рассчитывать дает возможность вести рациональное хозяйство» (там же, с. 170). И агрономы учили крестьянство научному подходу к ведению хозяйства. Их труд не был напрасным.

 «На сельскохозяйственном промысле, – отмечается в отчетных документах того времени, – искони зиждилось и зиждется благосостояние русского народа. Сельскохозяйственный труд в России не только дает необходимые стране пищевые продукты, но и составляет коренное занятие более чем 75–% всего ее населения. Ежегодная производительность этого труда превышает ныне 9 миллиардов рублей, сельскохозяйственные продукты являются главным предметом нашего заграничного вывоза. За последние годы заметно наблюдается развитие и улучшение у нас сельского хозяйства. Применение улучшенных приемов обработки земли, сельскохозяйственных орудий и машин, потребление минеральных удобрений, введение культуры кормовых трав, усиленный спрос на плодовый посадочный материал, пробуждение интереса к улучшению различных отраслей животноводства и другие подобные явления приобретают уже во многих местностях России значительное распространение.

Вместе с тем увеличивается и производительность сельскохозяйственных угодий.

Так, общий сбор зерновых хлебов, составлявший в 1908-1912 гг. в среднем 4555 млн пудов в год, в 1913 г. достиг 5637 млн пудов, превысив, в частности, сбор 1912 г. на 565 млн пудов... Превышение это представляется тем более благоприятным, что площадь под посевом хлебов увеличилась в 1913 г. лишь на 4,7 % по сравнению с 1912 г.

Попудный сбор с десятины пшеницы, ржи, овса, ячменя за указанные годы составлял (дается таблица, которую я не могу привести в ГП, поэтому отмечу, что по таким культурам как рожь, пшеница, овес и ячмень рост с 1908 по 1913 годы составлял 20-25% - СП.)

Растет и вывоз сельскохозяйственных продуктов за границу. Заграничный сбыт, например, главных хлебов достиг в 1913 г. 647,8 млн пудов против 548,4 млн пудов в 1912 г.» (из «Объяснительной записки к отчету государственного контроля по исполнению государственной росписи и финансовых смет за 1913 г.» (Пг., 1914. С. 234-247). Приведено по данным на сайте http://www.rus-sky.com/history/library/1913/1913_2.html).

Агрономы, кроме своих прямых обязанностей, выполняли и другие благородные функции – народного просвещения. Лидер движения агрономов-разночинцев Чаянов «соглашался, что техническая сторона сельского хозяйства очень важна, но «общественная агрономия» отдает преимущество людям, которые будут внедрять перемены в жизнь; так что предмет изучения этой науки – не столько технический, сколько социальный. Для нового поколения представителей «общественной агрономии в целом, прежде всего, существует население, а потом уже земледелие как одна из главных сторон жизни этого населения». Его целью является не земля крестьянина, а его разум: «Желая создать новое земледелие, он [общественный агроном] создает новую человеческую культуру, новое народное сознание и представляет этой новой человеческой культуре самой создать новое земледелие…

Новаторские начинания этого поколения агрономов и экономистов заключались в том, чтобы пересмотреть агрономию как научную дисциплину, ее программу и профессиональное предназначение агрономов таким образом, чтобы показать, что причиной российской «отсталости» является собственно социальная организация самих крестьян» (Янни Коцонис. Как  крестьян делали отсталыми. С. 163).

Более того, агрономы выступали в роли советников по стратегическому развитию. Они расширяли кругозор крестьян и кооперативов, делали их деятельность планомерной, динамичной, направленной во внешний мир.  «На долю агрономов выпала необходимость вписать привычку землепашцев мыслить сезонно-циклически в представление о долгосрочном развитии» (там же, с.  165).

Большой проблемой при развитии кооперации было у крестьян отсутствие залоговой базы. Их постройки не имели никакой ценности, инструментарий и тягловый скот, а также землю закладывать не разрешалось. Даже Столыпину не удалось провести разрешение закладывать землю для выделившихся крестьян. Министерство финансов полагало, что такое разрешение приведет к обезземеливанию крестьян в лопнувших кооперативах (уже налицо была задолженность дворянства, которому было позволено закладывать свои земли), с одной стороны, и повышению напора на деревню со стороны кулаков, с другой стороны. Ситуация, аналогичная сегодняшней, когда основным сдерживающим фактором при кредитовании фермеров и кооперативов является именно отсутствие достаточной залоговой базы. Основное предложение сегодня –  формирование залоговых фондов в муниципалитетах и регионах. Царское Министерство финансов выкрутилось проще. Единственно, чем владели крестьяне, были их руки, труд. Собственно, под руки и давались кредиты; в ответ крестьянство должно было эффективно работать, что попадало под контроль кредитных инспекторов и агрономов. Хорошая мысль, если не отвергать ее с самого начала.

Некогда выдвинутая образованными дворянами концепция, поддержанная государством, с каждым годом становилась все более жизненной, применяемой, популярной. «К 1914 году массовое кооперативное движение втянуло в свою орбиту  уже более четверти  всех крестьянских хозяйств Российской империи» (там же, с. 218). Всего кредитных кооперативов насчитывалось 13 028, с количеством членов 8,3 миллиона человек, или 28 % всех крестьянских хозяйств империи. Сельскохозяйственных товариществ – 3746, при этом 82 % из них – маслодельные артели, которые фактически владели рынком. Товарищества объединяли  до 500 тысяч дворов.

И дело не только во впечатляющих цифрах. Сам Коцонис признает, что кооперативное движение сыграло огромную роль в развитии дореволюционной России, чье население в середине 19 века на 90 % состояла из крестьянства. «Кооперативы, эти отличные «школы гражданского общества», предназначенные для воспитания крестьян под управлением многотысячной армии интеллигентных людей, были призваны заполнить вакуум местного управления и социального руководства, но при отсутствии систематической реформы это оказывалось всего лишь паллиативом» (там же, с. 199). Паллиативом… если бы у России был император, который на дню по пять раз не менял свои решения! А в тех условиях у любой реформы был срок не более 5 лет. Затем реформатор, обретя массу недоброжелателей, имевших доступ к уху царя или царицы, смещался, и все дела шли в обратном направлении. Пять лет для государства, собственно, не срок, поэтому ни о какой систематической реформе речи во время правления последнего российского императора и быть не могло.

Необходимо отметить еще две задачи, которые ставили перед собой все, кто работал в рамках кооперативного движения. «Указывалось, что ...  львиная доля прибыли поступает не производителям, а посредникам – положение, которое признава­лось ненормальным и нежелательным… [а потому]  всеми силами надо добиваться того, чтобы наши общественные силы и государство приняли участие в организации сбыта хлебов именно производителями в противовес организации хлеботорговцев… Таким образом предполагалось создать для честных производителей рациональную, поддерживаемую государством торговую сеть» (там же, с. 84).

Проблема это чрезвычайно актуальна и для нашего времени. Также везде царит торговый агент, перекупающий на корню за бесценок продукты сельскохозяйственного труда, а другим рейсом завозящий зарубежную продукцию по бросовым ценам. Бороться со спекуляцией в условиях рынка – новый оксюморон, однако помочь нашему производителю созданием муниципальной и государственной сети торговых точек более чем реально. И еще более востребованным был бы комплексный подход, когда в районах  реализовался бы план создания серии кооперативов, фермерских хозяйств или товариществ с замкнутым циклом производства: от создания кормовой базы до выхода готового продукта. В таком случае производители сразу бы находились во взаимодействии, зависели бы друг от друга и имели бы рынок сбыта.

Вторая задача была более грандиозная. «Кооперация у нас пока насаждается, – писал  В.В. Хижняков, специалист по кооперативам, – а не вырастает сама путем самодеятельной инициативы населения. Вследствие некультурности населения и отсутствия у него необходимых навыков, наша кооперация еще нежный цветок, требующий приложения искусных рук и тщательного ухода за собой. Поэтому ее возникновение и успешное развитие стоит всецело в зависимости от наличия местных интеллигентных сил, увлеченных делом кооперации и способных ее взращивать и ею руководить»   (там же, с. 177).

Государство оставалось сословным, и задача радетелей кооперации простиралась на сами основы империи, устаревшие основы. С другой стороны камнем лежала неорганизованная крестьянская община. Если не идеализировать ее, то хорошего от общины в реальности было мало. «Общи­на была действительно полезна на «архаичных стадиях» эволюции общественных отношений, требовавших грубого принуждения (в конце концов, это был инструмент для сбора податей и различных повинностей), а кооперативы могут существовать только в условиях «общего гражданского строя» и равных для всех «гражданских прав» (там же, с. 87). Вот в чем состояла задача: воспитание гражданского общества, превращение крестьян в граждан, способных самостоятельно думать и принимать решения, нести ответственность, иметь право и не бежать от обязанностей. «…Деревня невежественна и бедна инициативными и общественно-активными элементами» (там же, с. 114).

Кстати, о гражданском обществе. О нем, но на свой лад, мечтал видный реформатор России Петр Столыпин. Успех кооперативного движения, как бы то ни было странным, послужил косвенной причиной провала его реформы. Реформа Столыпина делала ставку на сильного крестьянина, того самого кулака. Его предлагалось выделить по добровольному волеизъявлению из общины, а также предоставить значительные кредитные ресурсы. По идее Столыпина, крепкий крестьянин мог набрать силу, капитал и, главное, мог стать конкурентом дворян, почти безраздельно определявших политику в местном самоуправлении, в земствах. Реформа была реально видимым ударом по сословности, и уже только на этом основании торпедировалась дворянами на всех уровнях.

Но «этот бесспорно правильный замысел почти нигде не получил хотя сколько-нибудь заметного осуществления. Индивидуальная помощь хуторским и отрубным владениям неизменно оставалась теоретически сознанной истиной и не продвигалась в жизнь прежде всего по той причине, что при индивидуальной помощи пришлось бы сосредоточить работу на весьма ограниченном числе хозяйств» (там же, с. 137). 

Первым противником реформы выступило Министерство финансов, обрубившее хуторянам кредитную возможность под залог земли. Вторым, наиболее массовым – земства. Они уже разогнали локомотив кооперации, убедились в эффективности своих действий и играть назад никак не собирались. Так что кооперативы, сами того не ведая, победили.

Отметим, что в царской России понимали, что, не успев выдернуть крестьян из-под помещиков – абсолютно беспомощных, веками зависевших от барина, за которым они были как за каменной стеной, сокрытыми от рынка и всех учреждений, – нельзя давать волю волкам-одиночкам. Тогда понимали, что вести нужно крестьянство в целом, через кооперативы, а не бросать народ без всякого сопровождения на растерзание кулакам. Вот выписка из прений на съезде кредитных инспекторов: «Кому служат учреждения мелкого кредита – кулакам или людям среднего достатка?» Любой инспектор «сейчас бы бросил дело мелкого кредита, если бы оказалось, что они служат первым». Все присутствовавшие на съезде согласились с тем, что «кулак» есть главная опасность для деревни» (там же, с. 117).

Похоже, большевики пришли на подготовленное место… Но посмотрим в суть: кулаки, будь у них возможность для привлечения больших средств через заклад земли, подмяли бы вмиг деревню, и все кооперативы с нею вместе взятые. И тогда вместо класса хилых и выродившихся помещиков  Россия получила бы помещиков новых. Вот только бороться с ними было бы куда сложнее: ни тебе купчих на крепостных, и все было бы по договорам, а только положение крестьян ухудшилось бы в разы.

Аналогичная ситуация была в свое время в Америке перед Гражданской войной, когда рабы на Юге были у всех бельмом на глазу, чем и воспользовались на Севере, сделав соответствующий пиар себе как освободителям от рабства, в противовес Югу как ретроградному сообществу, не имевшему права вообще существовать. На Севере, меж тем, рабов было в тысячи раз больше, и они не имели пожизненного права на работу, отдых, одежду и пищу, как имели черные рабы Юга. Нет, положение сотен тысяч ирландцев, немцев, англичан и тех же американцев, бывших рабочими на северных предприятиях, было в разы более худшим, чем у чернокожих на Юге. Однако же у них не было статуса рабов и они были свободны умирать от голода, оставаться без жилья, работать за гроши, и даже не могли пожаловаться, потому как интересы северных капиталистов защищала армия, тут же пояснявшая неоформленным рабам, кто есть ху.

Один в один та же ситуация могла быть и в России, и… даже если бы у Столыпина все получилось, вряд ли бы он видел  страну сильной и могущественной через 10 лет, как мечтал. Через эти 10 лет был бы бунт куда более серьезный, чем локальный большевистский переворот, выживший большей частью благодаря интервенции. Интервенты были более худшим вариантом, нежели красные, так что крестьянам и рабочим было из чего выбирать. С другой стороны, интервенция вызвала силы и у большевиков, и у страны; как опасность, побуждающая отравленного волка бежать, спасает его от неминуемой смерти – иначе просто лег бы и просто помер.

Бунт в результате реформы Столыпина был бы ужасней большевистской революции, потому как в отличие от нее бунт был бы совершенно неуправляемым и анархичным. Бунт 50 миллионов рабов – хуже Вандеи! После него любая Польша или Германия – заходи, бери что хочешь… Мы хорошо знаем Столыпина, и совсем плохо министра финансов Коковцова, противника Столыпина. Мы знаем, что Столыпин – это фигура! Но у него всего лишь пиар получше…

Наконец, давайте еще раз пройдемся по скрытому резюме Янни Коцониса: крестьян умышленно делали отсталыми. В России, собственно, доказывать прописную истину о действительно отсталом дореволюционном крестьянстве никому не надо. Века за крестьян думал помещик, и за несколько десятилетий трудно было бы добиться большого успеха. Как известно, первой задачей Советская власть в свое время поставила ликвидацию безграмотности, особенно, среди сельского населения, где она была тотальной. Тем не менее усилия государства и земств по организации крестьян в товарищества и кооперативы, по обучению крестьян, их сопровождению были необходимы. Без этого крестьяне были бы еще до революции в полном рабстве у своих же соседей-кулаков. Возможно, Янни Коцонис находит это нормальным элементом в западной модели рынка. Фактически он обвиняет прежнее российское государство в том, что оно намеренно обучало и сопровождало крестьян.

Однако же сам он приводит замечательную речь одного из сторонников кооперативного движения: «Не могу не упомянуть здесь десятки славных имен апостолов кооперации в Германии, Италии, Франции, проведших в жизнь кооперативное воспитание масс, затратив бесконечно много порой безрезультатного труда, создавших грандиозное здание, в фундаменте которого заложена горячая, убежденная проповедь как словом, так и практическими мерами» (там же, 118–119). Оказывается, кооперация в Германии, на примере которой учились наши дворяне В.Ф. Лугинин и Н.П. Колюпанов (см. выше), возникла не на пустом месте. Добавлю, что и в Польше, как только состоялось ее разделение и была велика опасность попадания крестьянства под ростовщиков, просвещенными экономистами учреждались сельские банки и сельские рынки. Так же, как и в России, в европейских странах шло обучение и сопровождение крестьян, и многие альтруисты положили свой труд на то, чтобы феодализм если и перешел в капитализм, то с более-менее человеческим лицом и меньшими страданиями.

Более жизнеспособной западной кооперации помогла стать кальвинистская трактовка христианства. Согласно Кальвину, богатый суть избранный, на нем Божья благодать, а бедный заранее отвергнут Богом. Потому западный практицизм носит более религиозный характер, нежели светский. В России деловой формат размывался православием, согласно трактовке которого бедный и умирающий от болячек Лазарь предпочтительнее любого купца, и уж тем более кулака, – читайте евангельские рассказы Льва Толстого. И российской интеллигенции эта установка не претила; интеллигенция еще и радовалась, что города поглощает мирская суета, а вот в деревне-то живет божий народ, последний оплот православия. Откуда, собственно, при таком подходе взяться практицизму? Он был аномалией.

И сегодня деревню необходимо сопровождать, работать с оставшимися людьми не методом чтения лекций и впаривания кредитов, которые крестьяне не могут отдать, а непосредственным живым общением. Нужно будить воображение людей, побуждать их собираться вместе и обсуждать проблемы села, планировать их решение. Тылом у специалистов (в нашей организации их называют мастерами сопровождения), работающих с селом, должны быть региональные программы, которые давали бы им финансовое плечо возмездных и безвозмездных субсидий. Через последние раскручивается маховик гражданской активности. Сначала идет поиск и поддержка сельских лидеров через малые гранты, финансирование их лучших инициатив, помощь в их реализации: строительство детской игровой площадки, организация хореографической студии, реанимация сельского Дома культуры, строительство ограждения общественного пастбище для личного скота и т. д. Когда у людей появляется опыт и открываются новые горизонты, они сами ставят перед собой новые более сложные задачи.

Получив опыт работы в малых проектах с небольшими деньгами, новые сельские менеджеры, объединенные вместе с главой в актив, уже готовы к решению более весомых задач. В с. Нагорное Приморского края актив за 3 года провел зимний водопровод по всей территории села – на глубину промерзания, более 3 километров общей длиной, с 2,5 десятками водораспределительных колодцев. При этом затратил всего 1/8 от средств, которые затребовал подрядчик – вот  цена человеческой активности. Замечу, то безвозмездные субсидии, которые предоставляла наша организация активу этого села, составили около пятой части от всех средств – остальные люди вложили средства собственные. Теперь привозная вода не сдерживает развитие их подсобных хозяйств, и они выходят на кооператив по переработке продукции животноводства.

В п. Сидима Хабаровского края сгорел Дом культуры. Сгорел и сгорел, у нас в селах нет клубов по 20 лет. Однако, в Сидиме вышло иначе. Первый проект сельских активистов – памятникам ветеранам ВОВ, и они собрал половину поселка на открытие. Вторым проектом открыли сельский музей. Третьим решили частично проблему отсутствующего детского сада, отремонтировав помещение под социальную гостиную – в этом проекте приняло участие большое число родителей. Наконец, актив был сформирован и взялся за строительство клуба. Часть благотворительных средств дали мы, часть – местные лесопромышленники, ну а труд… Впрочем, бригаде, возводившей сруб, по 4 тысячи – символически, на сигареты – приплачивал Центр занятости. Зато внутренняя отделка не встала активу ни в копейку – все добровольным трудом. Вся Сидима 31 мая 2009 года открывала клуб; бабушки стояли пол-часа, не присаживаясь на принесенные для них скамейки – как в церкви.

Вот всего лишь пара примеров разбуженной сельской активности. Она то и является благодатным полем для растущей на ее основе активности предпринимательской. Всего за полтора года работы мы стали участниками открытия 17 малых сельских производств, давших немногим менее  200 рабочих мест. Производства – кооперативы, дома быта, столярные мастерские, цеха по изготовлению тротуарной плитки и др. – частично использовали стартовый капитал безвозмездных субсидий, частично кредитные средства. Труд мастеров сопровождения, бывших с селянами от начала до конца, не оцениваю.

Спросите, откуда пиастры? Пиастры выиграли по конкурсу у американцев. Свои не давали и не дают. Уже 3 года пробиваем региональную программу по вовлечению населения в самоуправление в Хабаровском крае – ни на дюйм! Просто тупо в стенку. При том, что на село не давалось и не дается ничего значительного. Нет, можно, конечно, попробовать развить производство за 58,8 тысяч разовой помощи, которую предоставляет Центр занятости… Только я таковых способных селян (да и горожан), открывших дело на эти крохи, еще и в глаза не видел.

Завершая столь длинный опус, подведу резюме. Наша деревня не в состоянии самостоятельно развиваться. Ограбленная, с выехавшим активным населением, депрессивная и пьющая, она сможет вытащить себя также легко из омута либеральных реформ, как Мюнхгаузен себя за усы из болота – то есть, никак. Но она также может быть поднята из руин просвещенной интеллигенцией в союзе с государством, как это было в последние предреволюционные десятилетия