ТАКОЕ ПЛАТЬЕ, КАК У ТАНЬКИ или СЛАДКОЕ ЧУВСТВО СТАДА 2.

Во времена столь счастливые, что в них уже и не верится, сидели мы за столиком в кофейне на Гаванной, где тогда варили самый вкусный в Одессе кофе и слушали, как наши девушки наперебой обсуждают обновки подруг.

Тогда не было еще 7 километра с его китайским разнотравьем и турецкими пестрыми тряпочками, а одевались девушки в основном в то, что привозили из рейсов моряки, обдирая неплавающих обывателей, как липку.

Проблема состояла не в том, чтобы найти на тряпочку денег, а в том, чтобы найти ГДЕ эту тряпочку можно купить. Ибо тогда это называлось спекуляцией и попадало под уголовную статью. А значит, нужны были концы, через которые можно было выйти на продавца, и в виде особой милости сходить к этому самому продавцу, чтобы прикупить искомое.

А девушки наши были тоже не простые, одна ходила в начальстве, а вторая неплохо рисовала и выставлялась, и наряды, разумеется, были позарез необходимы.

Одна из них позже стала моей женой и родила мне троих детей, а вторая уехала за границу в сложные 90-е, когда поняла, что ее искусство никому на фиг не нужно. Один из подаренных ею пейзажей Одессы до сих пор висит у меня дома, и стоит, по слухам, немерянных денег, поскольку сейчас она не пишет пейзажей, и тем более маслом.

Короче, одной из них позарез необходимо было купить платье как у Таньки, а сумку непременно, как у Маньки, а вторая хотела деловой костюм, как у Светки и туфли, как у Вальки.

Девушки наши видели только наряды в ЦУМе и Военном универмаге, да еще в магазинах Промтовары, где иногда продавались импортные вещи, и ничего удивительного в том, что им хотелось каких-то нездешних нарядов, ни я, ни мой приятель, тоже художник, не видели.

Но москвич, с которым мы познакомились в недавней поездке, и пригласили потом к себе, высказал мысль, которая нас поразила.

-Вы такие странные- сказал он нашим девушкам. –Ну вот зачем вам платье как у кого-то? У нас в Москве люди, наоборот, ищут наряды, которых нет ни у кого. Шьют на заказ. Мотаются в «Москвичку». Стоят в очередях. А вы на ком-то увидели- и туда же –хочу такое же. Вот и ходите, как инкубаторские. Каждая десятая в одинаковом платье.

Девицы наши приутихли и задумались о далекой Москве, где все ходили такие нарядные, разодетые и непохожие друг на друга. Обе они бывали в Москве, и не раз, но никогда не смотрели на проблему одежды с такой стороны.

Эта рассказка, в общем, ни о чем. Потому что с того момента, как открылся 7 километр, проблема одежды стала совершенной неактуальной. Были бы деньги, да согласились бы продать в розницу- и Манька, Светка, Танька и Валька нервно курят в сторонке.

Проблема стала состоять не в том, чтобы ВЫЙТИ на продавца и купить понравившуюся вещь, а в том, чтобы найти на нее денег.

Потому что пошли один за другим дети, а государство, так называемая независимая Украина, прибрали к рукам воры и банкиры, которые перестали платить бюджетникам зарплату, а вместо этого заработанные деньги прокручивали и зарабатывали на них проценты.

Система общественных отношений в независимой Украине с самого начала состояла в том, что у кого-то был стартовый капитал в виде прикопленных папой-моряком долларов или золота, в который вкладывались рубли дедушки-мясника и мамы -заведующей гастрономом, или заработанное на перевозке из Узбекистана тканей для подпольного швейного цеха, или денег непонятного происхождения от тех, кто кормился у государственной или партийной кормушки.

А кто-то верил в незыблемость государства и системы и складывал заработанное на сберкнижку, откуда все эти сбережения в смутные времена преспокойно ушли в чужие карманы.

Я вкладывал отложенные немногие рубли в книги. В одном и том же Букинисте можно было найти Катаева, к примеру, за 150 и за 400 рублей. В зависимости от того, когда оно было сдано, и насколько в тот момент обесценился рубль.

Те, у кого был стартовый капитал, начинали заниматься бизнесом, то есть возить вещи на перепродажу и еще кое-какое время слушали упреки в том, что они-де спекулянты, и в советское время за это бы посадили.

Тупые, вроде меня, люди, которые пошли учиться, а после этого работать туда, где у них были способности и призвание, продолжали по инерции работать и ждать зарплату, которую им все неохотнее выплачивали со все большим опозданием.

И все пренебрежительнее становилось к нам, тупым, отношение, и все меньше проявлялось уважения, и все неохотнее наши дети признавались в том, кем работают их родители. Не то, чтобы они нас стыдились. Просто на тот момент мы еще не успели научить их простой истине о том, что главное в этой жизни- какой человек, а не то, что на нем надето или телефон, который он держит в руках.

Я, Господи ты боже мой, Боже ты мой же ж…же ш…

Как я мог объяснить, к примеру, дочери, почему перевожу ее из гимназии, где с меня требуют огромные деньги на дополнительные занятия, потому, что она «не тянет», и в этой простой школе она входит в команду, которая легко обставляет команды всех гимназий и лицеев города. И при этом никаких дополнительных занятий. Только ее природные способности, только то, что ей дано от природы, плюс отцовская память, плюс материнские организаторские способности.

Никак. Я просто научил ее гордиться тем, что она в простой школе. Научил давать отпор тем, кто кичился своим лицеем.

Научил обходиться тем, на что она может заработать. Не брать деньги за митинги. Не продавать убеждения. Не выступать за то, чего не принимает душа.

Именно так она 2 мая оказалась на Куликовом.

И я по сей день расплачиваюсь за это своей паранойей, изменившейся за час до неузнаваемости женой, кошмарами во сне, в которых мне снятся мертвые дети на скалах у отдаленного пляжа.

И все же я ни на секунду не пожалел о том, что именно так воспитывал своих детей.
думается мне, что гораздо тяжелее, скорее, даже практически невозможно, было бы мне пережить, если бы мои дети скакали на майдане за 8-10 тысяч гривен в месяц, или за 250 выходили бы на Думскую поорать слава украини.

Или за 800 создавать массовку вокруг тех, кто убивал на Куликовом.
И только много позже, когда появились так называемый всепрощенцы, которые говорили, что одинаково ненавидят как майдаунов, так и тех, кто борется против них, потому что и те и другие мешают им жить спокойно, я начал задумываться о том, почему все это вообще произошло.
Да, все мы знаем о проплаченности, организации, технологиях зомбирования, эффекте толпы и профессионально обученных кликушах.

Но у произошедшего есть куда более глубокие корни, которые начинались еще  в те советские времена, в которые  мы были настолько счастливы, что сейчас это кажется просто невероятным.

Все это началось в тот момент, когда в государстве, изначально построенном на идеологии, постепенно начали дискредитировать эту идеологию.

Когда стало нормальным прятать в портфель пионерский галстук и хвастаться тем, что ты не хочешь поступать в комсомол. А если идешь туда, то только потому, что иначе не поступить в вуз.

В тот момент, когда на демонстрацию стали выгонять под угрозой административных санкций, а крикнуть «Ура» считалось чем-то неприличным.

В тот момент, когда кто-то решил, что у интеллигенции должна быть квота на поступление в партию, а загонять туда надо непременно работяг, которым по бую была и эта самая партия, и прочие тонкие материи, но сильно напрягала необходимость платить партийные взносы.

В тот момент, когда на заводе человека не награждали за перевыполнение нормы, а приказывали поумерить пыл, потому что это грозило повышением нормы остальным.

В тот момент, когда воровать с того же завода и поля стало доблестью, а не преступлением, потому что человек перестал осознавать , что это и его государство, воруя у которого он ворует и у себя.

Потому что идеология всегда была делом интеллигенции, а эту самую интеллигенцию кто-то обложил квотой, и сделал для нее возможность вступления в партию необходимостью ожидания, пресмыкания перед теми, кто успел туда пролезть, и умолчания о том, что происходило вокруг.

Когда награждать стали не того, кто действительно это заслужил, а того, кто умел ладить с начальством и не затевал никаких принципиальных споров.

Я никогда не был членом КПСС.

В то время, когда я верил, что мне необходимо там находиться, мне отказывали то под предлогом юного возраста, то за какие-то провинности в дисциплине, а то и попросту за отсутствием этой самой вонючей квоты.

В тот момент, когда Союз распался, я ненавидел коммунистов за то, что они это допустили.

В Коммунистическую партию Украины я и сам не хотел вступать. Потому что это уже была чистой воды профанация, играя в которую взрослые дяди в корыстных целях использовали устоявшийся авторитет и доверие, все еще остававшееся у большей части населения.

Если вы заметили, то вна Украине нет ни единой партии со сколько-нибудь сформированной идеологической платформой.

Отсюда многочисленные блоки в виде БЮТ. Блока Петра Порошенко, или все той же Партии Регионов, в создании которой принимали участие люди настолько разные, что и сама партия стала похожа на глиняный домик, к которому со всех сторон лепились со своими глиняными комнатками люди, заинтересованные в поддержке власть имущих.

Но даже и эти искусственные образования порой понимали, что идеология, как таковая, необходима, и пытались создать какие-то детские и юношеские организации то по типу американских скаутов, то молодежных объединений вроде молодежи за Партию Регионов.

Но из всех этих начинаний, целью которой было формировать поколение, способное прийти на смену правящему, получались просто большие отряды карьеристов и приспособленцев, твердо уверенных в том, что только принадлежность к определенной партии и вовремя заведенные знакомства способны помочь им продвинуться в жизни.

И вот когда стала очевидная провальность всех начинаний такого рода, на поверхность всплыл национализм.

Национализм, как религия слабого народа, у которого нет особых поводов для гордости, зато есть большие амбиции и еще большие порывы к наживе и карьере как молодого поколения, так и тех, кто презирал совок.

Потому что совок в их понимании и были те, кто просто хотел работать на любимой работе, растить детей и верить в то, чему их научили с детства.

Человек- существо общественное.

Именно поэтому и возникает стремление жить в обществе себе подобных, разговаривать с единомышленниками, приобщаться к искусству, ездить в поездки.

Но, помимо презираемого совка, каковой по природе своей есть общественное существо, есть еще и те, кто хочет жить не в обществе, где требуется взаимное уважение, а в СТАДЕ, где прав тот, кто раньше занял место, отобрал у добывшего, растоптал слабого, унизил чужого и возвысил своего.

Нет ничего постыдного в том, что твоя жена хочет такое же платье, как то, что купила себе Танька.

Но есть постыдное в том, что ты надеваешь на голову кастрюлю и колотишь по другой кастрюле ложкой, потому, что так делают вокруг тебя, и потому, что тебе за это платят.

Недавно случилось мне объяснять очередному всепрощенцу, в чем разница между теми, кто скакал на майдане, и теми, кто ходил на митинги против них.

А разницу я, в отличие от него, видел огромную.

И первое, и самое главное, на мой взгляд, отличие, состояло в том, что мы вышли В ОТВЕТ.

Мы не хотели хаоса и беспредела.

Мы не хотели, чтобы свергали президента, которого избрали законным образом.

Мы хотели, чтобы оппозиция добивалась избрания не коктейлями Молотова и булыжниками, а работой парламентских фракций, депутатскими делами, избирательной кампанией на основании этой работы и этих дел.

Мы хотели, чтоб в страну не вмешивались никакие иностранные управленцы. Тем более, американские послы или кто там еще.

Мы хотели дружить с великим соседом и работать на предприятиях, сохранившихся благодаря его заказам.

Мы хотели, чтобы дети наши разговаривали на родном языке.

Мы хотели, чтобы наших дедов, погибших за Родину, чтили, как героев, а бандеровцев, которые убивали мирное население, по-прежнему считали военными преступниками.

Мы выходили за это на митинги, высказывали свои требования.

Но нам никто не выдавал на входе иудины сребреники, никто не инструктировал, что именно кричать, никто не заставлял каждого из нас идти к месту сбора.

Мы были обществом людей, а не стадом оголтелых свидомых майдаунов, которые в Киеве вопили и улюлюкали, и жгли свечки в тот момент, когда их страну безнадежно и безнаказанно уничтожали люди, которым было абсолютно все равно, где мы будем работать, как жить, и у кого дед погиб на фронте за то светлое будущее, которого они нас лишали.

Как я увлекся, однако. А ведь начал с такого патриархального и светлого воспоминания, как маленькая кофейня на Гаванной, где варили лучший в Одессе кофе, и если ты не свой, то пил на окрестных подоконниках, потому что сесть за столик было нереально, а перед этим еще и стоял в огромной очереди, потому что постоянные клиенты просто показывали бармену на пальцах, сколько чашек, и забирали по мере приготовления.

И возле этой кофейни собирались одесские музыканты, художники из Грековки, мимы из страшно популярных в то время групп пантомимы, начинающие поэты и журналисты, словом, все те, кто всегда составлял неповторимый облик Одессы.

Многие из них уехали, когда началась независимая Украина, день независимости которой уже совсем скоро отпразднуют в фашистском государстве с правительством из приглашенных иностранцев.

Многие пошли зарабатывать на кусок хлеба, торгуя на самом крупном в Европе оптовом вещевом рынке под названием 7 километр.

Многие спились или умерли от наркоты, когда увидели свою невостребованность.

А некоторых я до сих пор встречаю в городе, но никогда не знаю, куда их отбросило – в стадо или в общество людей. До тех пор, пока, коснувшись в разговоре больной темы майдана, мы либо не начинаем сожалеть о своем прекрасном городе, либо ругаемся вусмерть, чтобы больше никогда не здороваться.

И это люди самых разных национальностей.

И это люди, которые то за интернациональную прежнюю Одессу, то за ебыну украину, которая только для украинцев.

Чтобы понять это, нужно жить в Одессе.

Чтобы никогда с этим не смириться, нужно любить Одессу. И помнить, кто именно в гнусном стаде убил настоящих Одесситов, чтобы рагули могли приехать сюда и насаждать свое стадное чувство.

Помнить, что Крым выиграл, а мы проиграли.

Помнить, что мы тоже должны победить.

Мы. Люди.

Виктор Гром.