В КРЫМ – БЕЗ ОШЕЙНИКА И ПОВОДКА (1971)

Помнится – полное отупение от ночных бдений в сборочном цеху, от неразрешимых задач и задачек. Вызвал к себе в конце апреля Царенко:
– Леша, едем к морю? Договорился в завкоме на две турпутевки в Ялту с пятого мая. Давай, решайся, пока Невмержицкий не передумал отпустить меня на две недели.
Собрались молниеносно, наши жены не успели опомниться – и вот уже «газон» Царя несет нас в Киев к поезду, аж брезент пузырится.
– Море еще холодное, но зато – никаких вопросов!– говорит Володя.
– Главное, забыть о работе, а искупаться можно и в ванной,– отвечаю я.
– Ямщик, не гони лошадей!– командует Царь своему шоферу Коле.– Нам предстоит ответственное дело: заправка перед полётом. Давай к ближайшему «Гастроному».
Взяли бутылку коньяку и бутылку «Столичной», кое-чего закусить. У Царя загорелись глаза на пиво. Еле отговорил брать с собой. Но по бутылке все-таки выпили тут же, в «газоне». На свободе Царь неудержим.
– Коньяк на пиво – это диво!– изрёк Володя.
– Глядите, чтоб не писать криво!– иронично усмехаясь, встрял Коля.
Он мог встревать: Царь был демократичен. Они друг другу многое прощали. Володя эксплуатировал его нещадно, но помогал и подкармливал.
К поезду на Симферополь успели вплотную.
– Ну, мужики, вы там, того, не очень,– напутствовал нас Коля.
– Цыц, Микола,– отвечал Царь,– твое дело – пригнать арбу в Борисполь по моему звонку. А сейчас – наслаждайся, парень, моим отсутствием. Становись на ремонт, а то вот-вот рассыплешься.
Пора была явно не курортная, в поезде было полно свободных мест, и в купе мы оказались одни.
– Леша, все к черту!– упивался свободой Царенко,– на полмесяца забудем, что я коммерческий директор, а ты начальник конструкторского бюро! Мы с тобой вольные птицы, летящие к югу...
– Пия и курлыча!

– Мы с тобой романтики, легализованные турпутевками! Мы два осколка от «Трех товарищей»!
– Эрих Мария Ремарк?
– Да, Леша, ты – Эрих, я – Мария. Ремарк не смог поехать с нами, он кует новый трактор, пардон, прибор...
– Эх, жалко Женю Лащука, но мы за него отомстим!
– Тогда наливай!
Покрасневшее от коньяка заходящее солнце неуклюже перепрыгивало весенние лужи на полях, едва поспевая за нами. Тогда поезд чуть-чуть попридержал, чтоб солнце не сбилось с дыхания. Это был Фастов, и на пороге купе возник глухонемой со своей продукцией. Пошлые вещи – гороскопы, пособие по хиромантии, портреты Сталина, переводы индийских текстов сексуального содержания, календари с лощеными женскими телами. Мы были выше этого – а сейчас настолько, что снисходительно приобрели на трешку индийский секс и изображение ладони с линиями судьбы.
– Маруся, давай руку, погадаю,– предложил я.
– Погоди, Эрих, – отмахнулся Царь,– тут очень завлекательные позы. «Парачхеда», – прочел он, и закатив глаза, мечтательно покатал на языке: «Парачхеда»...
– Звучит, как ругательство,– сказал я.
– Причем, очень смачное. Почти как «тысяча чертей»! Парачхеда!
– Дружище! Мы летим на крыльях свободы! Гляди, Мария, солнце сдается! Ему не догнать нас!
И взаправду, налетев на курган, оно там и протянуло ноги, дрожащие от усталости.
– «Друг мой – третье мое плечо, будет со мной всегда!»– заорал Царь, выпучив на меня свои прозрачные глаза.
– «А если случится, что он влюблен, а я на его пути – уйду с дороги, таков закон: третий должен уйти!»– подхватил я.
– Леша, собака, ну почему мне всегда так хорошо с тобой?!
– Бум, бум!– сказал я, имитируя корабельные склянки.

– И никаких вопросов! Нет, ты не уходи от ответа. Ты скажи, почему так поет душа? Почему я с тобой никогда не скучаю?
– Потому что ты жутко наивный. Ты, Володя, самый наивный из коммерческих директоров. Но и прохиндей!.. Наивный прохиндей,– как тебе кажется, в этом что-то есть?
Царь расхохотался до слез:
– Ну что ж, видимо, это соответствует нашему времени. Мы с тобой есть продукт своего времени.
– Продукт времени... Помнишь, как мы хохотали, когда на Бердичевской улице открыли магазин под вывеской «Продукты детского питания»?
– А «Верной дорогой идёте, товарищи!», помнишь?
Это уже самое свежее. Наш идиотизм неисчерпаем. Такой плакат с ласково благословляющим Ильичем додумались повесить внутри в винном магазине. Зайдя с Володей на днях прополоскать горло, мы потребовали его снять, но заведующая нас никак не хотела понимать: есть указание повсеместно, в честь 100-летия и т. д. «Смех сквозь стиснутые зубы», как сказал бы Виталий Волошин.
Была славная ночь воспоминаний. Затем богатырский храп, заглушающий стук колес на стыках. В Симферополь приехали, когда пожух свет второго дня нашего путешествия. Осколки «Трех товарищей« тоже были слегка скукожены, но любопытство сильнее – я в Крыму впервые, поэтому все пытался сквозь тьму разглядеть окрестности, когда катили по серпантину на троллейбусе.
С Валентиной мы познакомились на автостанции в Ялте, где регистрировали поздно прибывших туристов. На базу «Турист» оказалось нас всего трое. Она вела себя игриво-эмансипированно, этакая дама из разряда «на одну положит, другой прихлопнет» с громадной копной соломенно-крашеных волос. По всему было видно, что не первый год она рвалась к югу и сейчас была полна решимости взять от отпуска все, что сумеет. Царь немедленно вступил в переговоры, любезно пропустив ее первой к окошку регистрации:
– Вы тоже в «Турист»?
– А что, так сильно заметно? – хихикнула она. «Боже, глупа, вот так компания»,– подумал я.
– Простите, а вы откуда?
– Из Орловской области, город Мценск.
– Леша, познакомься, «Леди Макбет Мценского уезда».
– Я не Макбет, меня зовут Валя,– игриво протянула мне ручку.
– Если я говорю «леди», то я знаю, что говорю,– отрезал Царь.– Или вы хотите сказать, что вы – не леди?
– Нет, почему, я... вообще...– растерялась Леди Макбет Мценского уезда.
– Ну вот, значит, так тому и быть. Мой друг, крупный поэт, Леша. Я – Володичка, тоже очень крупный, но композитор. «Как провожают пароходы, совсем не так, как поезда». Слыхали песню? Отлично. Значит так, слова его, музыка моя. Или вот это: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора...» То же самое. От сердца оторвали.

Валентина с недоверием смотрела на «крупных», она была на полголовы выше нашей мелкоты.
– Итак, решено,– Володя был во вдохновении,– мы берем над вами, Макбет, шефство. Пока я оформляюсь, Леша прочтет вам свои новые стихи.
– Тучки небесные, вечные странники,– тягуче начал я.
– Это же Лермонтов, – удивилась Леди,– вы напрасно меня разыгрываете – я учительница.
– Леди Макбет, это совершенно меняет дело. Я бы с закрытыми глазами доверил вам своих детей. Но мы сейчас не на школьной перемене, а в чужом, может быть, даже враждебном, краю. Поэтому задача – держать круговую оборону. Сплоченнее ряды, товарищи! Будьте добры, поселите нас где-нибудь рядом, недалеко друг от друга, – попросил он официальную даму за окошечком.
– Здесь все рядом,– ответила та.
Мы быстро разыскали жилище Леди Макбет, а затем и свое. Хозяева проводили нас в комнату, где уже был один жилец.
– Кто такой?– прицепился к нему Царь.
– Я... из Бердичева.
– О, земляк!– обрадовались мы.
– Зовут как? – потребовал Царь.
– Гангало... Слава.
– Это плохо. Что за фамилия – Гангало? Будешь графом Гонзаго. И не надо мне противоречить,– скривился Царь, уловив протест на лице Славы,– привыкнешь, самому понравится. Ты прислушайся, ведь звучит же: «Граф Гонзаго», а?
– Слава, ты кто по профессии?
– Слесарь.
– Ну что ж, кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево,– сказал Царь и достал уцелевшую «Столичную».
– Это для прописки,– объяснил я.– Не обращай на Марусю внимания: он всех хочет перекрестить по-своему. Это, понимаешь ли, один из способов уйти от суровых реалий жизни в выдуманный мир.
– А почему Маруся?– широкое лицо «графа» расплылось в улыбке.
– Побочный результат крещения. Рикошет,– объяснил Володя.
...Утро было сверкающе-солнечным, я ошарашено смотрел на цветущую глицинию, на мягко дышащую голубизну моря... Володя прозаично шипел:
– Леша, не отвлекайся. Нам надо торопиться на завтрак – 8.30. Сейчас – без 10 минут, а до рынка далековато.
– А на кой нам рынок?
– Эрих, ты меня поражаешь своей поэтической близорукостью. Мы должны обязательно запастись зеленью, мы будем лопать горы зелени, что за отдых без зелени?

Я не был сторонником зеленой диеты, но и в противниках себя не числил. Посему не противоречил.
Рынок оказался уютным, маленьким, по-домашнему тесным. «Зелень», т. е. пучок петрушки, мы приобрели без особых трудностей, но Царь продолжал беспокойно озираться по сторонам, что-то высматривая, и наконец лицо его прояснилось:
– Эрих, быстро за мной, дорога каждая минута!
Расталкивая публику, мы добрались до ларька, где молдаване продавали сухое вино.
– «Семильон», – прочел Володя, – это, пардон, цена или сорт?
– Цена двадцать пять копеек стакан, а семильон – это такой очень хороший сорт вина, – улыбаясь приветливо, сказал чернобровый молдаванин.
– Ну, это на чей вкус! – засомневался Царь.
– Могу налить, попробуйте!– и подвинул Володе полстакана розовой жидкости.
– И ему налей пробу,– потребовал Царь, показывая на меня. Молдаванин улыбнулся, налил. Даже больше. В нем гнездилась тонкая психология частника; он безошибочно определил новых постоянных клиентов и не скупился – окупится.
Мы выпили «пробу», с видом знатоков поцокали языками, похвалили товар и приступили к делу.
После второго стакана нам стало совершенно ясно, что на завтрак идти нет никакого смысла, тем более, что рядом продавались изумительные дымящиеся, томно истекающие мясным соком чебуреки. Царь чувствовал себя, как на троне, он воздавал хвалу молдавскому солнцу, рукам, растившим лозу, цитировал Омара Хайяма, произносил красивые тосты на грузинский манер. Он поражал гостеприимного молдаванина знанием сортов винограда, и я, потрясенный, вдруг вспомнил, что Царь-то по образованию пищевик! Молдаванин заметно стал серьезным и очень уважительно тряс руку Володе, прощаясь.
– Самое время обедать,– посмотрел на часы Царь, когда мы покидали рынок.
Увядший пучок «зелени» остался сиротливо лежать на прилавке «семильонщика»...
Валентина держала нам два места. Четвертым за столом был граф Гонзаго!
– Вы прогуляли завтрак,– учительница есть учительница!

– Не смогли присутствовать – творческое вдохновение! Вот написали с Лешей еще одну песню. «Вдыхая розы аромат, тенистый, что ни на есть, сад...», а музыка его: «Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла...»
– Володя, композитор же вы! – разоблачила Леди Макбет.
– Ерунда,– сказал я,– после третьего стакана он забывает ноты, и, когда это случается, я работаю за него.
Царь её явно покорил. От неё исходило теплое облако обаяния и окутывало его с ног до головы. Заметил я также, что граф Гонзаго нервничает – ему нравилась златокудрая Валентина.
Выяснилось даже, что интерес её к Володе был подкреплен изучением анкетных данных: видимо, через «стол регистрации» она почерпнула правдивые сведения о нас.
А мне суждено было в течение последующих пиршеств в турбазовской столовой наблюдать одну и ту же картину: неотразимо вдохновенный Царь – слева, игривая хохотушка Валя – в центре, изливающая на Володю ушаты своих чар, и ломкий нервный Слава – справа, не сводящий с Валентины тревожных глаз.
...Девятого мая, поздравив своего молдаванина с Днем Победы и распахнув сердца, мы направились к священному холму с циркульным пантеоном Славы, куда стекались – не по призыву, не по обязанности, а по чистому порыву души – тысячи ялтинцев и отдыхающих. Медленная вереница торжественно молчащих граждан тянулась туда, вверх, к Вечному огню...
Мы держали в руках букеты тюльпанов, молчали, думая, наверно, об одном и том же. Возложив цветы, взглянули друг на друга – в глазах стояли слезы, и мы не стыдились их. Может быть потому, что это были последние чистые родники, бьющие изнутри нас сквозь отраву и пошлость нашей никчемной жизни.
– Жаль, все реже и реже,– сказал Володя, когда мы спускались вниз,– но иногда накатывает такое острое чувство Родины... и еще – вроде меня обокрали...
– Мы сами себя обкрадываем, Царь.
– Не скажи. Порой такое ощущение, что мне надавали по рукам: этого не трогай, того не трогай! Социалистическая собственность – вроде я хозяин ее, хозяин страны, но на деле я этого не чувствую. Мне ничего нельзя. Говорим одно, делаем другое. «Пьянство – зло!»– говорим мы официально... и все пьем, связанные круговой порукой. На собраниях – славословие, в курилке – анекдоты. Учим Пушкина, а косноязычны, как пещерные жители. Какая-то двойная жизнь во всем, везде.
– И мы сами двойные...
– Да, Леша, да! Ты вот, к примеру, прекрасный идеалист, заклавший душу на алтарь своей ненасытной электромузы, и ты же, не удивляйся, ты же – чистейший прагматик!

– Помнишь, я тебе то же самое говорил: ты наивный прохиндей!
– Помню, это очень верно сказано. Мы все, как чемоданы с двойным дном.
– Мы потерянное поколение. Мне тоже иногда кажется, что нас уронили с какого-то там этажа и забыли поднять.
– Мне жаль детей наших. Боюсь, что и они не смогут жить цельно. И Родину мне жаль. Жаль потому, что пока трезв, я о ней плохо думаю, несясь в общем потоке откровенного грабежа Родины. А когда я пьян, то слезливо ей предан и хочу вымолить у нее прощения. Но что проку Отчизне в пьяном, опустившемся сыне?..
Мы еще долго так шли в раздумье, выкуривая сигарету за сигаретой, облегчившиеся исповедью и очистившиеся душой, пусть хоть на короткий срок...

...Она возникла не сразу, а так, как возникал на ялтинском рейде «Адмирал Нахимов» – медленно нарастая, пока белая грудь красавца-корабля не подминала под собой причал, становившийся сразу игрушечным.
На ней был ярко-белый брючный костюм, а волосы, сбитые в неведомой силы взрыв, отливали малиновым серебром.
«Серебристая чешуйка звёздной пыли»,– остановив меня рукой, процитировал Царь «последнего романтика».
– Малиновый звон,– уточнил я, и стало вдруг тоскливо и одиноко, как от потери. Зато глаза Царя, обычно почти бесцветные, полыхали малиновым пламенем.
– Подойдем,– сказал он, но я, покачав головой, ушел в тень деревьев и присел на траву. Сидел долго-долго, жуя травинку и сплевывая зеленую слюну на пробегавших мимо муравьев.
Он уже стоял перед ней, убеждая и жестикулируя. Свет солнца пронизывал его редкие волосы и кабинетную фигуру, забывшую спорт. Гриф-стервятник – и белая лилия.
Она была кинематографично прекрасна: высокая грудь парусила тонкую ткань блузы, а талии могли бы позавидовать обижаемые мною муравьи.

– Сенатор, мы идем сегодня в ресторан! – заявил Володя, вернувшись с «переговоров». Я уныло поинтересовался:
– Уговорил?
– Не спугни птицу, брысь! Боюсь утверждать, но... Одним словом, я хочу ее видеть.
– В ресторане?
– Пойми: синьора приглашена друзьями в «Ореанду». Говорит, хотела бы изменить планы, но поздно. А я жажду ее видеть. Какая женщина!– почти зарычал Царь.
За обедом план приобрел очертания культпохода. Леди Макбет взвизгнула:
– Ой, какая прелесть! Я сто лет не была в ресторане!
– Может, поэтому ты так хорошо сохранилась?– поинтересовался я.
Граф Гонзаго, страдая, отказался идти с нами.
Вечер был полон очарования, ансамбль пел с одесским акцентом, мы заказали кучу вкуснятины и много сухого.
– Володичка, пригласи даму,– томилась Валентина.
Но глаза Царя шарили в другом конце открытой веранды, где происходил седой малиновый взрыв.
– Белладонна,– произнес я.
– Чего?– невнимательно переспросил Царь.
– По-итальянски значит «красавица».
Царь удовлетворенно кивнул.
– И еще есть растение такое,– язвительно продолжал я. – Отрава, кстати, жуткая...
Но Володя уже не слышал. Он ринулся в бой.
– Налей мне вина,– попросила Валентина. Губы у нее дрожали.
Они танцевали невдалеке – странная пара, плывущая медленно в табачном дыму. Я разглядел, наконец, её лицо, самодовольно уверенное, как у гедеэровской куклы.
– Она сидит с иностранцами,– сообщил Володя, вернувшись за столик.
Я посмотрел на сияющую огнями громаду «Адмирала Нахимова».
– Подумаешь,– сказала Леди Макбет, налегая на сухое. Закурила – и дым запутался в ее волосах.
– Пойдем отсюда,– попросила она, когда Царь снова исчез.
– Неудобно как-то,– ответил я.
– Ну, тогда я сама...
Мне стало совсем не по себе.

– Идем, попрыгаем,– предложил я.
Попрыгали. Ее увесистая грудь плясала отдельно от нее, исполняя свой собственный танец.
После танца, вдруг захмелев и расплывшись, стала рассказывать о своей нескладной жизни. Тривиальная история – одна с дочкой. Мужа спровадила: пьянствовал, бил смертным боем, ревнуя затуманенными мозгами, пытался повеситься. Делирий.
Царь и вовсе пропал. «Серебристая чешуйка» выделывала кренделя с представителем западной цивилизации, а Володя, пристроившись за их столиком, шпрехал со вторым иностранцем, думаю, убежденно защищая наши ценности. Чему-чему, а этому нас научили.
Леди Макбет разбила фужер. Я подал знак Володе: мол, уходим. Он отмахнулся, ему было не до нас. Я подозвал официанта и рассчитался. Леди Макбет с врожденной предусмотрительностью сунула в свою сумку недопитую бутылку «Цинандали» и начала сгребать на салфетку недоеденную вкуснятину. Что ж, за все уплачено. Дать пропасть добру – противно естеству женщины, привыкшей считать каждую копейку.
Она стала нетвердой в ногах и несдержанной в речах. Посему мы сделали крюк мимо оживленных кварталов и аллей, натыкаясь в темноте на какие-то кусты и ограды. Пошли вверх по склону, где все запахи заглушала цветущая сирень.
– Ой, каблуки проклятые, не могу больше, давай сядем,– захныкала Валентина.
Сели. Достала бутылку – немного «побулькали» из горлышка. На душе было паскудно-тревожно.
– Поцелуй меня.
Во, даёт! Совсем развезло нашу Леди.
– Ну поцелуй же, ирод!
Губы у нее были большие, мокрые и душные, как мидии. На языке я почувствовал крупинку табака, хотел сплюнуть, но постеснялся обидеть, снял пальцами.
– Ну,– сказала она.
– Что ну?– не понял я.

– Чего же ты меня не раздеваешь?
– Считаешь, что это необходимо?
– Лешенька, не притворяйся,– запела она гнусным меццо-сопрано,– что нужно мужику: баба пьяна и расположена, почему бы не воспользоваться?
– Валя, перестань,– попросил я.
– Синьор импотенто?– продолжала хамить Леди Макбет.
– Дай лучше вина. Мы, алкоголики, специалисты узкого профиля,– попытался отшутиться я.
– Синьор импотенто?– повторила Леди, и в ее голосе появился металл.
– Дура. Пьяная дура,– сказал я.
– Вы кретины и недоноски,– закричала Валентина, – Вы все пропили, все! У вас для нас ничего не осталось – ни ласки, ни души, ни тела! Проклятые импотенты, вы ни на что не способны!..
– Прекрати, Валя! Слышишь? Прекрати – тебе же будет стыдно,– увещевал я, хватая ее за руки, как за крылья мельницы, но она продолжала верещать в истерике.
– «Я женщин не бил до семнадцати лет,
В семнадцать ударил впервые»,– вспомнил я песню Высоцкого.
– «Теперь на меня просто удержу нет, направо-налево я им раздаю чаевые!»– заорал я, заглушая ее вопли, и звонко шлепнул по мокрой щеке. Изо всей силы шлепнул, не жалея. Звон этот застрял в ушах, потом его медленно начал вытеснять стыд.
Она замолчала. Села, достала платок.

– Тушь, наверно, совсем расплылась,– пожаловалась своим обычным голосом. Наткнулась на бутылку.
– На, выпей, тут еще есть чуть-чуть.
– Тебе, Валь, это нужнее. Пей,– сказал я.
– Нет, Леша, я не буду. И так уже... А Володька твой – все же кретин,– подвела итог.
– Нет, Валя. Он просто обыкновенно несчастливый человек. Потерянный, как и все мы.
– Ты не такой.
– Нет, такой же.
– Не надо, Леша. Я знаю. Я много чего повидала.
– Ну, тогда по домам, а?
– Пошли,– поднялась, оправляя платье. Я отшвырнул бутылку ногой. Из нее забулькало.
– Дурак, выпил бы, зазря пропало,– сказала Валентина.
Дома Царя не оказалось. Граф Гонзаго сидел злой и молчаливый. Мы сгоняли с ним несколько партий в шахматы, но оба были невнимательны. Это не игра, когда сплошь зевки.

Царь явился заполночь и языком не ворочал. Мы стащили с него все, что удалось, и как колоду подкатили под одеяло. На завтрак ушли – он еще спал. Потом пропал, не видели его ни за обедом, ни за ужином. Валентина была печальна, но очень внимательна и предупредительна со мной. Вдвоем шатались по городу, по магазинам, сходили в кино на «Ромео и Джульетту»...
Явился домой, когда стемнело. Царь храпел, завалившись с ботинками на покрывало. Граф Гонзаго доложил, что выловил его одинокого и в стельку пьяного на пляже. Он шел, шатаясь и загребая ногами крупную гальку.
– Боже мой, ну разве можно так напиваться!– сказала одна из отдыхающих, прижав к груди свое платье.
Царь ошалело уставился на нее:
– Но я же напился!– еле шевеля непослушным языком, произнес он. – Значит можно!
Три дня после этого он лежал пластом, кисло морщась и с отвращением сплевывая в грязную сорочку слюну, полную желчи. Больная печень сообщала о себе таким образом.
Мы с Валентиной путешествовали. Были в Ливадии, в Алуште, Симеизе, лазали по горам и всяким дендропаркам. Между нами установились теплые доверительные отношения без всякого намека на флирт. Когда с нее сошел налет вульгарной раскованности, когда она стала такой, какой была, вероятно, в привычной обстановке, мне стало казаться, что она отличный мужик.
Купались, но далеко не заплывали. С камней ловили с пацанами барабулек. Загорали, читали, спорили, делились нехитрым опытом нескладной своей жизни. Оклемавшись, к нам присоединился Царь.
Как-то мы остались с ним вдвоём, и я спросил про «малиновый звон». Не ожидал такой реакции – его лицо прямо-таки свело судорогой.
– Знаешь, Леша, она, оказывается, проститутка...
– Да все они...– начал я, но он прервал:
– Нет, ты не понял. Она, эта... понимаешь, профессионалка... Это ее работа, ее деньги. Я, видишь ли, ей был экономически невыгоден. Ты вдумайся, она мне так и сказала: экономически... она встречается только с иностранцами, берет валютой и шмотками. «Ореанда» – это ее, так сказать, рабочее место...
– Как ты узнал об этом?
– Она мне сама все выложила. Чем-то расположил ее, что ли. Для меня это, конечно, был конец света, а для нее... Она ведь для того и сказала, чтоб я не путался под ногами. И еще, самое подлое... ты слышишь?
– Что? Я слушаю.

– Самое подлое... Она мне сказала... Парачхеда! Вобщем, она мне предложила милостыню, из сочувствия, понимаешь? Мне!
Дальше последовали выражения, которые я упускаю.
– Белладонна,– сказал я.
– Вот за что я тебя и люблю,– произнес Царь,– за дар предвидения и тонкие определения.
– Нет, брешешь,– возразил я. – Ты просто самовлюбленный болван и любишь поглядеться в зеркало...
Мы решили отпраздновать «очищение» у молдаванина. Пригласили Валентину. Было, как после дождя, – звонко и весело. Молдаванин был сама любезность.
– У вас прекрасная дама и очень хороший вкус,– сказал он Царю.
– Это не моя дама, это вон его. Моя дама обслуживает только интуристов.
– Я ничья,– заметила Валентина,– я кошка, которая бродит сама по себе. У вас замечательное вино.
– Очень рад, что вам нравится. Редкая женщина разбирается в винах. Но вы разбираетесь, и это очень приятно. Разрешите, я в честь этого тоже выпью вместе с вами?
– Давай, за наш счет,– сказал Царь.

– Нет, позвольте я вас угощу. Я себе редко такое разрешаю, но вы мне очень нравитесь. Вы какие-то не совсем обычные люди.
– Эх, Михай, как ты ошибаешься,– сказал я.
– А как вы узнали мое имя? – удивился он.
– Очень просто. Обыкновенная хиромантия,– я достал из полиэтиленового пакета фотографии, приобретенные в поезде.– Вот, держи, я тебе дарю. Изучай, Михай, свое будущее по линиям судьбы. Странно, что ты не в курсе. Ведь ты почти цыган?
– Нет, цыгане – это совсем другой народ.
– Но ты похож. Так что осваивай.
– Дорогие, вы когда собираетесь уезжать?
– Послезавтра, – ответил Царь,– как мы без тебя будем, Михай?
– Я вам оставлю память тоже. Придите, обязательно придите ко мне перед самым отъездом.
– Спасибо, Михай, ничего нам не надо. А выпить на прощание обязательно зайдем. И попрощаться. Пока.
– Ну ты меня удивил, Леша,– сказала Валентина, когда мы вышли с рынка,– ты действительно хиромант?
– Нет, я просто однажды слышал, что его Михаем называл сменщик.
– А все же жалко уезжать, ребята,– сказал Царь, – что-то я здесь вроде оставляю, какую-то часть себя.
– Ничего, не горюй, ты увезешь больше,– успокоил я, ликуя в душе созревшему замыслу. Пошептался с Валентиной, она запрыгала от восторга, как слониха...
Вечером, перед самым отъездом, мы совершили с Валентиной три ходки между домом и пляжем, каждый раз неся в руках по два-три округлых, отполированных водой, камня. Затем аккуратно начинили этим галечником чемодан Царя, ушедшего с графом в кинотеатр. Мы замаскировали этот «подарок» Царевым бельем; сунули по камню в каждый носок. Когда я попробовал поднять чемодан, мне стало страшно – и три камня мы выбросили.
– Бедный Вова,– сказала Валентина.
– Ничего, – ответил я. – Должен же он что-то привезти домой, кроме разочарований? Чтобы вспоминать?
– Это будут самые тяжкие воспоминания,– грустно сказала Валентина.
...Михай нам преподнес совершенно невероятный подарок: десятилитровую плетеную бутыль, полную обожаемого нами «Семильона». У Володи пропал дар речи, я тоже был немало смущен. Мы выпили на прощание по стаканчику вина все вместе, обнялись и расцеловались, как самые близкие родичи.
...Это надо было видеть, как Царь пёр свой чемодан!
Пот заливал ему глаза, редкие волосы его полиняли и опустились беспомощно на уши. Глаза были полны невыразимого страдания.
– Ребята, не спешите,– увещевал он,– о, проклятый чемодан!
Я уж и рад был бы ему помочь, но, кроме своих вещей, тащил подарок Михая.
– Парачхеда,– стонал Царь, – чемодан вроде набит камнями.
Мы переглянулись с Валентиной: как он был прав!
– Пить надо меньше,– сообщила наставительно Леди Макбет.
Когда забрались в троллейбус, у Володи мелко дрожали руки.
– В горле пересохло,– сказал он,– а с этой бутылью в самолет все равно не пустят.
Прав он был или нет, проверить нам все равно не удалось.

Мы пили сами и угощали весь троллейбус. Народ был легкий – отдыхающие! «Семильон» сплотил коллектив, нашелся чудак с гитарой. В Симферополь мы прибыли охрипшие.
Сдали вещи в камеру хранения, проводили Валентину на поезд. Прощай, Леди Макбет Мценского уезда!
В аэропорту, в предвидении доплаты за груз камней, я решил признаться Царю в нашей проделке.
– Ах, черти,– добродушно рассмеялся Царь, – а я то думал, что с перепою так тяжело. Ругал себя последними словами. Ну, нет уж, раз до аэропорта дотащил, так довезу и домой – в Борисполе Коля встретит.
– Царь, а Царь,– попросил я,– подари мне хоть один камешек? Я в аквариум положу...

Вот так и закончился этот крымский отпуск у Царя и у меня...