Осевое время России Ч.2

Время определяется страстью и размышлением.

Лоуренс Аравийский

Среди молодежи той эпохи существовал несколько романтизированный (в отличие от нынешнего «раблезианского») культ дружбы.  Он имел вполне объяснимые социальные корни. Это было желание молодых интеллектуалов, представителей нарождающегося разночинного сословия объединиться, потеснее сплотиться среди во многом чуждого и враждебного мира.  Дружеский кружок пассионарных друзей был своего рода оазисом среди холодной, косной и чванной фамусовской Москвы.     

При формировании кружка большую роль играло личное обаяние того или иного студента.  Такие талантливые юноши как Полежаев, Герцен, Огарев, Белинский, Лермонтов, Хомяков, Аксаков, Грановский, притягивали к себе молодежь.  Между кружками не было резкого деления.  Одни и те же лица посещали разные кружки.  Это были небольшие группы старых школьных товарищей, семейных знакомых, соседей по университетской скамье. 

В некоторых из этих кружков решительный перевес с какого-то момента получали общественно-политические интересы, как это произошло в кружке Герцена-Огарева с 1832 года, а еще ранее в кружке Полежаева, в других, как например у Грановского, Аксакова и Хомякова всегда превалировали философско-эстетические и историко-культурные вопросы.  Самый живой обмен мнениями и полученными знаниями шел рядом с болтовней и шутками.  Не было ничего нового в области науки, литературы, искусства, что бы ни стало известно кому ни будь из членов кружка и не сделалось достоянием остальных.

В общежитии при университете, которое служило прибежищем для бедняков, студентов-разночинцев, жил будущий великий критик Белинский, в то время казеннокоштный студент словесного отделения.  Бытовые условия были ужасны.  "Теснота, толкотня, крик, шум, споры; один ходит, другой играет на гитаре, третий - на скрипке, четвертый читает вслух - словом кто во что горазд!  Извольте тут заниматься!" …. "Пища в столовой так мерзка, так гнусна, что невозможно есть".- жаловался Белинский в письме к родителям…..    «Но всего мучительнее было грубое обращение начальства…».  В том же письме Белинский рассказывает как его бранил и обещал выгнать из университета ректор, как ругал и грозил отдать в солдаты инспектор.

Однако, несмотря на трудные бытовые условия, в студенческих общежитиях тех лет царила напряженная умственная жизнь.  Здесь существовали все те же разносторонние интересы, что и в кружках своекоштных. Эти бедные, но гордые юноши особенно страстно возмущались деспотизмом, критиковали религию, высказывали резкие и остроумные суждения о церковных обрядах и таинствах.  С особым увлечением здесь читали и перечитывали все что входило в списки запрещенной литературы.  С интересом следили за выходом каждого нового номера некрасовских «Отечественных записок». С восторгом встречали каждое новое стихотворение Пушкина, и уже давно расхватали на цитаты "Горе от ума". Долгими вечерами за чаем с ромом спорили о романтизме.

Радикально настроенная молодежь в те годы, как и позднее, под словом романтизм понимала все живое (эстетизированный байронизм позднего Жуковского там был, конечно, не в моде), новое и тянулось к этому новому, и а под словом классицизм все старое  и отжившее.

Белинский был типичным представителем этой части московской разночинной молодежи тридцатых годов. "Мученик своих сомнений и мыслей, энтузиаст и поэт в диалектике, оскорбленный всем, что его окружало, он таял в муках.  Этот человек трепетал от негодования и содрогался при бесконечном зрелище русского самодержавия."  Таков был этот человек по своему внутреннему складу, каким его знал Герцен уже в начале 40х годов прошлого века в Москве, сам к тому времени вернувшийся из своей первой ссылки и стоявший на пороге последнего, и самого плодовитого российского отрезка своего жизненного пути.

Как видим, жизнь России в 20х и начале 30х годов прошлого века проходила с одной стороны под знаком массированного наступления реакционных сил русского общества и непосредственно самого правительства (в эпоху конца царствования Александра и начала правления  Николая) на идеологическом фронте, и в сфере организации народного просвещения. А с другой она характеризовалась постепенным и необратимым совершенствованием  процессов социального познания, качественным ростом культурных интересов (на фоне  общего развития либеральных настроений в обществе и среди наиболее продвинутых представителей профессорско-преподавательского корпуса), и демократических настроений в среде студенчества.

Это была эпоха зарождения разночинской интеллигенции, чьи взгляды и вкусы в дальнейшем и определят исторический судьбы России вплоть до 1917г.

А в то время такое положение в сфере социальных институтов общества и системы образования в частности не могло не сказаться на формировании взглядов целого поколения, которые мы разбираем во многом на материале воспоминаний наиболее интересных выпускников Московского университета. С одной стороны наиболее классически сформированного и обладавшего школой преподавания вполне на уровне европейских стандартов того времени, а с другой наиболее глубоко зараженного «духом якобинства».

Наивный радикализм в среде наиболее передовых и оригинальных представителей студенчества мы видим, в воспоминаниях Герцена, Белинского, Лермонтова, и Гончарова, как неизбежную реакцию ухода революционной мысли "под лед" после "изъятия" декабристов.  

С другой стороны мы видим и то, как различаются подходы и акценты современников в их воспоминаниях, в зависимости от их мировоззренческих позиций, сословных пристрастий и степенью вовлеченности в общественное движение.  Особенно заметные различия мы наблюдаем между, почти всегда политизированными, оценками Герцена и нейтрально-доброжелательными, и притом достаточно глубокими даже на бытописательском уровне, заметками Гончарова.   А романтический слог Лермонтовкой музы зачастую гораздо глубже передает подспудные надежды эпохи, нежели критический запал Белинского.  Последний же дает хрестоматийное представление о процессе становления классического демократа-разночинца первой половины XIX века.

В целом же оценка ситуации тех лет и состояние общества, особенно в плане тенденций его последующего развития, невольно способна наводить на мысли об очевидных аналогиях из истории современной России.  Так, если рассматривать только сферу образования/просвещения параллели эти становятся особенно очевидными в части удорожания образования для «своекоштных» студентов, сопровождавшееся одновременным сокращением количества «казеннокоштных». Актуально звучат и угрозы инспектора «отдать в солдаты», вполне понятны нам и «эстетические» страдания Белинского. И это только то. что на поверхности.

Не устарела и, гениально воплощенная впоследствии Салтыковым-Щедриным, герценовская оценка тогдашней николаевской «вертикали власти». В полной силе и аллюзии Грановского с его сравнениями Николая с Тиберием. В большинстве наших университетов (особенно в провинции) кваснопатриотическое мракобесие и ныне прочно оккупировало социально-гуманитарные кафедры. А вот людей такого формата, как Чаадаев, Грановский, Аксаков с Хомяковым и Герцен с Огаревыми нам кажется уже никогда не дождаться.