Цензоры в СССР были умнее и смелее партийцев

«Беречь Россию не устану, Она – прозрение моё, Когда умру, то рядом встану Я с теми, кто берёг её». Эти строки очень точно характеризуют их автора, Валентина Сорокина. Известный русский поэт отмечает своё 80-летие.

«ЛГ»-досье

Валентин Сорокин (1936 г.р.) – поэт и публицист. После ФЗУ – оператор в мартеновском цехе Челябинского металлургического завода. Окончил вечернюю школу и горно-металлургический техникум, затем, переехав в Москву, – Высшие литературные курсы. Работал в журналах «Волга» и «Молодая гвардия», был главным редактором издательства «Современник». С 1983 года руководит ВЛК. Лауреат премии Ленинского комсомола, Госпремии РСФСР, Международной премии им. М.А. Шолохова и многих других.

– Валентин Васильевич, в благополучные «застойные» годы вы были главным редактором «Современника» – крупнейшего издательства страны. И вдруг вас демонстративно выселяют из квартиры, чтобы разместить там миллиардершу Кристину Онассис. А дальше – вами заинтересовался Комитет партийного контроля. Как вы сейчас смотрите на эти факты биографии?

– Сейчас я на это смотрю точно так же, как сорок лет назад. Никогда не надо уходить от вздоха народа, если вздох этот – горький. Никогда не надо забывать то, что говорит о жизни, о государстве, о руководстве народ. Если поэт убегает от этого знания, он превращается или в очень сытого кота, или в лёгкую, шуршащую мышку.

Десять лет я отдал «Современнику». Вёл через цензуру произведения Чивилихина, Солоухина, Тендрякова, Распутина, Белова и многих других писателей. Роман «Ошибись, милуя» Ивана Акулова – друга моего, прекрасного, изумительного прозаика – четыре журнала отказались печатать, а я запустил в производство.

В Главлите все спорные дела вёл я. И там относились ко мне в тысячу раз лучше, чем в ЦК КПСС. Цензоры были умнее и смелее партийцев. Они читали талантливые произведения, и наше писательское слово делало их честнее.

Помню, звонит Екатерина Фурцева, министр культуры СССР: «С вами говорит член ЦК КПСС. Вы зачем издаёте Можаева? Его повесть «Живой» надо выбросить! Я её сняла с постановки в Театре на Таганке…» – «Нельзя равнять то, что идёт на сцене, и что в книге. Это же разные, по сути, произведения. И представьте: не издадим мы его. Что дальше? Можаев – не Солженицын. Он держит себя в сто раз честнее, не ищет возможностей стать диссидентом». – «Изымите повесть, приказываю!» – «Невозможно, тираж отпечатан, книга пошла по магазинам». – «Ну так, да?» – и бросила трубку.

Минут через пять звонит председатель Комитета по печати РСФСР Николай Васильевич Свиридов. «Что у тебя с Фурцевой было?» – «Ничего, – говорю, – она лет на двадцать меня старше. У меня есть другие возможности». – «Хулиган! Немедленно приезжай ко мне».

Вхожу в кабинет, он сидит не в кресле председательском, а на столе. Рядом – Иван Акулов. Рассказал им суть дела. Свиридов вздохнул: «Ты – уралец, и Акулов – уралец. С двумя уральцами как мне тяжело…»

Конечно, такая чёткая позиция издательства – мы же за народ болели! – не всем нравилась. Результат? Стоим мы с Борей Можаевым на улице и видим, как из окошка моей квартиры книги выбрасывают, вещи, рукописи. Леонид Леонов, узнав, как меня выкинули из дома с детьми и матерью, сказал: этот случай после 1937 года – самый ужасный факт.

– Поясним читателю: сотрудник советской внешнеторговой организации Сергей Каузов и Кристина Онассис решили пожениться. Говорили, что решение по «молодым» принималось на самом верху. И вот громкую пару решили поселить в вашей квартире. Зачем?!

– Психические атаки, давление. Если бы это сейчас случилось, я бы вёл себя ещё беспощаднее. И с тех пор ни одного поэта, расстрелянного, безвинно посаженного, мерзавцам никогда не прощу.

Супруг мадам Онассис, между прочим, унизил мою жену циничным замечанием, мол, дешёвые обои и шкафы у вас. Хотя вчерашний коммунист, партбилет сдал на хранение в ЦК КПСС перед неравным браком…

А следователь Комитета партийного контроля Соколов? Он, по-моему, из тех, кто мог людей расстреливать, палачом работать. Привязался к аттестату зрелости: «Неправильно получен». Я пошел в московскую школу и сдал экзамены экстерном ещё раз. Приношу документ. В то время я курил, и вот вытащил из кармана зажигалку и прямо на глазах у Соколова старый аттестат стал жечь. Он как заорёт: «Не смейте!» Перепугался, что «вещдок» сгорит. Я ему говорю: чего вы переживаете, ещё один аттестат зрелости есть, новый!

Они ж привыкли, что все перед ними по струнке ходят. Когда был суд Комитета партийного контроля над руководством «Современника», так и говорили: «Сорокин, становись к стенке!»

– В чём вас обвиняли?

– В недоплате партвзносов, хотя я их переплатил, о чём и заявила на КПК Лидия Савицкая – участница войны, лётчица, мать космонавта Светланы Савицкой, жена легендарного маршала авиации.

Она работала секретарём Кунцевского райкома, где я стоял на партучёте.

И тогда Арвид Пельше, был такой партдеятель, член Политбюро, руководивший КПК, предостерёг коллег: «Вопросов Сорокину не задавать!» Мне объявили выговор и отпустили.

Когда терзали семью, меня, ночью я взвешивал каждое выступление, не только своё, но и всех, кто помогал мне. Изучал: не солгал ли я, не струсил ли? И что заметил: когда ты, атакованный человек, оказываешься в таком тяжёлом положении, когда некоторые боятся тебя защитить, а другие, наоборот, идут на подмогу, невероятные силы родятся в душе! И появляется жалостливая ирония к тем, кто боится. Я даже потом иногда думал: хорошо, что так вышло! Я хоть самого себя увидел другим. Здорово, думаю, что я не трусливый и не вор. Хотя Иван Фотиевич Стаднюк мне говорил: в старости, Валя, тебе будет горько вспоминать это время.

Суд КПК прошли два поэта: Маяковский и Сорокин. Маяковского я очень люблю.

– Существовала ли «русская партия» в позднесоветское время, о чём много сегодня говорят?

– Тогда её ещё в большей степени не было, чем сейчас… Моя поэма «Бессмертный маршал» о Георгии Жукове 13 лет была запрещена цензурой. Кстати, первым среди писателей помог этому произведению Юрий Поляков. Тогда он был главным редактором «Московского литератора», дал в газете хороший отклик на неё и опубликовал главу.

Это литература. А жизнь? Семья у нас была 12 человек: 8 детей, дед с бабкой и родители. Отец пришёл на костылях с фронта. Мы недоплатили налог, и у нас пришли забирать со двора бурёнку. Агент повёл её, а она так обиделась, оглянется на нас, замычит… И вдруг как налетит на налоговика, как бруханёт его, он испугался и бросил корову. Как это забыть?! Я, например, прекрасно понимал с детства, где правда, а где ложь.

Сейчас мне говорят: как же ты сорок лет назад предчувствовал, что Советский Союз развалится? Да не видел этого или человек тупой, или жрущий и молоко, и масло от бурёнки по имени Родина наша.

Детство моё прошло на Южном Урале, на хуторе Ивашла. Заключённые рядом гнали по горным рекам лес. Это были инженеры, учителя – образованные люди. Мама то картошки им посылала отнести, то каши. Они были расконвоированные, и мы, ребятишки, носили им передачи. Я сижу у костра, а заключённые читают наизусть стихи Павла Васильева, Сергея Есенина, Бориса Корнилова.

Когда я повзрослел, стал изучать биографии расстрелянных поэтов. До сих не понимаю: откуда эта жестокость?! Как можно было подписать документ: такого-то поэта расстрелять? Да и любого безвинного человека. Никогда этого не прощу! Никогда.

– Знаменитый лингвист Лев Скворцов попросил вас написать предисловие к одному из словарей. Где истоки вашего чувства родной речи?

– Мы работали вместе со Львом Ивановичем, дружили. Это был настоящий учёный. И человек честный, благородный.

Просто говорить о русской речи, о слове, о языке невозможно. Надо говорить о государстве, о времени, о том, как народ живёт, о промышленности, о селе, о земле. Язык всегда реагирует на ситуацию: когда страна разрушена, народ голодает, или когда идёт победная война и страна на подъёме, новые слова входят в песню, в пословицу, в жизнь.

Возьмём безграмотную бабушку, у которой 4–5 классов образования. Но она честная, молящаяся, детей вырастила сама, муж на войне погиб. Поговорите с ней! И вы услышите красивую речь! Сколько в этой бабушке благородства, любви, уважения к собеседнику, впервые увиденному… И посмотрите на объевшееся существо, которому животный мир ближе, чем человеческий. Оно обязательно скажет: драйв, шопинг, дилер, киллер и пр. Почему говорит-то? Потому что существо богатое и должно от нас чем-то отличаться. Ему во что бы то ни стало надо превосходить уровень жизни народа.

Писатели как бы редактируют язык. Лев Толстой, Сергей Есенин, Иван Бунин – изу­мительные художники, они очищают наш язык и делают его ещё интересней, музыкальней. Но речь-то родную даёт народ! Кто выращивает язык, как пшеницу, как цветущий горох? Народ! А откуда он берёт всё это? От жизни, от своей судьбы, от грядки.

Когда закончилась война, а погибли миллионы, у невест – женихи, у молодых жён – мужья, в семьях – отцы, то даже в нашем казачьем хуторе появились разводы. И в частушке народная беда выговорилась: «Вот иду я на рассвете, Мну я кофту белую. У него жена и дети, Что я, что я делаю?»

Опустела деревня! И какая тоска, грусть: «Я иду по берегу, Малина сыплется в реку. Некрасива я, девчонка, Никого не завлеку»… Я могу сейчас заплакать – красота какая! Ясно, что это сочиняла деревенская девушка, и она не имела никакого отношения к крупным лирикам и диссидентам.

Что же мы видим сейчас в нашей культуре, на телевидении? Трагедию опустынивания. Песню русскую отобрали, музыку отобрали. А музыка и песня сопровождают каждое поколение. И родятся в нём, усиливая предыдущее. А этого нет сейчас. На что же мы опираться будем?!

Национального на экране ничего не осталось. Мы не отличим выступление на концерте американского или европейского артиста от своего. Что-то национальное есть пока только в республиках наших. Кончится всё это трагедией. Мне, седому поэту, тяжело говорить об этом. Но законы жизни неколебимы.

– Валентин Васильевич, позвольте пожелать вам добра, счастья и здоровья. На таких людях, как вы, держится Россия!

Беседу вела Лидия СЫЧЁВА