«Битва с дураками»

https://youtu.be/EZLEvppNSo4  «Мой» путч

Беззаботной и совершенно счастливой птицей неслась я утром 19 августа 1991 года на работу в обожаемый, интересный, крутой, один из самых крупных на то время банк страны — «Менатеп». Мы все в те времена на работу носились счастливыми птицами. Нам казалось, что мы живем в новорожденном мире. Что мы творим историю. Мирную, замечательную, пьянящую, интересную.

В те времена безудержного счастья и свободы, усугубляемых молодостью, по утрам я слушала не новости с полей, а музыку, опять же по той причине, что ее только-только стало много, хорошей, плохой, иностранной, советской, новорусской — на любой вкус и цвет: «Европа Плюс», «М-радио», радио «Максимум» — только успевай наслаждаться и разевать рот в изумлении. Но в тот день я чуть было не проспала, поэтому, собравшись в ускоренном режиме, даже не успела узнать про сгустившуюся в эфире тишину.

Сейчас я лишь смутно помню все подробности тех трех дней. Что-то могло абсолютно стереться из памяти, что-то смешаться. Осталось только несколько ярких, обрывочных вспышек.

Первые мгновения на работе были хаотичными, неразборчивыми, хотя физически это не было заметно, потому что вокруг осела какая-то мутная тяжелая тишина, я бы даже сказала, космический вакуум, через который не пробивались голоса и информация. Самое близкое сравнение, приходящее на ум, — раззявленный в беззвучном крике рот на картине Мунка; примерно так мы все и выглядели Танец маленьких лебедей ничего, кроме холодной, до костей пробирающей испарины, не вызывал. Совершенно ошеломленные шефы — МБХ, Невзлин, Дубов и другие, — на самом деле молодые еще, без намека на седину, вселенскую усталость и такие же знания бытия ребята, пытались просчитать непонятную для них ситуацию. Ситуацию, которая не поддавалась даже их гениям, потому что про революции эти гении, как и все мы, только читали, во времена их никогда не жили. Для нас слово «революция» было хоть и константой, постоянной величиной, неизменно присутствующей в нашей жизни, но все равно понятием фантомным, размытым, начавшим уже терять свой героический ореол. Просто нечто родственное лежавшей в Мавзолее мумии и сделавшее наши флаги красными.

То, что времена, в которые нам довелось жить в течение нескольких предшествующих этому событию лет, были сами по себе революционными, как-то не регистрировалось еще нашими мозгами, потому что революция — это всегда флаги-толпы-лозунги-кровь, а мы всего лишь первые корреспондентские счета в различных капиталистических банках открыли. Разве это революция! Но вот «маленькие лебеди» очень даже регистрировались. Они вызывали ассоциации. И смерть была не на последнем месте среди них.

Медленно (мобильная связь в те времена все еще была недалекой, но фантастикой), но неизбежно начавшая поступать информация не то чтобы ошеломила нас, скорее заставила еще больше усомниться в реальности происходящего. Тем не менее это не помешало с автоматизмом и слаженностью, которой позавидовали бы китайцы или северные корейцы, начать действовать. Как будто именно этому нас учили на курсах гражданской обороны.

Помню отчетливо, что мы мгновенно перестали говорить между собой на любые, даже околопрофессиональные темы — из-за предупреждений от дружеских нам и приближенных к власти лиц о несомненной прослушке всех людей, даже мало-мальски связанных с коммерцией. Но это были еще цветочки. Я сама воочию видела приказ ГКЧП (ведь успели бланки сварганить, чудики), где перечислялись организации, которые должны были подвергнуться преследованиям в числе первых. Вплоть до арестов их сотрудников, а тем более руководителей. Название нашего банка стояло то ли на втором, то ли на третьем месте. Мгновенно были отправлены по домам все сотрудники офиса. Остались только пара-тройка человек, которые находились в непосредственной близости от начальства, я в их числе.

Ох, и смеялись мы, представляя, что именно чувствовали слушающие нас «товарищи», пока я и мой ближайший и любимый коллега весь первый день не вылезали из туалета.

Как челноки, мотались туда-сюда, туда-сюда, перетаскивая кипы бумажных документов. Он под музыку водобачкового инструмента рвал бумагу. Я с помощью той же адской машины смывала. Когда все унитазы в здании оказались на грани засора, я была отправлена с важнейшей миссией засорить уже мой домашний унитаз, благо находился он практически за углом. И опять — он рвет, я, как в настоящем шпионском фильме, напихав себе под кофту целый беременный живот бумажных ошметков, бреду к себе домой, где методично смываю все в унитаз. Не помню точно, сколько я сделала ходок, но к концу первого дня во всем офисе не осталось ни клочка бумажных документов.

Еще помню неимоверно красный арбуз — август же, — который я скормила абсолютно выбившимся из сил МБХ и Невзлину, потому что есть больше было некому, а они, возбужденные, усталые, голодные, тоже курсировали туда-сюда, только траектория у них была позначительнее: как речные привязные паромы, они мотались между офисом и Белым домом. Чью сторону баррикад занимать, ни у кого не было даже сомнений.

Все здание вымершее. Всего-то из живых и дышащих мой коллега, я и один охранник. Стою, режу этот истекающий соком арбуз, который треснул изумительно сразу и ровно, по желто-зеленой кромочке, как вдруг в кабинет заходят мужчина и молоденькая девушка, почти девочка. Я, говорит мужчина, дочку на работу устраиваться привел. Мы с рекомендацией. Меня тогда пронзила мысль, что отец привел дочь устраиваться на работу в организацию, которая на тот момент была почти покойной. Но я, бодро улыбнувшись, стала расспрашивать об имеющихся навыках. Мы с папой девушки решили, что ей немного надо подучиться, причем согласились они оба беспрекословно, видя, как я, одной рукой кромсая арбуз, другой что-то записывая, одновременно пытаюсь дозвониться кому-то по телефону. Да, сказал папа, мы пока так не можем. Но обязательно научимся. К слову сказать, более чем научились — девушка та сделала потом в нашей организации головокружительную карьеру. Умница оказалась редкая.

Помню историю с автоматами, которые выдавались находящимся внутри защитникам Белого дома, но, по-моему, наши их не взяли.

Не помню, ходили ли мы тогда домой. За эти три дня мы прожили целую жизнь. Наверное, в те дни именно целая жизнь и отделяла нас от прошлого.

Помню дикие крики радости, когда на экране появилась первая настоящая сводка новостей из старой студии на Шаболовке, — в тот момент нам было совершенно плевать, кто и как нас слушал. Не помню имена героев, осмелившихся на эти репортажи, но они сейчас известны всем (кажется, одной из них была Миткова).

Помню мои стратегические походы за едой в ближайший и единственный работающий на тот момент кооперативный ресторан. Это был один из первых открывшихся в свое время в Москве кооперативных ресторанов, еврейской кухни, с говорящим именем «У Юзефа». Мы и в мирное время были там завсегдатаи. Такого форшмака я не ела ни до, ни после. В те окаянные дни Юзеф совершенно бесстрашно продолжал работать и готовить еду, нас он тогда кормил бесплатно; впрочем, кроме нас, у него в то время никто и не кормился. Как жалко, что я не помню, как он шутил по этому поводу, помню только, что хохотала во всю свою молодую глотку. Он был героем и великолепным поваром, тот Юзеф, земля ему пухом.

Слезы на глазах стояли у многих, даже у крепких и гениальных ребят, когда 21 августа победой новорожденной демократии завершилась первая в новейшей истории России классическая революция — флаги-толпы-лозунги-кровь.

Сейчас все это звучит немного пафосно и как-то даже вычурно, но никогда больше не довелось мне испытывать столь всепоглощающее чувство патриотизма. Да и нацией, единой и неделимой, открытой и честной наша страна, пожалуй, с тех пор себя больше никогда уже не чувствовала. И больше никогда не была таковой. В новейшей своей истории.

Никогда, ни до ни после, не звучала столь актуально песня «Машины времени» «Битва с дураками», спетая Макаревичем на победном концерте на Красной площади 22 августа. Что это был за концерт! Что это была за битва! Что это была за победа!

Как же жалко, что мы все это в итоге просрали.

Oksana Paska