Кибернетика и генетика продажные девки империализма

Кибернетика и генетика продажные девки империализма Кибернетика. Это слово я впервые увидела в журнале "Америка", который стали короткое время издавать для СССР, сразу после войны по еще свежим воспоминаниям о союзничестве. Журнал был чудо, как привлекателен. Глянцевая бумага необыкновенной белизны. Рисунки и фотографии яркие, отчетливые, красивые. Мне, младшей школьнице, не хотелось выпускать его из рук. Такого я никогда не видела. Содержание журнала было ориентировано явно не на детей, но я его читала. Запомнились две статьи. Одна о всемогущей науке кибернетике, которая дает возможность делать необыкновенные расчеты и управлять всевозможными техническими устройствами. Другая - беседа с жителем какого-то южного американского штата. Он объяснял, что он любит свой штат за то, что там всегда тепло, и он может экономить на теплой одежде и отоплении. Такой приземленный подход к патриотизму меня очень удивил. Недавно в школе учительница задала классу вопрос - как называется человек, который любит свою Родину. Мы все согласились с нашей одноклассницей, что такой человек называется Герой Советского Союза. Учительница удивилась, а разве вы не любите свою Родину? Ответить на этот вопрос отрицательно было бы неправдой. Но "Любовь к Родине" казалась таким возвышенным, мистическим понятием, что говорить о ней ничтожным мелким существам, вроде нас, мы не решались. Тогда было названо понятие "патриотизм" - это любовь, доступная всем. Но все же любить Родину, за то, что можно экономить..., это было ново. А вот слово кибернетика осталось маняще-привлекательным на долгие годы. Журнал "Америка" исчез из моей жизни и из жизни всех граждан СССР. Его сменила холодная война с разоблачением происков подлых империалистов. Уже в студенческие годы марксисты - ленинисты нам объясняли, что есть такая лженаука кибернетика "продажная девка империализма", которая наравне с генетикой создана для того, чтобы отвлекать трудящихся от классовой борьбы. Эти лекции внесли разлад в мою юную душу и навсегда породили скептицизм. Пока в СССР велись жаркие споры, часто с оргвыводами, на темы наук и лженаук, вычислительная техника развивалась и крепла, а мы упражнялись в расчетах в столбик. Моя работа в экспедиции центрального института была связана с массовыми измерениями и их обработкой. Собрать несколько сот человек для эпизодических полевых работ было делом нехитрым. В газету давалось объявление: "Сильные, смелые, ловкие, вас ждет наш институт для работ такой-то области нашей страны...". И валили - уголовники и полу, люди, скрывающиеся от армии или алиментов, полусумасшедшие и просто романтики. После окончания полевых работ наиболее одиозный контингент отсеивался, а кто-то оставался для обработки. Во времена своего процветания институт насчитывал полторы - две тысячи человек. И все считали. Экспедиционники сидели в красном уголке. Это огромное помещение здания на Васильевском острове, когда-то принадлежавшее купцу первой гильдии. Здание "хороших кровей". Его строил Штакеншнейдер или кто-то из его школы. Облицовка красным глазированным кирпичом, в центре фасада нарядный эркер. Парадные комнаты занимала дирекция и околоначальственные службы - ученый секретариат, бухгалтерия. Высокие окна, лепнина, зеркала в белом актовом зале, создающие бесконечное отражение друг в друге. Здесь проходили защиты диссертаций, ученые советы, праздники, торжественные похороны. На все это смотрели амурчики - путти и изящные женские головки. Во время защит и советов все стены увешивались изобразительным материалом - плакатами на листах ватмана, картами, графиками. Во время похорон зеркала завешивались тканью, и бесконечная перспектива исчезала. Праздничные мероприятия обычно сопровождались непременным докладом о хозяйственно-политической обстановке, а дальше отодвигался желтый креповый занавес и начинался концерт. Так было, пока занавес не украли и заметили это только тогда, когда кому-то захотелось его отодвинуть. Аналогичным образом из кабинета директора, где сохранилась респектабельная резная мебель бывшего владельца кабинета, исчезли массивные бронзовые канделябры. Заметила это уборщица, вытирающая иногда с них пыль. Все, что исчезало, исчезало навсегда и анонимно. Красный уголок когда-то был библиотекой владельца дома. Полутемный, потому что нарядный эркер был отделен и использовался для месткома. Стены красного уголка, облицованные дубовыми панелями, были увешаны портретами основоположников. Слава богу, не марксизма-ленинизма, а нашей науки. Во время экспедиционных авралов устанавливались несколько десятков столов и стульев и "сильные, смелые, ловкие" начинали считать. В специально отпечатанных бланках книжек измерений эти данные складывались, множились, делились. Как "высший пилотаж", иногда извлекался квадратный корень. Графы сжимались, расширялись для того, чтобы, в конце концов, превратиться в окончательный результат. Как средства обработки использовались преимущественно, конторские счеты. Стук костяшек висел в воздухе. Какие-то операции осуществлялись на логарифмической линейке, которая давала не более двух знаков после запятой. При необходимости более точных расчетов, в ход пускались арифмометры марки "Феликс", чудо отечественной техники, издающее зубовный скрежет многочисленных шестеренок. Зарубежный образец этой чудо - машины, который относился к середине 19 века, много позже я видела в музее истории техники в Бонне. Все расчеты велись "в две руки", то есть полностью проверялись, и каждый проверенный этап украшался "галочкой", начертанной другим карандашом. Строились многочисленные графики. На миллиметровке с горизонтальной осью времени и всевозможными параметрами по вертикали. Дальше все сопоставлялось по принципу "что, где, когда?". Для построения этих графиков опять же через газету приглашались "десятиклассницы без троек". Это было в городе Валдае, где на одной из производственных баз института велась обработка наших данных. Десятиклассницы сидели без работы и возможности как-то себя употребить, поэтому охотно откликнулись и с легкостью освоили нашу науку. Однако одна из них никак не могла взять в голову, что время неизменно течет только в одну сторону, и последующую точку ставила, как бог на душу положит. Расписавшись в своей педагогической беспомощности, я призвала на помощь студента института Герцена, будущего педагога, который по каким-то причинам залег на дно в этом тихом провинциальном городке. Через два часа по его багровому лицу я поняла, что он тоже не всемогущ. Потом выяснилось, что девочка переболела чем-то вроде менингита. А кибернетика, сменив свое опозоренное имя на информатику, развивалась и у нас. Моя школьная соученица Галя Г. , которую судьба явно обделила математическими способностями, как-то после окончания школы встретилась мне на автобусной остановке, где она задумчиво чертила на окне необитаемого полуподвала какие-то знаки. После обмена вопросами, кто куда поступил, она мне сказала - не упади от удивления, я поступила на Матмех. Упасть было от чего. Каждый раз, когда Галю вызывали к доске на уроке математики, весь класс страдал, так как она не понимала чего-то коренного. Добросовестная, добрая девочка, вызывала всеобщее сострадание. И тут такое! Встречая ее существенно позднее, я узнала, что она не только кончила университет, но и успешно работает программистом. В годы нашего поступления в ВУЗ на Матмехе университета открылась новая специальность - прикладная математика. Мало кто знал, что это такое, да и политика, видимо, сыграла свою роль. Туда и поступила Галя. А потом, когда жизнь расставила все на свои места, Галя оказалась обладательницей очень востребованной профессии. Осознание необходимости прогресса дошло и до голов наших московских начальников. С какого-то момента в специальное помещение института водворили скрежещущие железные устройства, весом не менее полтонны каждое, предназначенные для чтения информации с перфокарт с графическими отметками. Собственно, это были еще не перфокарты, а картонные бланки, на которые с помощь карандаша заносились данные в двоичной системе счисления.

Задача перевода каждого числа в двоичную систему возлагалась на инженера. Это означало отречься от окружающего мира и войти в некий другой мир, где все было разъято до бинарного уровня "да - нет". Не знаю, кто был изобретателем этого чуда техники, но бесперспективность такого занятия была очевидна любому не сумасшедшему. Всепобедительный прогресс шествовал по миру. Не знаю, что в этот момент поделывал Билл Гейтс, но политикам уже стало ясно, что ЭВМ - электронно-вычислительные машины являются стратегическим товаром, который ни в коем случае не должен курсировать через железный занавес. Советские техники рьяно взялись за дело, чтобы догнать и перегнать. Был изобретен Урал-4 - чудо, мигающее многочисленными лампами, занимающее зал, площадью не менее ста квадратных метров. Такую технику мог себе позволить далеко не каждый институт. Наш - арендовал время в двух организациях, на Выборгской стороне и на Петроградской. Днем была профилактика, утром и вечером считали "свои", а арендаторы, вроде нас, получали свои полчаса или час где-то с двух до трех ночи. Каково было идти от Витебского вокзала, где я тогда жила, ночью за пять-шесть километров! Но наука требует жертв. Работе на ЭВМ предшествовал этап подготовки данных. Они набивались на перфокартах и изображались в виде отверстий в определенных числовых регистрах в двоичной и восьмеричной системах. Перфоратор скрежетал, бил током, заминал карты и все же создавал картонную колоду, где было все, что по программе предназначалось для ввода в ЭВМ. Проверка занесенного осуществлялась с помощью "читалки"- раскрашенной перфокарты, которая ценой приложенного интеллекта позволяла вернуться в привычный десятичный мир. Так была сделана не одна диссертация. Причем стандартная фраза "расчеты сделаны на ЭВМ" обеспечивала диссертанту неизменный успех. Техника оставалась на пещерном уровне, однако воспаленное воображение начальства вознеслось до уровня создания автоматизированных систем обработки и автоматизированных систем управления (АСУ). Журнальные статьи о Норберте Винере, агентурные данные о том, что где-то обрабатывают, кружило головы и побуждало бежать впереди неспешного паровоза вычислительной техники. Во всех отраслях были задействованы тысячи специалистов. Возникло племя доморощенных программистов, изучавших языки программирования - Алгол, Фортран и Бэйсик. В программисты шли все, кто не состоялся в профессии. Каждый язык программирования был ориентирован на определенный вид ЭВМ. А шедеврами того времени были Минск-22 и Минск-32. Тогда родилась идея автоматизированного ведения Государственного водного кадастра. Идея по своей сути здоровая, вызвала в бюрократической среде необходимость создания многочисленных документов, начиная с определения водного кадастра, как систематизированного свода сведений о реках, каналах, озерах и водохранилищах. Вялотекущая регулярная обработка данных с эпизодическими их обобщениями, приуроченными к эпохальным событиям индустриального подъема и политических репрессий 30-х годов и послевоенного хозяйственного возбуждения 50-60-х, сменялась жесткой системой регулярности. Разрабатывались алгоритмы - логико-математические схемы обращения с данными, программы, макеты изданий. Возникали странные вопросы: то, что понятно любому даже не специалисту, оказывалось абсолютно недоступным для машины. Так, выяснилось, что Мински не способны отделять целую часть числа от дробной с помощью запятой. Приходилось выдавать комментарий к кадастровым изданиям относительно принятой арифметики, вроде "отныне именовать запятую точкой". При создании макетов традиционных изданий возник странный вопрос - кто же наши потребители? Мы привыкли думать, что все, кому нужна информация о водах. А если ввести плату за информацию, тогда, может быть, никто. Представление об обычных действиях, как о системе, приводило к сложности взаимопонимания. Внедрение некоторых положений в головы начальства, сформировавшиеся еще до компьютерной эры ("старшая ручка", та, что подписывает документы) вызывало необходимость многочисленных устных и письменных повторений. Зато, когда наш директор, обремененный всеми возможными научными дипломами, выдал сакраментальную триаду "алгоритм - программа - распечатка", мы почти рыдали от восторга. В это время в институте появились несколько высококвалифицированных университетских математиков-программистов, которые работали по совместительству в нескольких организациях и осуществляли одновременно "ликбез" среди сотрудников. Работая с ними, я впервые оценила безупречную логику мышления, однозначность трактовки понятий, доведение каждой мысли до естественного конца, прощупывание каждой тупиковой версии для ее своевременного отсечения. Это было противопоставление бытовавшему многословному хаотическому мышлению, недоговоренности отдельных положений, интуитивному размытому выражению. Во время проведения производственных совещаний с работниками сети, теми, кто должен непосредственно вести кадастр, выяснились некоторые подводные камни политического характера. Для меня, как гидролога, было очевидным, что материалы по реке надо рассматривать в целом, независимо, от того по территории какого государства она течет. Это вызвало жесткий отпор со стороны работников республиканских управлений. Они исповедовали исключительно территориальный принцип деления. Особенно непримиримы были прибалты, по территории которых ни одна река не протекает полностью. Это было в 70-х годах, за двадцать лет до развала Советского Союза. В конце концов, была создана, если не автоматизированная система обработки, то по крайней мере, полуавтоматизированная. Где-то приходилось вклиниваться специалисту и принимать решение или проталкивать какой-то совсем субъективный шаг. Шутили, что теперь есть специалисты по вопросам кадастра, хорошо, чтобы появились бы специалисты по ответам кадастра. Но радости были недолги. Прошел слух, который оказался реальностью, что Минск-32 демонтируется и автоматизация на уровне Вычислительных Центров заканчивается. Это были уже девяностые годы, годы развала страны, развала гидрологической сети, развала институтов, разброда и шатания всей бюджетной сферы, плюрализма почти в каждой голове. Это был естественный конец волюнтаристского бреда, когда по Постановлениям Партии и Правительства должны были собираться урожаи, подготавливаться к зиме, создаваться автоматизированные системы. Доморощенная, безнадежно отсталая техника не давала возможности строить сколько-нибудь рациональную систему. Любой эмбрион должен определенное время просуществовать в уединении и своем естественном развитии. Только убедившись в его жизнеспособности, можно строить планы его дальнейшего использования. Склонность выдавать желаемое за действительное приводила к массовому внедрению убогих технических средств, занятию многочисленных специалистов делом, заведомо обреченным на неудачу, порождению иллюзий технического прогресса и занятости серьезным делом. На это потрачены силы, жизнь целого поколения специалистов. Работа с зарплатой, отложенной на месяцы, новая переориентация на технику, уже покупаемую за границей, привели к оттоку многих сформировавшихся специалистов в сферу торговли, политики, договорных, реально оплачиваемых работ. Остались самые стойкие. На их долю выпала разработка системы обработки без излишней централизации, на современных РС (персональных компьютерах), способных развиваться с использованием всего ранее наработанного. Метод проб и ошибок, наконец, вошел в позитивную фазу учета мирового опыта. И далее началось навёрстывание упущенного, со скоростью Ахиллеса, который, по условию известной задачи, никогда не сможет догнать черепаху. oboguev: интернет как лженаука и служанка империализма Китов был фактически первооткрывателем для СССР кибернетики и существования Винера. … Доигрался-таки со служанкой империализма и утратив революционную бдительность, вслед за... oboguev.livejournal.com›2011755.html копия ещё