"Сталин против «космополитов» , окончание

Возмущенные таким пренебрежительным отношением к заслугам целого народа, Михоэлс и Эпштейн направили 2 апреля 1943 г. записку Щербакову, в которой высказали опасение, что подобная подача информации может быть использована «гитлеровскими агентами», распространявшими слухи о том, что «евреи не воюют». Этот слух, будучи в значительной мере порождением антисемитизма властей, так глубоко угнездился в обыденном сознании, что превратился в устойчивый, доживший до нашего времени миф. На самом деле, вклад евреев в вооруженную борьбу с захватчиками был весом. В годы войны в рядах Красной армии сражались 434 тыс. евреев, что было пропорционально их общей численности и соответствовало среднему национальному показателю по стране. За ратные подвиги 160772 еврея были награждены боевыми орденами и медалями, в том числе 120 чел. были удостоены высшей степени отличия - звания Героя Советского Союза[48].

Демарш, предпринятый руководителями ЕАК, так ничего и не дал. Их письмо Щербакову, подобно многим аналогичным обращениям, было проигнорировано адресатом и направлено в архив[49]. Налицо было явное недовольство секретаря ЦК по идеологии руководством ЕАК, возникшее еще в период проведения в Москве второго пленума ЕАК (18-20 февраля 1943 г.), на котором впервые во всеуслышание было сказано о растущем внутри страны антисемитизме. Инициатором постановки этой проблемы выступил Эренбург, который позднее прямо заявил, что «ради пропаганды против фашизма среди евреев за рубежом нечего было создавать Еврейский антифашистский комитет, ибо евреи меньше всего нуждаются в антифашистской пропаганде» и что «главная задача ЕАК - в борьбе против антисемитизма у нас в стране»[50].

И хотя подобная дискуссия находила свое отражение разве только на страницах малотиражной еврейской «Эйникайт», тем не менее, сама, несанкционированная сверху, попытка руководства ЕАК заняться наряду с внешнеполитической пропагандой еще и внутренними проблемами советского еврейства не могла не встревожить Старую площадь. Там, не надеясь более только на Эпштейна, этого давнего осведомителя органов, решили усилить надзор над ЕАК.

С этой целью было проведено кадровое «укрепление» СИБ: вместо В. С. Кружкова, «ослабившего» контроль над еврейским комитетом, 9 июня 1943 г. на должность ответственного секретаря был направлен заместитель Александрова Н. И. Кондаков, который должен был более жестко, чем его предшественник, негласно противостоять «либерализму» Лозовского. Незадолго до этого он забраковал подготовленное Эренбургом обращение СИБ к американским евреям, заявив, что «незачем упоминать о подвигах евреев-солдат Красной армии: «Это бахвальство». А когда недовольный Эренбург, явившись в Главпур, пожаловался Щербакову, тот, взяв своего подчиненного под защиту, стал наставлять писателя: «Вы должны понять настроение русских людей. <...> Солдаты хотят услышать о Суворове, а вы цитируете Гейне... Бородино теперь ближе, чем парижская Коммуна. <...> Вы многого не понимаете. Прислушиваетесь к тому, что скажет Литвинов и Майский. А они оторвались от положения у нас...». Выступая вскоре в СИБ, Щербаков потребовал расширить круг авторов агентства «за счет русских людей, за счет украинцев и белорусов», так как «каждый из этих народов... располагает высокограмотной интеллигенцией»[51].

Данное ему поручение Кондаков выполнял со сверхусердием, присущим недалеким и твердолобым натурам. Уже через несколько месяцев после своего назначения он без обиняков заявил руководителям ЕАК, что они «приспосабливаются к сионистам» и что дальнейшее существование комитета «излишне». В 1944 г. нападки на «еаковцев» со стороны Кондакова, считавшего себя глазами и ушами ЦК в стане замаскированных еврейских националистов, заметно усилились. Не довольствуясь более мелкими доносами, он направил Щербакову объемную записку с характерным названием «О националистической линии в работе Еврейского антифашистского комитета»[52].

Однако деятельность Кондакова в СИБ вскоре завершилась так же неожиданно, как и началась. Очередная финансовая ревизия, проводившаяся летом 1944 г., выявила серьезные корыстные злоупотребления с его стороны, и он с позором был отправлен на низовую работу. Впав в истерику и угрожая покончить жизнь самоубийством, Кондаков тщетно пытался шантажировать Щербакова и заместителя председателя КПК при ЦК ВКП(б) М. Ф. Шкирятова, требуя от них реабилитации[53].

Ожегшись на морально нечистоплотном Кондакове, в ЦК прибегли к более тонкой тактике сдерживания «националистической тенденции» в деятельности ЕАК: в июле в состав президиума комитета были введены такие, далекие от еврейской культуры, но всецело преданные идее сталинского большевизма функционеры, как М. И. Гу-бельман (председатель ЦК профсоюза работников государственной торговли, брат Е. Ярославского), Л. А. Шейнин (начальник Высших инженерных курсов Наркомата путей сообщения, личный друг Л. М. Кагановича; сначала, ссылаясь на незнание еврейского языка, отказывался от назначения, но потом под нажимом Щербакова дал согласие), С. Л. Брегман (заместитель наркома государственного контроля РСФСР) и 3. А. Бриккер (председатель ЦК профсоюза ки-нофотоработников). Оценивая последующую их работу в ЕАК, можно сказать, что они стали активными проводниками усилий партаппарата, направленных против «националистического перерождения» ЕАК и превращения его в «наркомат по еврейским делам» (особенно Брегман), что, впрочем, не спасло последнего от ареста в 1949 г.[54]

В то же время за призывы бороться с внутренним антисемитизмом был одернут Эренбург, который хотя и критиковал только бытовую юдофобию, а не заведомо табуированный антисемитизм сталинских верхов, тем не менее, невольно вторгся в опасную для «непосвященных» сферу тайной государственной политики. Правда, наказание последовало не сразу. Пока шла война, от номенклатурной мести Эренбурга ограждала его огромная популярность в народе, заслуженная хлесткой, эмоционально насыщенной антифашистской публицистикой и, конечно, благоволение к нему Сталина. Однако после того как боевые действия перекинулись на территорию рейха, и скорый разгром гитлеризма стал очевидным, антинемецкие, на грани шовинизма статьи Эренбурга теперь обернулись против него. Ему, с начала войны утверждавшему, что «немец по природе своей зверь», была уготована роль козла отпущения, на которого партийные идеологи решили переложить ответственность за издержки пропаганды бескомпромиссной ненависти к врагу. 14 апреля 1945 г. в «Правде» появилась статья Г. Ф. Александрова «Товарищ Эренбург упрощает», в которой писатель выставлялся чуть ли не главным вдохновителем жестокостей и насилий, чинившихся советскими войсками против гражданского населения Германии. Тем самым руководитель УПиА одним выстрелом убил двух зайцев: преподал строптивому литератору публичный урок послушания и выполнил указание Сталина начать психологическую перестройку армии в духе отказа от мести поверженному врагу.

Обескураженный показательной моральной поркой, Эренбург уже на следующий день обратился к Сталину. «Я выражал не какую-то свою линию, а чувства нашего народа... - писал он. - Ни редакторы, ни Отдел печати мне не говорили, что я пишу неправильно... Статья, напечатанная в Центральном] 0[ргане], естественно, создает вокруг меня атмосферу осуждения и моральной изоляции. Я верю в Вашу справедливость и прошу Вас решить, заслужено ли это мной»[55]. Однако это послание вследствие сложившейся практики номенклатурного прикрытия (помощник Сталина Поскребышев не докладывал шефу «малозначительную» информацию, критиковавшую ЦК[56]) так и не дошло до адресата. Оно оказалось в секретариате Маленкова, который похоронил его в архиве. Вместе с тем, возможно, чтобы предотвратить повторное обращение к Сталину, идеологическое начальство пошло с Эренбургом «на мировую», сняв запрет с публикаций писателя и поместив 10 мая в «Правде» его большую статью.

Со своей стороны, Эренбург с этого времени дистанцировался от ЕАК и еврейских проблем и уже остерегался во всеуслышание обличать антисемитские настроения в стране, в полной мере осознав, что в противном случае многим рискует. Ведь в еврейской среде уже несколько лет ходили упорные слухи о том, что «главные антисемиты засели в ЦК», и именно оттуда исходят циркуляры со странными дискриминационными новациями в области национальной политики.

Впервые о подготовленных в аппарате ЦК «секретном постановлении» и «конфиденциальной инструкции» о введении процентной нормы для евреев, поступающих в вузы, а также о снятии их с ответственных постов в учреждениях и на предприятиях было со ссылкой на анонимные свидетельства упомянуто в вышедшей в начале холодной войны книге советского перебежчика И. С. Гузенко. В период «перестройки» нечто похожее стал утверждать и Р. А. Медведев: осенью 1944 г. ЦК разослал всем парткомам так называемый маленковский циркуляр, положивший начало дискриминационной политике советских властей в отношении евреев[57].

И хотя в действительности никаких письменных антиеврейских директив не рассылалось (так как такое действие формально подпадало под статью закона об уголовном преследовании за возбуждение национальной розни), устные указания такого характера, несомненно, были, что подтверждается многочисленными свидетельствами (см. ниже).

Причем, явное усиление подобной аппаратной активности на национальной почве происходило под прикрытием патриотической пропаганды, интенсивное наращивание которой обычно происходит в критические для нации периоды. Весьма примечательно на сей счет мнение Дж. Оруэлла, писавшего в годы войны: «А отчего русские с такой яростью сопротивляются немецкому вторжению? Отчасти, видимо, их воодушевляет еще не до конца забытый идеал социалистической утопии, но прежде всего - необходимость защитить Святую Русь ("священную землю отечества" и т. п.)... Энергия, действительно делающая мир тем, что он есть, порождается чувствами - национальной гордости, преклонением перед вождем, религиозной верой, воинственным пылом - словом, эмоциями, от которых либерально настроенные интеллигенты отмахиваются бездумно, как от пережитка»[58].

Такая апелляция к патриотизму была не только оправдана, но и необходима в то судьбоносное время. Уместно было и учреждение в конце июля 1942 г. новых боевых орденов - Суворова, Кутузова и Александра Невского, а потом, в октябре 1943 г., - и ордена Богдана Хмельницкого, символизировавшего единство славянских народов в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. Направляя здоровый патриотизм народа, инстинктивно проявившийся в тяжкую годину, на мобилизацию всех ресурсов во имя достижения победы, сталинское руководство, конечно, в полной мере отдавало себе отчет в том, что спасение страны это залог и его собственного выживания. При этом в силу ущербности и репрессивности социально-политической природы режима (война лишь частично «нейтрализовала», но не устранила его негативную сущность!) энергия патриотизма отнюдь не всегда стимулировалась конструктивными методами. Особенно наглядно это проявилось в негласной, «изнаночной» деятельности Агитпропа, решившего летом 1942 г. взять реванш за сорвавшуюся перед войной попытку начать в подведомственной сфере так называемое национальное регулирование кадров. Произошло это в наиболее драматические дни битвы под Сталинградом, когда на Старой площади вдруг закипели страсти по вопросу «о подборе и выдвижении кадров в искусстве». Именно так называлась записка начальника УПиА Александрова, направленная 17 августа секретарям ЦК Маленкову, Щербакову и Андрееву. С первых же строк в ней нагнетались страхи: «...отсутствие правильной и твердой партийной линии в деле развития советского искусства в Комитете по делам искусств при СНК СССР и имеющийся самотек в работе учреждений искусства привели к извращениям политики партии в деле подбора, выдвижения и воспитания руководящего состава учреждений искусства, а также вокалистов, музыкантов, режиссеров, критиков и поставили наши театры и музыкальные учреждения в крайне тяжелое положение».

Далее краски, живописавшие кадровую ситуацию в сфере культуры, еще более сгущались, и делался тревожный вывод о том, что там правят бал «нерусские люди (преимущественно евреи)», а «русские люди оказались в нацменьшинстве». Затем следовал набор, точнее, подбор призванных подтвердить это фактов. Начав с Большого театра, названного в записке «центром и вышкой русской музыкальной культуры и оперного искусства СССР», ее авторы утверждали, что «руководящий состав» этого театра «целиком нерусский». Не лучше, как следовало из послания, обстояли дела в столичной консерватории, где все «почти полностью находится в руках нерусских людей»: директор Гольденвейзер - «еврей, его заместитель Столяров - еврей <...> основные кафедры в консерватории (фортепиано, скрипка, пение, история музыки находятся в руках евреев: Фейнберга, Ямполь-ского, Мострас, Дорлиак, Гедике, Пекелиса и др.»

«Вопиющие извращения национальной политики» были обнаружены и в деятельности московской филармонии, где «всеми делами» вершил «делец... беспартийный Локшин - еврей, и группа его приближенных администраторов-евреев: Гинзбург, Векслер, Арканов и др.». Столь же негативно оценивалась и музыкальная критика, в которой также отмечалось «преобладание нерусских». Рассуждения о «еврейском засилье» в искусстве подкреплялись выводом о том, что «...неправильному, тенденциозному, однобокому освещению в печати вопросов музыки <...> способствует то обстоятельство, что во главе отделов литературы и искусства <...> центральных газет стоят также нерусские».

Записка итожилась требованием «вменить в обязанность Комитету по делам искусств при СНК СССР проводить последовательную и неуклонно правильную политику в области искусства», для чего предлагалось »разработать мероприятия по подготовке и выдвижению русских кадров» и «провести уже сейчас частичное обновление руководящих кадров в ряде учреждений искусства»[59].

Этот демарш Агитпропа, порожденный, в том числе, прогрессировавшим интеллектуальным конформизмом советской творческой элиты и конкурентной борьбой внутри этого слоя, инициировала негласную кампанию борьбы за «чистоту русского искусства», явно подрывавшую сакральное «морально-политическое единство советского обществ».

Одним из результатов этой инициативы стало последовавшее 19 ноября решение председателя Комитета по делам искусств М. Б. Храпченко заменить А. Б. Гольденвейзера, «имеющего преклонный возраст», на посту директора Московской консерватории

композитором В. Я. Шебалиным. Масштабы антиеврейской чистки в консерватории могли бы быть более значительными, если бы в защиту преследуемых не выступила элита творческой интеллигенции, в том числе, выдающиеся русские музыканты. Когда, например, в сентябре 1943 г. над профессором по классу скрипки Е. М. Гузико-вым нависла угроза увольнения, такие известные композиторы, как Н. Я. Мясковский, Д. Д. Шостакович и Ю. А. Шапорин подписали петицию в его поддержку. Так же решительно протестовали деятели музыкальной культуры и против подобных проявлений в собственных рядах. Скажем, 9 ноября 1944 г. на заседании президиума оргкомитета Союза советских композиторов (ССК) выступили А. И. Хачатурян, Д. Б. Кабалевский, Н. Я. Мясковский и некоторые их коллеги, которые резко осудили композитора-песенника Б. А. Мокроусова, незадолго до этого устроившего пьяный антисемитский дебош в бильярдной клуба ССК[60].

Тот же Храпченко 22 мая 1943 г. представил Щербакову «Список руководящих работников в области искусства евреев по национальности», содержавшей четырнадцать фамилий кандидатур на увольнение, среди которых значились директора ведущих московских и ленинградских театров[61].

Уловив суть веяний на Олимпе власти, руководитель другого ведомства, управлявшего культурой, - Комитета по делам кинематографии при СНК СССР - И. Г. Большаков внес свою лепту в дело национально-кадрового очищения искусства. 24 октября 1942 г. он доложил Щербакову об отклонении им предложения С. М. Эйзенштейна утвердить актрису Ф. Г. Раневскую на роль княгини Ефросиний Старицкой в фильме «Иван Грозный». Свое решение чиновник мотивировал тем, что «семитские черты у Раневской очень ярко выступают, особенно на крупных планах». В подкрепление довода к письму прилагались фотографии (анфас и профиль) кинопроб актрисы. Столь веские в то время аргументы сделали свое дело, и дочь зажиточного коммерсанта и старосты таганрогской хоральной синагоги Григория Фельдмана так и не сыграла в фильме Эйзенштейна, несмотря на все старания режиссера и его помощников на Алма-Атинской киностудии[62].

5 апреля 1943 г. Большаков с чувством гордости за работу вверенного ему ведомства рапортовал Маленкову, что из числа молодых режиссеров, кинооператоров, художников и сценаристов, подготовленных в последнее время Всесоюзным институтом кинематографии, кинокомитет «отобрал наиболее одаренных и способных товарищей, главным образом русских...» «Это, - отмечал он, - будет иметь огромное значение в деле освежения кинематографических кадров...»[63].

Примерно в то же время, видимо не без участия руководства Комитета по делам кинематографии, была выдвинута идея переименования киностудии «Мосфильм» в «Русьфильм» с последующей переориентацией этой крупнейшей в стране кинофабрики на производство продукции исключительно по русской национальной тематике. Русскими должны были быть и кинематографические кадры - режиссеры, актеры и другие специалисты, работавшие на киностудии. И. А. Пырьев и некоторые другие известные кинорежиссеры поддержали проект. Но были и те, кто выступил против. Пожалуй, более других возражал режиссер М. И. Ромм, направивший свой протест Сталину. Известный киномастер обратил внимание вождя на то, что его «детище - советская кинематография находится <...> в небывалом состоянии разброда, растерянности и упадка». По мнению Ромма, причины кризисных явлений в кино коренились отнюдь не в трудностях военного времени, а носили во многом субъективный характер. В качестве главного виновника назывался Большаков. «За последние месяцы в кинематографии, - писал Ромм, - произошло 15-20 перемещений и снятий крупных работников (Большаковым были смещены художественные руководители Алма-Атинской киностудии Ю. Я. Райзман и Л. 3. Трауберг. - Г. К.) <...> Все <...> перемещения и снятия не объяснимы никакими политическими и деловыми соображениями. А так как все снятые работники оказались евреями, а заменившие их - не евреями, то кое-кто после первого периода недоумения стал объяснять эти перемещения антиеврейскими тенденциями в руководстве Комитета по делам кинематографии <...> Проверяя себя, я убедился, что за последние месяцы мне очень часто приходится вспоминать о своем еврейском происхождении, хотя до сих пор я за 25 лет советской власти никогда не думал об этом, ибо родился в Иркутске, вырос в Москве, говорю только по-русски и чувствовал себя всегда русским, полноценным. Если даже у меня появляются такие мысли, то, значит, в кинематографии очень неблагополучно, особенно если вспомнить, что мы ведем войну с фашизмом, начертавшим антисемитизм на своем знамени». Позже Ромм был приглашен в ЦК к Александрову, который пообещал возвратить на «Мосфильм» некоторых уволенных работников-евреев. У режиссера тогда сложилось впечатление, что цековское начальство стремится замять нежелательный для него скандал на «Мосфильме». Возможно, поэтому проект создания «Русьфильма» был свернут[64].

Произошел сбой и в ходе чистки в Большом театре. Там вместо намечавшейся тотальной замены кадров еврейской национальности были уволены только исполнявший обязанности директора Я. Л. Леонтьев и художественный руководитель главный дирижер С. А. Самосуд. Видимо, это было связано с опасением Сталина (тот часто бывал в Большом театре, который с мая 1930 г. считался «правительственным», и лично контролировал там ситуацию), что борьба «за чистоту русского искусства» может привести к дезорганизации и развалу ее главного очага. К такой мысли вождя, возможно, подвел Жданов (враждовал с Щербаковым и Александровым). По его рекомендации новым директором Большого театра и его художественным руководителем были утверждены соответственно Ф. П. Бондаренко и А. М. Пазовский, которые занимали аналогичные должности в Ленинградском театре оперы и балета им. Кирова. И если первый был русским, то второй - сыном крещеного еврея-кантониста[65].

Явно неудовлетворенный такими результатами Александров вместе со своим заместителем по Агитпропу Т. М. Зуевой направил 15 июля 1943 г. в Секретариат ЦК новую записку, озаглавленную «О работе Государственного академического Большого театра Союза ССР». В ней - все тот же, что и в аналогичном послании годичной давности, псевдопатриотический пафос, все те же пестрившие еврейскими фамилиями списки «руководящего состава, подобранного односторонне по национальному признаку», а в конце - истеричный вывод о том, что «Большой театр стоит перед угрозой серьезного кризиса и требует укрепления руководящими работниками»[66].

Однако на сей раз никакой реакции сверху вообще не последовало, что, впрочем, не смутило неугомонного Александрова, который принялся «наводить порядок» в другой подведомственной сфере -журналистике. В результате 22 ноября 1944 г. цековский функционер и член редколлегии «Правды» Л. Ф. Ильичев заменил на посту главного редактора «Известий» Л. Я. Ровинского. Незадолго до этого тот подвергся нападкам со стороны УПиА, инкриминировавшего ему целый набор прегрешений: «безответственное отношение к редактированию газеты» («почти в каждом номере имеют место грубые грамматические ошибки», «уродуется русский литературный язык», «без надобности употребляются иностранные слова»), опубликовал «хвалебную» статью о художнике Л. В. Сойфертисе, чье творчество отмечено «грубыми формалистическими тенденциями», обошел молчанием всероссийский смотр русских хоров и, наконец, допустил «засорение» редакции такими кадрами, как О. С. Войтинская, С. Г. Розенберг, В. В. Беликов, Б. Л. Белогорский-Вайсберг. Кроме того, Ровинскому припомнили его пребывание в 1917-1918 гг. в партии меньшевиков. Впрочем, из-за особенно острого в годы войны дефицита квалифицированных журналистов всех евреев тогда из «Известий» не уволили, временно отложив завершение чистки. С новой силой она возобновилась с конца 1946 г., после того как Ильичев представил в ЦК следующие данные о национальном составе редакции: из 184 сотрудников газеты 144 - русские, 27 - евреи, пять - украинцы, восемь - представители других национальностей[67].

Проводить чистки в редакциях газет, журналов, а также в издательствах оказалось и проще, и сподручнее. Во всяком случае, кадровикам со Старой площади не пришлось преодолевать там проблем, возникавших из-за заступничества влиятельных покровителей, коллег и т. п. при увольнении, скажем, известных деятелей искусства нежелательной национальности. Очень оперативно и деловито прошла, например, проверка национального состава сотрудников Учпедгиза. Руководивший ею первый заместитель начальника УК ЦК Н. Н. Шаталин доложил в мае 1943 г. Маленкову о том, что в издательстве выявлена большая «засоренность» кадров «нерусскими людьми» (назывался и видный специалист по русскому языку Д. Э. Розенталь). Было предложено сделать внушение главе Наркомпроса РСФСР В. П. Потемкину, в чьем ведении находилось издательство. Нетрудно догадаться, в чем именно упрекали этого выходца из старой рафинированной интеллигенции, к тому же крупного гебраиста, защитившего до революции докторскую диссертацию о еврейских пророках, но, видимо, с трудом приспосабливавшегося к новым веяниям во властных структурах. 17 мая секретариат ЦК признал «ненормальной» ситуацию в Учпедгизе, поручив Александрову выработать по ней конкретные кадровые «оргвыводы»[68].

Шовинистический угар, затронувший гуманитарную сферу, не обошел стороной и Союз советских писателей (ССП). Руководству ЦК при осуществлении национально-кадровых экзерсисов и тут пришлось столкнуться с некоторыми трудностями, главная из которых была связана с руководителем союза А. А. Фадеевым. Став в 1926 г. секретарем Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) и издав вскоре роман «Разгром», этот литератор стяжал популярность в широких массах и поддержку в верхах. На встрече в 1932 г. бывшего руководства РАППа (распущенного к тому времени) с членами Политбюро (знаменитое свидание в особняке М. Горького) Фадеева заметил Сталин. Вождь, назвавший тогда советских писателей инженерами человеческих душ, стал покровительствовать молодому литератору, назначив вскоре заместителем председателя оргкомитета ССП, а в январе 1939 г. - секретарем президиума правления союза. С этого времени и начал вызревать конфликт между этим новоиспеченным литературным генералом, бравировавшим особыми отношениями с вождем, и чиновниками со Старой площади, которые с тех пор при всяком удобном случае стремились опорочить в глазах Сталина его строптивого фаворита, благо тот сам давал для этого немало поводов. К осени 1943 г. в ЦК накопилось на Фадеева достаточно компромата, причем не только о его фривольных похождениях (на что Сталин смотрел сквозь пальцы), но и о «серьезных упущениях» в руководстве «литературным фронтом». В конце сентября Александров и Шаталин представили в Секретариат ЦК записку о непорядках в редактировавшейся Фадеевым газете «Литература и искусство». Причина неблагополучия в редакции усмотрели в том, что в ней «подвизались» «люди, мало понимающие в искусстве и путаники», «политически сомнительные сотрудники». Затем, как тогда стало привычным, был составлен длинный список фамилий, главным образом, еврейских. В прилагавшемся проекте постановления ЦК предлагалось «освободить от работы в газете тт. Крути, Рабиновича, Мирскую, Кальма (Кальмеера) как явно непригодных для этой работы», а также вместо Фадеева назначить редактором Н. С. Тихонова[69].

На сей раз Сталин внял просьбе напористо действовавшего партаппарата. В феврале 1944 г. Фадеева не только убрали из газеты, но и вывели из руководства ССП. Вместо него на вновь учрежденную должность председателя правления союза был утвержден беспартийный, но послушный аппарату Тихонов. Этому литератору предстояло больше представительствовать, чем править, тогда как реальным главой ССП стал первый заместитель Александрова Д. А. Поликарпов, назначенный секретарем правления писательского союза[70].

Драматических последствий такого внедрения агитпроповцев в руководство творческой организацией долго ждать не пришлось. Уже через несколько месяцев появилось «дело» Литературного института - высшего учебного заведения, функционировавшего при ССП с 1934 г. Исходным пунктом послужила информация из МГК ВКП(б) о том, что некоторые студенты института в качестве альтернативы социалистическому реализму выдвинули новую «литературную платформу», именуемую «необарокко», которая, «базируясь на поэзии И. Л. Сельвинского и других конструктивистов», служила орудием критики творчества К. М. Симонова. «Сигналом» этим в ЦК заинтересовались, хотя особенно ему не удивились, ибо Литературный институт уже успел зарекомендовать себя на Старой площади как рассадник непозволительного вольномыслия. Еще в 1941 -1942 гг. за «антисоветскую пропаганду» было арестовано шесть студентов института (в том числе, будущий скульптор Ф.

Сучков). Тем не менее, предвкушая солидные политические дивиденды от громкого разоблачения опасной для государства крамолы, проверкой института занялись лично Александров и Поликарпов. 18 мая 1944 г. они положили на стол Щербакову справку «О состоянии Литературного института при Союзе советских писателей», в которой наиболее активными антисоветчиками были названы студенты Белинков, Элыптейн и Ингал. Давались и личные характеристики этих возмутителей институтского спокойствия, вот одна из них: «Белинков[71], двадцати двух лет, по национальности еврей. Сын бухгалтера, дипломник, учился в семинаре Сельвинского, называет его своим апостолом и учителем; посещал писателя Шкловского и находился под его влиянием; в настоящее время арестован органами государственной безопасности; представил как дипломную работу рукопись "Черновик чувств", что является антисоветской вылазкой; открыто симпатизирует философам-идеалистам Платону, Канту, Бергсону, Ницше; пишет о себе как о заговорщике и конспираторе: "От своих друзей я требую партийности... Кроме того, в душе я заговорщик и конспиратор..."».

Приводилась и «национальная» статистика: «студентов русских -76 человек (67 %), евреев - 28 человек (24 %), украинцев - четыре человека, армян - два человека».

Агитпроп потребовал не только снять с работы директора Литературного института, но и закрытия самого учебного заведения, что и было 26 июля 1944 г. санкционировано постановлением Секретариата ЦК. Однако, казалось бы, безнадежное для института положение спас, как это не парадоксально, критиковавшийся «необарокковца-ми» К. М. Симонов, убежденный в том, что в интересах талантливых фронтовиков с «богатым жизненным опытом» необходимо сохранить уникальное учебное заведение, очистив его, «разумеется», от «накипи» «прилитературных девушек и зеленых юнцов, не видевших жизни». И поскольку в результате опалы Фадеева «рейтинг» Симонова как еще одного фаворита «от литературы» Сталина резко возрос, последний прислушался к его мнению и отменил уже вступившее в действие решение Секретариата, что случалось чрезвычайно редко[72].

Реакция в обществе на «еврейскую чистку»

Хотя антисемитская подоплека этого и других вышеописанных эпизодов тщательно скрывалась, чиновники, проводившие под прикрытием всесильной власти подобные чистки, все же не могли быть полностью уверенными в собственной безнаказанности. Они, конечно, отдавали себе отчет в том, что антиеврейская направленность их действий не вполне легитимна, и потому не могли не ощущать двусмысленности своего положения. Больше всего их тревожило то, что формальная незаконность антисемитской политики делала их уязвимыми как для критики сверху (в скандальных ситуациях начальство, случалось, лицемерно переводило «стрелку» персональной ответственности за «извращение национальной политики» на подчиненных), так и особенно для критики снизу, то есть не ограждала от порой бурной реакции жертв такой политики и людей, им сочувствовавших. Особенно много таких протестов было на начальной стадии официального антисемитизма (с конца 1930-х до середины 1940-х гг.), когда общество, столкнувшись с его первыми проявлениями, погрузилось в смятение, преодолеть которое смогло лишь освоив новые правила игры. В начале этой «адаптации» немало евреев терялось в догадках, предлагая собственные версии происходившего. Охватившая их тревога особенно ярко отразилась в строках датированного 13 мая 1943 г. письма ветерана партии Я. Гринберга, в котором тот, выражая «чаяния большой группы художественной интеллигенции», обращался к Сталину: «...чем можно объяснить, что в нашей советской стране в столь суровое время мутная волна отвратительного антисемитизма возродилась и проникла в отдельные советские аппараты и даже партийные организации? Что это? Преступная глупость не в меру ретивых людей, невольно содействующих фашистской агентуре, или что-либо иное? Существуют собственные измышления и догадки о том, что, возможно, сверху было дано какое-то указание о развитии русской национальной культуры, может быть, даже о проведении национального регулирования выдвигаемых кадров. В органах, ведающих искусством, об этом говорят с таинственным видом, шепотом на ухо. В результате это породило враждебное отношение к евреям, работающим в этой области. На практике получилось так, что секторы кадров в Комитете по делам искусств и ему подведомственных аппаратах подбирают только русских работников вплоть до администратора передвижного театра. <...> Эта политика развязала многим темным и неустойчивым элементам языки, и настроение у многих коммунистов очень тяжелое... Знаю, что с большой тревогой об этом явлении говорят народный артист тов. Михоэлс, народный артист А. Я. Таиров... Известно, что ряд представителей художественной интеллигенции (евреев) обратились к писателю И. Эренбургу с просьбой поставить этот вопрос. Со мной об этих явлениях говорил писатель Борис Горбатов. Уже дошло до того, что отдельные коммунисты (русские) и даже секретари низовой партийной организации (например, в Управлении по делам искусств Мосгорисполкома) начинают совершенно официально ставить вопрос о "засоренности" аппарата евреями, выдвигают обвинения в "протаскивании евреев". В Управлении по делам искусств пришлось даже делать подсчет и определять, нарушена ли еврейская норма: четыре еврея на 30 работников аппарата!»

В конце письма автор, подозревавший, что обострение «еврейского вопроса» - не случайность, просил Сталина лично разобраться в этом деле. Однако, действуя по установившейся схеме, секретарь Сталина А. Н. Поскребышев, не доложив письма вождю, направил его «по принадлежности» Щербакову, тот - А. А. Андрееву, который, в свою очередь, - в УПиА, упрятавшее неприятное послание в архив[73].

Примерно тогда же к Сталину обратилась и Л. С. Штерн, первая советская женщина-академик, приехавшая в страну социализма из Швейцарии в 1925 г. и в 1929-м возглавившая основанный ею Институт физиологии. В своем письме она поведала, что встревожена информацией, полученной от некоего профессора Штора, работавшего у нее в институте и возглавлявшего кафедру в МГУ. Тот пожаловался на ректора университета, который, ссылаясь на будто бы принятое постановление правительства, предложил ему отказаться от руководства кафедрой: «неудобно, когда в университете Ломоносова у руководства кафедрой стоит еврей». Штерн сообщила также, что потом и сама была приглашена к директору Тропического института АН СССР П. Г. Сергиеву, который от имени наркома здравоохранения СССР Г. А. Митерева потребовал от нее как главного редактора «Бюллетеня экспериментальной биологии и медицины» уволить двух сотрудников-евреев, работавших в редакции журнала. Подкрепляя свое указание, Сергиев тоже сослался на некое указание сверху о сокращении евреев в руководстве медициной чуть ли не на 90%. «Видите ли, - пояснил он Штерн, - Гитлер бросает листовки и указывает, что повсюду в СССР евреи. А это унижает культуру русского народа». Устное указание Митерева произвело на Штерн столь тягостное впечатление, что та не могла сдержать слез, информируя о нем своих коллег и друзей. Своими переживаниями она поделилась и с Е. Ярославским, который, засомневавшись в существовании официальной антиеврейской директивы, посоветовал обратиться к Сталину, что она и сделала.

Через несколько дней Штерн вызвали в ЦК, где по поручению Сталина ее приняли Маленков и Шаталин. Не знакомая с аппаратным политесом, она в резкой форме заявила им, что известные ей факты гонений на евреев - «это дело вражеской руки и, возможно, даже в аппарате ЦК завелись люди, которые дают такие указания». Явно не ожидая столь категоричных выводов, Маленков растерялся и, не придумав ничего лучшего, заявил, что разговоры об официальном антисемитизме это происки «разного рода шпионов-диверсантов», которые во множестве забрасываются гитлеровцами в советский тыл. По словам Штерн, Маленков тогда «сильно ругал Сергиева, а потом сказал, что необходимо восстановить редакцию в таком виде, в каком она была прежде».

С аналогичным протестом обратился в ЦК и главный врач столичной Боткинской больницы Б. А. Шимелиович[74], которого Маленков также вынужден был успокаивать, вызвав на Старую площадь. Вскоре нарком Митерев получил нагоняй от ЦК: там не понравились его грубые методы антиеврейской чистки, вызвавшие нежелательный для властных структур скандал[75].

Тем не менее, когда в 1944 г. создавалась Академия медицинских наук СССР, среди ее 60 членов оказалось только 5 евреев, что, конечно, не вполне соответствовало той довольно существенной роли, которую играли интеллигенты этой национальности в тогдашней медицине[76].

Еврейская интеллигенция, как и весь советский народ, радостно предчувствовала скорую победу над фашизмом. Однако те ее представители, которые так или иначе контактировали с верхами и ощущали, что называется, на себе идейно-политическую трансформацию сталинизма, не могли не испытывать и резонную тревогу по поводу своего послевоенного завтра. Красноречивым подтверждением тому служит текст секретного спецсообщения об «антисоветских проявлениях и отрицательных политических настроениях среди писателей и журналистов», направленного в 1943 г. наркомом госбезопасности В. Н. Меркуловым в Кремль. Среди прочих в нем были зафиксированы следующие характерные высказывания поэта М. А. Светлова: «...революция кончается на том, с чего она началась. Теперь - процентная норма для евреев, табель о рангах, погоны и прочие «радости». Такой кругооборот даже мы не предвидели...», и литератора В. Б. Шкловского: «...меня по-прежнему больше всего мучает та же мысль: победа ничего не даст хорошего, она не внесет никаких изменений в строй... Значит, выхода нет. Наш режим всегда был наиболее циничным из когда-либо существовавших, но антисемитизм коммунистической партии - это просто прелесть... Нынешнее моральное убожество расцветет после войны»[77].

Показательно, что подготовил эту информацию никто иной как заместитель начальника 3 отдела 2 управления НКГБ СССР майор государственной безопасности Ф. Г. Шубняков, который спустя несколько лет примет непосредственное участие в тайной ликвидации Михоэлса.

***

Начав оформляться как политика советского аппарата еще до войны, официальный антисемитизм с ее началом был практически свернут советским руководством, которое, в том числе, и в интересах собственного выживания должно было полностью сосредоточиться на мобилизации общества на отражение фашистской агрессии. Более того, для достижения этой цели сталинский режим пошел на создание ЕАК, что стимулировало общественную активность еврейской творческой интеллигенции и обернулось немалым ее вкладом в достижение победы над врагом.

Однако после того как нацистский «блицкриг» был отражен, и советские верхи почувствовали себя более или менее уверенно, антисемитизм вновь начал заявлять о себе. Особенно отчетливо это проявилось в замалчивании трагедии Холокоста и инициированной в 1942 г. негласной кадровой чистке в рядах творческой ИЕП. Эта кампания, прикрывавшаяся демагогическим лозунгом борьбы «за чистоту русского искусства», наглядно показала, что пропагандистские спекуляции на русском патриотизме определенно способствовали усилению официального антисемитизма, развитие которого, вместе с тем, носило отнюдь не прямолинейный характер. Дело в том, что на генезис этого феномена оказывала сильное влияние как изменчивая и прихотливая воля вождя, так и перманентно инспирировавшаяся последним борьба за власть между группировками, существовавшими в управленческой элите. Такая «технология» внутриноменклатурных разборок помогала Сталину поддерживать свое единовластие. Когда, например, он благоволил к Маленкову и Щербакову, повышая тем самым их властный «рейтинг», почти всегда происходило ужесточение антиеврейских кадровых чисток, а если в фаворе оказывались конкуренты последних - Жданов и стоявшие за ним «ленинградцы» - наблюдалось частичное их свертывание. В полной мере такая закономерность проявилась уже после войны. Наряду с прочим это означало, что временами к подобию либерализма вынужден был прибегать даже жесткий сталинский режим, повышавший таким парадоксальным образом свою жизнестойкость. (Поистине, даже знойной и засушливой пустыне ради поддержания скудного жизненного баланса необходим, пусть и редко, освежающий дождь).

Сталкиваясь в годы войны с еще робкими проявлениями официального антисемитизма, еврейская интеллектуальная элита верила или, точнее, хотела верить, что начавшие практиковаться в отношении нее ограничения носят преходящий, случайный характер, что они исходят от отдельных чиновников и порождены трудностями военного времени. Казалось, что закончится война, быстро наладится нормальная жизнь, и с ожившим было антисемитизмом как «пережитком прошлого» будет покончено навсегда. Однако подобным мечтам не суждено было сбыться. Впрочем, самое серьезное, что могло произойти, - легализация скрытого аппаратного антисемитизма и слияние его в едином потоке со стихийной юдофобией масс, - к счастью, не случилось. Пока шла война, прагматичный Сталин не решился на масштабные антиеврейские действия, хотя его завуалированный личный антисемитизм, чутко угадывавшийся ретивым в исполнении прихотей «хозяина» аппаратным окружением, скорее всего, и спровоцировал ту же кампанию «за чистоту русского искусства». Однако вождь не мог не понимать, что подобная авантюра чревата для советских верхов непредсказуемыми последствиями: дискредитацией в глазах мирового общественного мнения, неизбежными осложнениями во взаимоотношениях с союзниками, усилением межнациональных трений внутри общества и подрывом его единства и сплоченности, наконец, нежелательным отождествлением с нацистской идеологией и политикой. Поэтому в интересах дела (точнее, сохранения собственной власти) Сталин не только не допустил серьезных проявлений «бытовой» юдофобии, но и усиления официального антисемитизма, ограничивая его пока узкими рамками. Однако после войны в стране и мире сложилась принципиально иная ситуация, чреватая, как оказалось, серьезными испытаниями для советского интеллектуального еврейства.

[1]Шехтман И. Советское еврейство в германо-советской войне // Еврейский мир. Сб. 1944 года (Нью-Йорк, 1944). Иерусалим-М.-Мн., 2001. С. 231; Deutcher I. Stalin: A Political Biography. New York, 1967. P. 175; Шварц С. M. Антисемитизм в Советском Союзе. Нью-Йорк, 1952. С. 236-238, 253.Подобные толки явились во многом следствием пропагандистского турне в 1943 г. в США С. Михоэлса и И. Фефера, которым перед поездкой А. Щербаков и С. Лозовский поручили заявить в США о том, что «Советский Союз спас много евреев» (Неправедный суд. Последний сталинский расстрел. М., 1994. С. 39).

[2] Солженицын А. И. Двести лет вместе. Ч. 2. М., 2002. С. 343-348.

[3] Шварц С. М. Указ. соч. С. 239.

[4] Отечественные архивы. 1995. № 2. С. 29-30; Известия ЦК КПСС. 1990. № 7. С. 211; № 9. С. 212; № 10. С. 207.

[5] Известия ЦК КПСС. 1990. № 6. С. 208.

[6] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 127. Д. 67. Л. 226-228.

[7] Куповецкий М. С. Людские потери еврейского населения в послевоенных границах СССР в годы Великой Отечественной войны // Вестник Еврейского университета в Москве. 1995. № 2 (9). С. 137, 145, 151; Альтман И. А. Жертвы ненависти. Холокост в СССР 1941-1945 гг. М., 2002. С. 303; Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации. С. 5-7. Altshuler М. Op. cit. Р. 9,16. Шварц С. М. Указ. соч. С. 238, 253. Die Dimension des Völkermordes / Hrsg. von W. Benz. München, 1991. S. 560.

[8] Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации. С. 39.

[9] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 175. Л. 7 об.-8; Шехтман И. Указ. соч. С. 240-242.

[10] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 85. Л. 83-84.

[11] Бердяев Н. А. Духи русской революции. М. - Париж, 1922. С. 25.

[12] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1041. Л. 26.

[13] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 35. Л. 74.

[14] Сталин И. В. О Великой Отечественной войне Советского Союза. М., 1948. С. 28.

[15] Правда. 1942. 7 января.

[16] Правда. 1942. 28 апреля.

[17] При подготовке в начале 1944 года сборника актов созданной 2 ноября 1942 г. Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников (ЧГК) Г. Ф. Александров, редактируя текст, исключил из него всякое упоминание о евреях, используя как замену словосочетание «мирные советские граждане» (Альтман И. А. Жертвы ненависти. С. 397-398).

[18] Правда. 1942.19 декабря.

[19] Безыменский Л. А. Будапештский мессия: Рауль Валленберг. М., 2001. С. 32-49; Альтман И. А. Жертвы ненависти. С. 393-398.

[20] Правда. 1943. 5 августа; Документы обвиняют. Сборник документов о чудовищных зверствах германских властей на временно захваченных ими советских территориях. Вып. 1. М., 1943. С. 26; Сообщения Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их союзников. М., 1944. С. 4-10; Зверства немецко-фашистских захватчиков. Документы. М., 1941-1945. Т. 5. С. 79,80, 149. Т. 12. С. 23-24, 34-45, 58, 59. Т. 13. С. 24, 33-35, 50-53, 74, 75, 81-83. Т. 14. С. 13-17; Шварц С. М. Указ. соч. С. 179.

[21] Правда. 1944. 20 сент., 23 дек.; 1945. 5 апреля.

[22] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 285. Л. 103-108.

[23] Правда. 1945. 7 мая.

[24] Большевик. 1942. № 16. С. 40–45. В статье воспроизводились известные возражения Достоевского против обвинений его в ненависти «к еврею, как к народу». Это были тщательно подобранные по дореволюционному изданию собрания сочинений (издательство А. Маркса. СПб. 1895. Т. XI) - выдержки из дневника русского классика за 1877 год, которые, конечно, однобоко «позитивно» отражали противоречивую и не свободную от национальных предрассудков его позицию по еврейскому вопросу. Впрочем, в условиях войны такая пропагандистская избирательность была неизбежной. К тому же, было достижением уже то, что Агитпроп смог преодолеть идеологическую идиосинкразию к Достоевскому, литератору до того откровенно третировавшемуся и почти запрещенному.

[25] Большевик. 1942. № 19–20. С. 96. Вот характерный образчик подобной пропагандистской деятельности Эренбурга: «Напрасно немцы науськивали наши народы на евреев. В каждом полку есть бойцы-евреи, которые вместе с другими бойцами отважно защищают общую родину, а там, где пролита общая кровь, бессильны чернила клеветы».

[26] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 63. Л. 206-206 об., 211, 213; Еврейский антифашистский комитет в СССР, 1941-1948. Документированная история. /Под ред. Ш. Редлиха и Г. В. Костырченко. М., 1996. С. 50-52.

[27] Еврейский антифашистский комитет в СССР, 1941-1948. Документ,история. С. 35-47.

[28] ГА РФ. Ф. 8114. On. 1. Д. 916. Л. 27-32. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 868.Л. 42-43.

[29] Советско-израильские отношения. 1941-1953. Сб. документов. В 2-х тт. /Ред. Б. Л. Колокольников, Э. Бенцур и др. М., 2000. Т. 1. Кн. 1. С. 15-21,24.

[30] Еврейский антифашистский комитет в СССР, 1941-1948. С. 13-26;Redlich S. Propaganda and Nationalism in Wartime Russia: The Jewish Anti-Fascist Committee in the USSR. 1941-1948. Boulder (USA), 1982. P. 15-37.

[31] Levin N. The Jews in the Soviet Union since 1917. Paradox of Survival.Vol.1. P. 364, 372. Вскоре, как известно, отношения СССР с эмигрантским польским правительством разладились окончательно. Произошло это после того, как 13 апреля германское радио сообщило об обнаружении в Катынском лесу под Смоленском массового захоронения польских офицеров, заявив, что те пали от рук «еврейских комиссаров» (Redlich Sh. Propaganda and Nationalism in Wartime Russia: The Jewish Anti-Fascist Committee in the USSR. 1941-1948. Boulder, 1982. P. 15-37).

[32] 14 февраля 1943 г. Молотов направил проект этой ноты Берии, уведомив, что ее текст одобрен Сталиным (РГАСПИ. Ф. 588. Оп. 2. Д. 136. Л. 1-29).

[33] Щит и меч. 1992.3 сентября. № 36 (126).

[34] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 59. Л. 29; Д. 35. Л. 62-63; Д. 106. Л. 1-3; Д. 112. Л. 126; Советско-израильские отношения. Т.1. Кн. 1. С. 68-70; Неправедный суд. Последний сталинский расстрел. Стенограмма судебного процесса над членами Еврейского антифашистского комитета / Отв. ред. В. П. Наумов. М., 1994. С.146-149,154,159.

[35] Неправедный суд. С. 169-170, 234.

[36] Герцль Т. Еврейское государство. Опыт новейшего разрешения еврейского вопроса // Авинери Ш. Происхождение сионизма. Основные направления в еврейской политической мысли. М., 2004. С. 205-209; Гиленсон Б. Приближали День Победы, как могли // Еврейская газета. 1992. № 9 (73).С. 6.

[37] Михоэлс Соломон Михайлович. Статьи, беседы, речи. С. 280.

[38] Как потом по этому поводу высказался В. М. Молотов, считавший Уманского «несерьезным», - «другого не было» (Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф. Чуева. С. 97).

[39] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1941. Л. 6, 109; Эренбург И. Г. Люди, годы,жизнь // Собр. соч. в 9 тт. М., 1967. Т. 9. С. 362.

[40] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 37. Л. 112.

[41] Подробно: Шехтман И. Указ. соч. С. 240-246; Шварц С. М. Антисемитизм в Советском Союзе. Нью-Йорк, 1952. С. 190-192; Альтман И. А. Указ. соч. С. 40-56.

[42] Еврейский антифашистский комитет в СССР, 1941-1948. С. 80.

[43] ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 27. Д. 973. Л. 123.

[44] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 190. Л. 16-17.

[45] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 118. Л. 8-10; Ортенберг Д. И. Сорок третий: рассказ-хроника. М., 1991.С. 399.

[46] Изаков Б. Р. «Летучие годы, дальние края...» От 20-х до 80-х: Записки старого журналиста. М., 1988. С. 186; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 118. Д. 925. Л. 71- 72; Оп. 119. Д. 211. Л. 196.

[47] РГАСПИ. Ф. 17. On. 125. Д. 127. Л. 125, 200, 220; Блокнот агитатора Красной Армии. 1944. № 3. С. 46.

[48] Подробно: Арад И. Холокауст. Иерусалим, 1990. С. 102-130; Свердлов Ф. Д. В строю отважных. Очерки о евреях - Героях Советского Союза. М., 1992. С. 9-10; Солженицын А. И. Двести лет вместе. Ч. 2. С. 357-369; Шварц С. М. Указ. соч. С. 185-189.

[49] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 127. Л. 175–175 об. О чувствах, которые испытал Щербаков, читая это послание, можно судить по жирному вопросительному знаку, начертанному им, видимо, в раздражении и недоумении рядом со словами о том, что «второй пленум ЕАК прошел под знаком Вашего указания (то есть указания Щербакова, что им было выделено. - Г. К.)... больше и ярче подчеркнуть героизм еврейских масс Советского Союза против фашизма...». Между прочим, зная об особой озабоченности Щербакова еврейским вопросом», Молотов и другие члены Политбюро, случалось, подтрунивали над ним, называя «Щербаковером» и «Щербаковским». Инициатором таких шуток был Сталин, еще в 1926— 1929 гг. ради забавы часто «переименовавший» Молотова в «Молотовича» и «Молотштейна» (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 127. Л. 175 об.; Независимая газета. 1991. 12 февраля; Письма И. В. Сталина В. М. Молотову, 1925-1936 гг. Сб. документов. М., 1995. С. 82,169).

[50] ГА РФ. Ф. 8114. On. 1. Д. 903. Л. 56-38; Эйникайт. 1943.15 марта.

[51] РГАСПИ. Ф.17. Оп. 125. Д. 158. Л. 17-20; Оп. 128. Д. 868. Л. 87; Звенья. Исторический альманах. Вып. 1 / Ред.-сост. Н. Г. Охотин, А. Б. Рогинский. М., 1991. С. 550; ГАРФ. Ф. 8581. Оп. 2. Д. 167. Л. 10-11; Илья Эренбург. Люди, годы жизнь: фрагменты, запрещенные цензурой / Подг. Б. Я. Фрезинским // Независимая газета. 1991. 29 января. С. 5.

[52] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 349. Л. 24; ГАРФ. Ф.8114. On. 1. Д. 910. Л. 28-29; ЦАФСБ РФ. Дело Еврейского антифашистского комитета (№ 2354). Арх. № Р-3208. Т. 41. С. 54-75.

[53] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 116. Д. 162. Л. 45; Оп. 117. Д. 429. Л. 87-89.

[54] Еврейский антифашистский комитет в СССР. 1941-1948. С. 173.

[55] См.: Аксенов Ю. С. Апогей сталинизма: послевоенная пирамида власти // Вопросы истории КПСС. 1990. № 11. С. 91.

[56] «Литературный фронт». История политической цензуры 1932-1946 гг.Сб. документов. С. 156-157.

[57] Guzenko I. The Iron Curtain. New York, 1948. P. 157; Юность. 1989. № 9.С. 73.

[58] Цит. по: Собеседник. 1990. № 31.

[59] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 123. Л. 21-24.

[60] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 118. Д. 839. Л. 149,153; Оп. 125. Д. 235. Л. 146-148.

[61] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 119. Д. 12. Л. 126-133; Оп. 125. Д. 126. Л. 16-17.

[62] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 124. Л. 66-71.

[63] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 126. Л. 11-12.

[64] Громов Е. С. Сталин: власть и искусство. М., 1998. С. 350-352.

[65] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 333. Л. 6.

[66] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 216. Л. 101-104.

[67] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1051. Л. 44; Оп. 117. Д. 408. Л. 90. Д. 452.Л. 160-176; Д. 463. Л. 156-157; Д. 672. Л. 101.

[68] РГАСПИ. Ф. 17. On. 117. Д. 347. Л. 29, 37.

[69] См.: «Литературный фронт». С. 76-104; РГАСПИ. Ф.17. Оп. 125.

[70] А. В. Белинков считался лидером нонконформистского студенчества Литературного института. 30 января 1944 г. был арестован и приговорен к 8 годам лагерей. До «посадки» на коллективных читках у себя на квартире успел ознакомить 250 студентов с написанным в стиле «необарокко» романом «Черновик чувств», названным так по совету М. М. Зощенко. За литературную деятельность в лагере получил дополнительный 25-летний срок. На свободу вышел в 1956 г., а в 1968-м, находясь в командировке в Югославии, бежал на Запад. В 1996-м, через двадцать шесть лет после смерти автора, его извлеченный из архива КГБ «Черновик чувств» был издан в Москве. Д. 193. Л. 140-148.

[71] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 431. Л. 147,152-158.

[72] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 477. Л. 61-61об.; Оп. 125. Д. 285. Л. 71-73.

[73] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 136. Л. 121-122,123-125.

[74] В начале 1944 г. Шимелиович по просьбе руководства ЕАК подготовил проект записки руководству страны. Он писал: «...нельзя пройти мимо того неоспоримого факта, что в результате войны антисемитизм находит благоприятную почву во многих весьма ответственных учреждениях... и ... находит свое выражение... в открытой, грубой и беззастенчивой форме в виде освобождения евреев от должностей и т. д. Все это создает... особо тяжелое настроение у довольно значительной части еврейской интеллигенции...». Отправить наверх столь откровенное послание руководители ЕАК, разумеется, не решились (Неправедный суд. Последний сталинский расстрел. С. 209).

[75] Неправедный суд. Последний сталинский расстрел. С. 209,276,317-318.

[76] Медицинский работник. 1944.16 ноября.

[77] Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б)-ВКП(б), ВЧК-ОГПУ-НКВД о культурной политике. 1917-1953. М., 2002.С. 489,493-494.