Гениальный русский ученый и мыслитель Н. И. Пирогов

Все разъясняется, все делается понятно — умей только хорошо обращаться с фактом, умей зорко наблюдать, изощрять чувства, научись правиль­но наблюдать, тогда исчезнут перед тобой чуде­са и мистерии природы, и устройство вселенной сделается таким же обыденным фактом, каким сделалось теперь для нас все то, что прежде счи­талось недоступным и сокровенным.

Такое убеждение с каждым днем все более про­никает в сознание не только передовых людей, жрецов науки, но и целых масс.

Н.И.Пирогов

После работы он обычно возвращался в свое имение. По мере уда­ления от города становилось все тише и тише, на землю спускались ран­ние сумерки, затем наступала темнота; где-то там, в стороне от дороги, где стояла деревня, зажигались неяркие огоньки и доносился собачий лай. Коляска въезжала в ворота усадьбы, и старый слуга, помогая ему сойти, говорил свое привычное: «Пожалуйте, барин, домой», — и от­крывал перед ним тяжелую дверь дома. Он входил в переднюю, полную знакомых запахов и каких-то неприметных шорохов, которых, если к ним не прислушаться, как бы и не было. Домашний скрип половиц сразу начинал действовать на него успокаивающе. Там, в беспокойном шум­ном городе, остались все его заботы, стоны больных, кровавые бинты оперируемых, хирургические инструменты, которые он ощущал каж­дый день своими пальцами как привычную часть своих рук, смешан­ный запах лекарств, которого он, хирург, вдыхал так много, что време­нами даже не замечал его. Все это он не впускал в свою уютную дере­венскую усадьбу, стараясь здесь оградиться от всего того, что мешало ему думать и размышлять. Эти размышления с некоторых пор все боль­ше и больше увлекали его. Они приносили ему радость неожиданных открытий и тайных мыслей, которыми он не мог, а скорее, не хотел де­литься с остальными, даже самыми близкими. Эти мысли обычно на­стигали его во время вечерних прогулок, удивляя своей стройностью и скрытым в них смыслом. Они противоречили всему образу его жизни, его главному делу, в котором он достиг многого. Его имя в медицинс­ких кругах было весомым и непоколебимым. Его авторитет хирурга и ученого — непревзойденным и прочным. Но ни то ни другое не имело никакого отношения к его размышлениям во время тихих вечерних про­гулок. Он всегда занимался серьезным делом спасения жизни людей и облегчения их страданий. И это дело он считал самым главным не толь­ко для себя, но и вообще. Философия или подобные ей так называемые науки его никогда не привлекали. И вот в самом конце жизни надо же было такому случиться...

После прогулок он записывал свои размышления в толстую тетрадь, которую тщательно скрывал от посторонних взглядов. Особенно инте­ресные мысли у него появлялись, когда погода была ясной, а над даль­ним лесом и его домом зажигались бесчисленные и таинственные звез­ды. Он делал записи каждый день, пропуская лишь те дни, когда по ка­ким-то причинам не мог отправиться на прогулку. Потом он озаглавит свои записи — «Вопросы жизни. , писанный ис­ключительно для самого себя, но не без задней мысли, что, может быть, когда-нибудь прочтет и кто другой. 5 ноября 1879 — 22 октября 1881». Сам же автор дневника после своей последней записи прожил совсем немного — не более месяца и умер в том же 1881 году. Сведения о нем можно найти в энциклопедических словарях: «Советском энциклопе­дическом словаре» (1988) и «Малом словаре Брокгауза и Ефрона» (1994, репринтное переиздание). Если объединить информацию того и друго­го источника, получится небольшая справка, в которой окажется все су­щественное. Справка выглядит так: Пирогов Николай Иванович (1810— 1881), русский хирург, основоположник военно-полевой хирургии и анатомо-экспериментального направления в хирургии, член-корреспон­дент Петербургской Академии наук (1847). Участник Севастопольской обороны (1854—1855), франко-прусской (1870—1871) и русско-турецкой (1877—1878) войн. Впервые произвел операцию под наркозом на поле боя. Кроме этого ввел неподвижную гипсовую повязку и разработал ме­тодику ряда важных хирургических операций. Применил новые методы анатомических исследований. Основал в Петербурге анатомический ин­ститут, а при нем музей. Им написаны многие тома научных работ в об­ласти медицины, среди которых и «Топографическая анатомия», полу­чившая мировое признание. Пирогова называли «отцом русской хирур­гии». Он был также выдающимся общественным деятелем. Вел после­довательную борьбу с сословными предрассудками в области образова­ния, выступал за автономию университетов и всеобщее начальное обра­зование. Кроме всего этого, он был человеком великого мужества, не менее великого самопожертвования и высочайшей скромности. По при­чине последнего качества и его дневник, «писанный исключительно для самого себя», так долго не находил своего читателя...

Во время прогулок-размышлений он испытывал нечто такое, что было для него новым, неожиданным и неповторимым. Он как бы отрывался от земли, от этого чернеющего вдали леса, от тропы, идущей по берегу прозрачной реки и, наконец, от своего дома, стоявшего где-то за еле видневшейся оградой. И в этом состоянии он пытался заглянуть внутрь себя, но не туда, где находились его кровеносные сосуды, органы, клет­ки тканей и все остальное, с чем он был знаком давно как врач и иссле­дователь плотно-материальной оболочки человека. Он чувствовал и хо­рошо понимал, что внутри него, кроме всего этого, есть пространство совсем другого свойства, которое нельзя ни увидеть, ни прикоснуться к нему скальпелем. В этом пространстве жила тайна, Высшая тайна его бытия. Он ощутил это пространство в самом конце своей жизни и стре­мился понять его предназначение и свое место в нем. Он представлял себе достаточно четко, что нечто, существовавшее в его невидимом внут­реннем мире, было, как ни странно, связано с чем-то высоким, охваты­вающим все Мироздание и эту сверкавшую над ним звездную Вселен­ную. Поначалу он никак не мог поверить в соотносимость того и друго­го. Но постепенно в нем возникло убеждение в такой соизмеримости, и тогда его мысли потекли легко и свободно, наполняясь иным, чем рань­ше, содержанием, неся еще неведомую ему информацию.

«Я представляю себе, — записывал он, — нет, это не представление, а греза — и вот мне грезится беспредельный, беспрерывно зыблющийся и текущий океан жизни, бесформенный, вмещающий в себя всю Все­ленную, проникающий все ее атомы, беспрерывно группирующий их, снова разлагающий их сочетания и агрегаты и приспособляющий их к различным целям бытия.

К какому бы разряду моих ограниченных представлений я ни отнес этот источник ощущения и ощущающего себя бытия — к разряду ли сил или бесконечно утонченного вещества, — он для меня все-таки пред­ставляет нечто независимое и отличное от той материи, которая изве­стна нам по своим чувственным (подлежащим чувственному исследо­ванию) свойствам»¹.

Он всю жизнь резал и спасал эту материю, не подозревая ни о чем, существующем кроме нее. Он не был религиозным человеком, рациона­лизм всегда возобладал в его мыслях и действиях. И вот теперь ему от­крылось нечто, чего как ученый и врач объяснить он не мог. Открылась умопостигаемая в глубинах Космоса материя иного, более высокого состояния, и он назвал ее «бесконечно утонченное вещество».

Тогда, в конце XIX века, экспериментальная наука ни о чем подоб­ном не знала. Он не мог ни объяснить, ни сформулировать тот метод, которым он постиг неведомую для него тайну иного состояния мате­рии. Обо всем этом будет сказано и написано уже в другом веке, до ко­торого он не доживет. Но это «бесконечно утонченное вещество» станет главным сюжетом его размышлений на вечерних прогулках. Привык­ший чувственно ощущать плотную земную материю, он тем не менее не сомневался в существовании другого ее вида, хотя и не называл ее ма­терией. Для этого у него не хватало подлинно научной информации. Бу­дучи ортодоксальным последователем экспериментальной науки, он не мог отнести то, что интуитивно чувствовал в себе, к ее пространству. Это было что-то иное, как бы вне пределов этой науки, не поддававшееся эксперименту, которым он привык проверять истинность того или ино­го явления. От этого в нем возникал разлад, который и заставлял его тщательно скрывать эти тревожащие, но теперь уже неизбежные мыс­ли. А они разрастались и уже начинали жить своей, независимой от него жизнью. Они как бы постепенно, порой даже незаметно, подводили его к идее одушевленного Космоса. И однажды он записал в дневнике: «Если же ум наш не может не найти целесообразности в проявлениях жизни и творчества различных типов по определенным формам, то этот же ум не может не видеть самого себя, т.е. видеть разумное; и вот наш ум по необходимости должен принять беспредельный и вечный разум, управ­ляющий океаном жизни»^1. И он уже не отрицал мысль о том, что его индивидуальный разум может быть тесным образом связан с этим все­ленским, непостижимым разумом. Он шел как бы от ступени к ступени какой-то гигантской и невидимой лестницы и начинал чем-то немате­риальным в нем самом понимать, что мысли, пришедшие ему в голову, столь же истинны, как и результаты чистого эксперимента. Он столк­нулся с каким-то иным, неведомым ему методом исследования, где он сам, врач Пирогов, играл странную и неожиданную для него роль сво­еобразного инструмента этого исследования. И это было так ощутимо и убедительно, что спустя некоторое время он перестал сомневаться в этом инструменте и только жалел о том, что подобные мысли не пришли к нему раньше, в расцвете его научной работы.

«...Ум мой не мог не усмотреть, что главные его проявления — мыш­ление и творчество, согласны с законами целесообразности и при­чинности, ясно обнаруживаются и во всей мировой жизни без участия мозговой мякоти». И далее: «Вот это-то открытие собственным своим мозговым мышлением мышления мирового, общего и согласного с его законами причинности и целесообразности творчества Вселенной, и есть то, почему ум мой не мог остановиться на атомах, ощущающих, сознающих себя, мыслящих и действующих только посредством себя же, без участия другого, высшего начала сознания и мысли»².

Таким образом, старый врач, как он себя называл, пришел к идее существования в Космосе или Вселенной «высшего начала сознания и мысли», к идее, которая потом станет одной из основных в новом кос­мическом мышлении России.

Он понимал теперь, что есть мысль Высшая и мысль его, врача Пиро-гова, которая казалась принадлежащей ему самому. Как они взаимодей­ствуют между собой? Он уже знал, что существует мысль в пространстве «без мозговой мякоти», но как она влияет на материю, которую нельзя сбросить со счетов? И откуда-то из глубины его же существа на вопросы, им поставленные, приходили ответы. Этот странный механизм увлекал его, затягивал и теперь составлял самое главное в его вечерних размыш­лениях. Ему оставалось проверить их доступной ему логикой и записать.

«Цель и мысль, пойманные, так сказать, в сети материала, на по­лотно в красках живописца, в мрамор зодчего, на бумагу в условные знаки и слова поэта, живут потом целые века своей жизнью, заставляя и полотно, и мрамор, и бумагу сообщать из рода в род содержащееся в них творчество. Мысль, проникая в грубый материал, делает его своим органом, способным рождать и развивать новые мысли в зрителях и читателях. Если это неоспоримый факт, то для меня не менее неоспоримо и то, что высшая мировая мысль, избравшая своим органом Вселенную, проникая и группируя атомы в известную форму, сделала и мой мозг органом мышления. Действительно, его ни с чем нельзя луч­ше сравнить, как с музыкальным органом, струны и клавиши которого приводятся в постоянное колебание извне, а кто-то, ощущая их, при­сматриваясь, прислушиваясь к ним, сам приводя и клавиши и струны в движение, составляет из этих колебаний гармоническое целое. Этот кто-то, приводя мой орган в унисон с мировой гармонией, делается моим "я"; тогда законы целесообразности и причинности действий мировой идеи делаются и законами моего "я", и я обретаю их в самом себе, пе­ренося их проявления извне в себя и из себя в природу»¹.

Этот удивительный фрагмент как бы представляет собой целую кон­цепцию того, как проявляет себя мировая мысль в материи и как она творит в ней, закладывая в материальную субстанцию свои идеи, кото­рые, развиваясь, дают определенный эволюционный импульс тому ма­териальному пространству, в котором действует эта высшая мысль. Про­блема мышления и природы самой мысли потом, в XX веке, будет за­нимать умы философов, ученых и художников, но так четко сформу­лировать творческий процесс Высокой мысли им удастся не сразу.

«И в меня, — записывал Пирогов в своем дневнике, — невольно все­ляется убеждение, что мозг мой и весь я сам есть только орган мысли мировой жизни, как картины, статуи, здания суть органы и хранилища мысли художника»2. Это ощущение не покидало его до самой смерти. Он как бы постиг своим сознанием главную суть космического мыслетворчества и почти физически осязал ту гармонию, которая каждый раз возникала между его мыслями и пространственной Высшей мыс­лью, когда он начинал во время прогулки задавать кому-то неведомому и невидимому свои вопросы.

«Для вещественного проявления мировой мысли и понадобился прибор, составленный по определенному плану из группированных из­вестным образом атомов, — это мой организм, а мировое сознание сде­лалось моим индивидуальным посредством особенного механизма, зак­лючающегося в нервных центрах. Как это сделалось — конечно, ни я, ни кто другой не знаем. Но то для меня несомненно, что сознание мое, моя мысль и присущее моему уму стремление к отыскиванию целей и причин не могут быть чем-то отрывочным, единичным, не имеющим связи с мировой жизнью и чем-то законченным и заканчивающим Мироздание, т.е. не имеющим ничего выше себя»3.

В тот вечер, когда он записал эти слова, он еще раз остро почувство­вал свою связь и даже, можно сказать, единство с тем высоким, непос­тижимым, что таилось и действовало там, в звездной беспредельности Вселенной. В грядущем веке это назовут космическим мироощущением, но старый врач тогда еще не знал этих слов.

 «Где орган мышления для мировой мысли? Где ее проявления без мозговой мысли? — спрашивал он себя. — В том-то и дело, — отвечу на это, — что то же самое чувство, которое убеждает нас в нашем бытии, неразлучно с этим убеждением и вселяет в нас и другое — о существо­вании мира, т.е. о проявлениях мировой мысли. И тот же самый ум, ко­торый убеждается в целесообразности наших жизненных функций, ви­дит и целесообразность в бытии других мировых функций; другими сло­вами, наш же собственный ум, как бы он настроен (эмпиризмом или идеализмом) ни был, не может не заметить присутствия мысли вне себя, точно так же, как не может не убедиться в присутствии вещества в на­шем организме и вне его»1. И далее: «Мозговой ум наш и находит себя, т.е. свойственное ему стремление к целесообразности и творчеству, вне себя только потому, что он сам есть не что иное, как проявление выс­шего мирового ума»2.

Он пришел к выводу, что Мирозданием правит его основная твор­ческая сила — Мировой разум, и его главное проявление — Мировая мысль. Убеждение человека в том, что его мозг рождает его собствен­ные мысли, он считал, после долгих своих размышлений, иллюзией и заблуждением. Он как бы единым умственным взглядом окинул всю Вселенную и процессы, идущие в ней, и проник в ее главную тайну — связь индивидуальных функций человека со всем, что происходит в этой Вселенной, — чтобы понять источник и Мировой мысли, и источник его собственных мыслей.

К счастью, он обладал тем мужеством мыш­ления, которое позволило ему не дрогнуть и не отступить перед сделан­ными выводами, как, возможно, это случалось не однажды с профес­сиональными философами его века.

«Не потому ли ум наш, — записывал он, — и находит себя, т.е. мысль и целесообразное творчество, вне себя, что он сам есть проявление того же самого высшего, мирового, жизненного начала, которое присутствует и проявляется во всей Вселенной. Мировая мысль, присущая этому на­чалу, совпадает, так сказать, с нашей мозговой мыслью, служащей ее про­явлением, и потому те же стремления и сходные атрибуты находим мы в той и другой. Совпадение свидетельствует об одном и том же источни­ке, но различие неизмеримо велико, несравненно более велико, чем мы, например, полагаем между особью и родом или племенем. Наша мысль есть действительно только индивидуальная, и именно потому, что она — мозговая, органическая. Другая же мысль, проявляющаяся в жизненном начале всей Вселенной, именно потому, что она мировая, и не может быть органической. А наш, хотя бы и общечеловеческий, но, в сущнос­ти, все-таки индивидуальный ум, — и именно по причине своей индиви­дуальности, а следовательно, органичности и ограниченности, и не мо­жет возвыситься до понимания тех высших целей творчества, которые присущи только уму неорганическому и неограниченному — мировому»^3.

Тем не менее, ум старого врача дошел до понимания того, что он изло­жил выше. Ибо этот ум и сознание были много выше ординарных умов не только страны, но и планеты, и были призваны выполнить свою оп­ределенную миссию — заложить в фундамент нового космического мыш­ления те краеугольные камни, на которых воздвигнется потом прекрас­ное здание космического мироощущения. Пирогов был среди тех немно­гих, которые почувствовали неизбежность подобного мышления и сме­ло пошли ему навстречу. Мысль о единстве Мироздания, прозвучавшая в его дневнике, была одной из важнейших, если не самой главной, для наступающего нового мышления. Она совместилась в дневнике с дру­гой, не менее важной — об определенной ограниченности плотной ма­терии физического мира, которая, с одной стороны, могла взаимодей­ствовать с высшими структурами Космоса, а с другой, в силу своей огра­ниченности, не достигала еще того уровня, который ей предлагали Мировой разум и Мировая мысль, материя которых была совсем дру­гой, резко отличной от плотной. Он не мог определить эту неведомую ему материю, ибо всю свою жизнь имел дело с плотной, органической материей. Он смог только почувствовать разницу между той и другой и, таким образом, открыть дорогу к последующим изысканиям.

В этих своих размышлениях он пришел к понятию Беспредельности, в таинственных процессах которой были задействованы такие явления, как жизнь, сила, время, пространство, вещество. Иными словами, все то, что потом, в следующем веке, привлечет пристальное внимание круп­нейших ученых, которые почувствуют неизбежность космического ми­роощущения. Они пойдут в изучении этих явлений от Земли, от плот­ной материи, которая долгое время была главным объектом научных исследований, — от низа к верху. Он же в своих озарениях предложил иной путь, более отвечавший реальности, — от верха к низу. Ибо инту­итивно ощущал, что причина всех перечисленных выше явлений суще­ствует именно наверху, в том таинственном пространстве, материю ко­торого он никак не мог определить. Именно там, в Беспредельности, находились все «начала» — жизни, вещества, силы, времени, простран­ства. Интуиция его так высоко поднялась, а сознание, расширившись, перешло на ту ступень, когда знания его возникали уже как озарения, так напоминавшие зарницы на темном вечернем небе. И озарения и зарницы были светом. Свет зарниц ему был понятен. В озарениях же содержался свет иной, несший другие особенности и постижения.

Жизнь... Кто, как не он, врач, хирург, видевший смерть на поле бра­ни и на операционном столе, мог рассказать о ней. Тогда ему казалось, что начало и конец жизни находятся в его руках, и он не задумывался над тем, что такое жизнь другая, не органическая, появившаяся при­родным, естественным путем и таким же путем уходившая.

«И вот мне кажется, — записал он в дневнике, — что в моем поня­тии жизненное начало ни с чем не может быть так сравнено, как со светом. <...> Колебания светового эфира, чего-то непохожего на ве­щество, способного проникать через вещества, непроницаемые для всякой другой материи, и вместе с тем сообщающего им новые свой­ства, мне кажутся подходящими для сравнения с действием жизнен­ного начала»¹.

Это была гениальная догадка, как могли бы сказать век спустя. Жиз­ненное начало, подобно свету пронизывающее все вещество. Особый свет, непохожий на земной. И он вспомнил Библию, к которой относился скептически, считая ее мифом. Он читал ее только в детстве. Полученное в детстве запоминается на всю жизнь. «В начале было Слово, и Слово было Бог... И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Тот свет, в котором и содер­жалось жизненное начало, с чего зародился мир. Или, вернее, — проявле­ние мира, или космическое его сотворение. Тогда он понял, что жизнь есть космическое явление. Органическая жизнь земли лишь следствие этого явления. В какой-то момент его размышлений врач и материалист взяли верх над его мыслями. А если его дневник кто-то прочтет, что он о нем, знаменитом Пирогове, подумает или скажет? Но это был лишь крат­кий момент колебаний. На смену ему пришла твердость убеждения, не требовавшая даже подтверждения экспериментом. Он понимал, что там, откуда приходили к нему мысли, эксперименты были не нужны. Но от­туда шло знание, как и в случае с экспериментом. Он, старый врач, не экспериментом, а убеждением своим подтверждал это знание. «Бессмыс­ленным называется то, что противоречит нашим убеждениям, — именно убеждениям, а не знаниям, ибо убеждения влияют на нас сильнее зна-ния»2. Но основа этих убеждений — разная. Есть в ней преходящее и не­преходящее. Он столкнулся с непреходящей, вечной основой. «Если смысл наш, — писал он, — зависим от наших современных убеждений, а они, в свою очередь, преходящи и не всегда по своей силе и упорству соответствуют нашим знаниям, то ни одна господствующая доктрина, ни одно умственное направление не должны смотреть свысока на другие, им противоречащие доктрины и направления, а умы беспристрастные, не увлекающиеся и не доверчивые, не должны пугаться насмешек, разных кличек и обвинений в отсталости, нерациональности и бессмыслии»3. К последним он относил себя. «Так ли, иначе ли, — выводил он твердой рукой хирурга, — развилась животная жизнь на земле, принцип целесообраз­ности в творчестве от этого ничего не теряет и присутствие мировой мыс­ли и жизненного начала во вселенной не сделается сомнительным»⁴. И еще: «Если нам суждено в наших мировоззрениях подвергаться постоянно иллюзиям, то моя иллюзия, по крайней мере, утешительна. Она мне пред­ставляет вселенную разумной и деятельность действующих в ней сил це­лесообразной и осмысленной, а мое "я" — не продуктом химических и гистологических элементов, а олицетворением общего, вселенского ра­зума, который я представляю себе свободно действующим по тем же за­конам, которые начертаны им и для моего разума, но не стесненным на­шей человечески сознательной индивидуальностью»5. Итак, у великого К.Э.Циолковского, ученого и философа, был предшественник, который так же космично воспринимал Мироздание, как и его более поздний еди­номышленник. Может быть, была какая-то связь между тем и другим, или Циолковский каким-то невероятным способом прочел дневник Пи-рогова, «писанный исключительно для самого себя»? Вряд ли. Ибо по­добные мысли Циолковский изложил почти 50 лет спустя после того, как врач Пирогов писал свой дневник. Скорее, речь может пойти об общем источнике знаний, которым воспользовался и тот и другой. И, конечно, Николай Иванович Пирогов никогда не мог и подумать, что опередил на несколько десятков лет одного из основателей нового, кос­мического мышления XX века.

Пирогов в своей деревенской глуши написал еще немало интерес­ного. Он указал на необходимость расширенного сознания, не имея представления о Великом космическом законе причинно-следственных связей, сформулировал его основной смысл.

«Видя на каждом шагу связь между действиями и причинами, отыс­кивая по бессознательному (невольному) требованию рассудка везде причину, где есть действие, мы неминуемо, роковым образом, прихо­дим к заключению, что и между всеми действиями и всеми причинами существует неразрывная, вечная связь.

При таком взгляде случай будет не более как действие, причина или причины которого нам еще неизвестны, а для многих событий, можно утверждать apriori, и никогда не будут известны. Это почему? А потому, что стечение обстоятельств в одну бьющую точку — случай, бывает до того сложно, что для определения его понадобилось бы невозможное знание всего прошлого и настоящего»1. И в завершение: «Я — за пред­определение. По-моему, все, что случается, должно было случиться и не быть не могло»2. На этом можно было бы и остановиться. Ведь все, что записал «отец хирургии» в своем дневнике, потом найдет свое отраже­ние в XX и в XXI веках в новом космическом мышлении, ибо этот  был тесно связан с теми эволюционными процессами, которые происходили в преддверии нового века, а затем и нового тысяче­летия. Эволюция предопределила те процессы и энергетические тенден­ции, которые были необходимы для этого времени. Николай Иванович Пирогов, если можно так сказать, попал в этот эволюционный поток, и через него пошла волна в следующий век, формируя новое мышление. Естественно, может возникнуть вопрос: почему именно через него, а не кого-то другого, третьего и т.д.? Космическая эволюция в своих дейст­виях крайне избирательна и делает свой точный выбор, связанный с ее целями и качествами ее избранника. Мужество и самопожертвование, любовь к людям, ясный ум и талант исследователя, высокая нравствен­ность интеллигента, равнодушие к земным благам и почету — уже одно­го этого хватило бы, чтобы такой выбор пал на этого человека. Но вместе с этим он прошел такую школу в своей профессиональной жизни, ко­торая и не снилась многим его коллегам. Непосредственное участие в трех войнах, операции под огнем противника, сотни раненых, тысячи убитых. В нем счастливо сочетался искусный врач-практик с талантом большого ученого. Подтверждением этому служат многие спасенные им жизни и многотомное собрание его научных трудов. Именно такая жизнь, как ни странно, подготовила его к восприятию высокой мысли об уни­версальной роли Космоса в жизни человека, о его единстве с этим Кос­мосом, о влиянии на него Высших миров и необходимости сотрудни­чества человека с этими мирами. Обычный средний хирург, занимаясь своим делом, не имел никакого отношения к высокой мысли Космоса. И надо было быть таким талантливым, широко мыслящим ученым, ка­ким являлся Николай Иванович Пирогов, чтобы интуитивно ощутить за знакомой ему во всех тонкостях плотной материей человеческого тела что-то невидимое и значительное, связанное с Высшим и в то же время имеющее прямое отношение к этой плотной материи. И не только отно­шение, но и определяющее закономерности ее развития и ее судьбу.

Да, он был ученым по своему призванию и занятиям, являясь ав­торитетом для многих в научных кругах. Его экспериментальная база всегда была безупречной. Возможно, именно поэтому он крайне удивился тому, что знание может приходить из какого-то другого, вненаучного источника, но быть таким же истинным, как и полученное экс­периментальным путем. Когда удивление прошло, он обнаружил одну важную закономерность этого знания, полученного вненаучным путем. Оно, по еще неизвестным Пирогову таинственным причинам, опережа­ло знание, подкрепленное экспериментом. К сожалению, его дневник есть единственный памятник его философской мысли, и поэтому сейчас край­не трудно решить, дошел ли он до мысли, что опережающее вненаучное знание вело за собой эмпирическую науку и влияло на ее развитие много больше, чем могли предполагать ученые, носители такой науки. Мысли, шедшие из пространства миров иного состояния материи, несли идеи, которые в определенной степени направляли развитие эмпирической науки и составляли как бы первичную материю этой самой науки.

Будучи человеком мужественным и непредвзятым, он размышлял о необходимости синтеза научных и вненаучных способов познания, ко­торый даст несомненно плодотворный результат. Знание есть знание, откуда бы оно ни пришло, каким бы путем ни появилось. Он был убеж­ден, что «отвергать одно потому, что мы убеждены в несомненности противоположного ему другого, — дело опасное»1. В нем самом, подчи­няясь законам космической эволюции, уже жил тот неведомый синтез, в котором в каком-то новом качестве сопрягались в гармонии научный и так называемый вненаучный способы познания. Этот синтез и соб­ственное расширенное сознание сделали «отца русской хирургии» од­ним из предтеч нового космического мироощущения. Но эволюция всегда обеспечивает продвижение своих идей и целей через целые груп­пы воспринимающих эти идеи. XX век был особенно богат такими ин­дивидуальностями, главной опоры нового мышления в самых разных областях культуры и науки. На смену Николаю Ивановичу Пирогову уже шла целая плеяда ученых, мыслителей, художников, которые не­сли в себе различные способы познания, необходимые для формиро­вания нового синтетического мышления. Когда он умер, Павлу Алек­сандровичу Флоренскому был 1 год, Елене Ивановне Рерих — 2 года, Николаю Константиновичу Рериху — 7 лет, Владимиру Ивановичу Вер­надскому — 18 лет, Константину Эдуардовичу Циолковскому — 24 года, Александр Леонидович Чижевский родится 16 лет спустя после смерти Пирогова. Все они пришли в этот мир в XIX веке, и Николай Иванович был самым старшим среди них. Он опередил их и по возрасту, и по зна­ниям. Но ему не удалось передать эти знания им напрямую. Но это уже неважно, ибо знания пришедших позже явились из того же Источника, которым пользовался и старый врач.

Я хочу закончить этот очерк цитатой из того же дневника, которая свидетельствует о том, что загробный мир понимался Пироговым по-дру­гому, нежели в христианской религии. Он сделал первую попытку объ­яснить его научно, вложив в это объяснение все свои знания, обретен­ные им во время вечерних прогулок. «Истину узнаем только за гробом; там узнаем, соответствовала ли наша жизнь ее истинной цели. Органи­ческие страсти с их увлечениями и чувственность вещественного бытия, перестав существовать, дадут возможность нам стать к истине лицом к лицу; это не то, что стоять лицом к лицу с нашей совестью здесь, живя вещественно: там придется иметь дело с самой истиной, которой мы так добиваемся здесь и вместе с тем стараемся ее избегнуть». Николай Ива­нович, размышляя таким образом, сделал попытку понять, чем отлича­ются друг от друга восприятие в мире плотной материи от восприятия в мире тонком. Это один из важнейших и трудных вопросов в простран­стве космического мироощущения. Он сумел интуитивно почувствовать эту разницу и понять главное — в мире плотном нет возможности уста­новить непреходящую Истину. Это можно сделать лишь в тонком мире, где эманации плотной материи, обычно затрудняющие познание, отсут­ствуют. А если это так, то совершенное постижение Истины, как тако­вой, без знаний, идущих из миров иных, более высоких состояний мате­рии, не может состояться. Оно не может состояться и в том случае, если мы не примем к сведению опережающего характера знаний, идущих к нам из глубин космической Беспредельности. Иметь мужество посмот­реть Истине в лицо дано не каждому. Великому русскому хирургу Нико­лаю Ивановичу Пирогову это удалось, о чем свидетельствует его уникаль­ный дневник, «писанный исключительно для самого себя».

Л.В.Шапошникова, академик РАЕН,

 заслуженный деятель искусств РФ,

директор музея им. Н.К.Рериха

¹ Пирогов Н.И. Собрание сочинений. В 8 т. М., 1962. Т. 8. С. 183.