ЧЕЛОВЕК, РОДИВШИЙ ГРАММОФОН

В Государственной российской библиотеке (она же — бывшая Ленинка, а еще раньше — библиотека Румянцевского музея) мне попалась редкая книга, изданная в 1891 году. То ли от времени, то ли от частого употребления обложка ее и титульный лист пострадали, но название читается вполне отчетливо: «Чудесное в науке. Новейшие изобретения и открытия в области звука, света, электричества и теплоты, как-то: Телефот, Фонограф, Телефон, Телеграф и множество других».

Сочинил эту книгу француз Эмиль Дебо, на русском языке издал в Москве Эмиль Гиппиус. Она увидела свет в 16 выпусках, с более чем пятьюстами иллюстрациями. Издатель предлагал читателям подписаться на все выпуски, обещая: «Если вы, ознакомившись с первым выпуском «Чудесного в науке», останетесь, не удовлетворены и не пожелаете продлить подписку, можете вернуть его и получить деньги обратно». Неслыханный по нынешним временам сервис!
Думаю, издатель рисковал немногим: книга в увлекательной форме рассказывала о новейших изобретениях, многие из которых, к примеру, телефот — прообраз современного телевизора, получили развитие и практическое применение несколько десятилетий спустя.
Но меня удивило другое: в названии книги граммофон, который появился за шесть лет до ее выхода, даже не упоминался. В обширной главе, посвященной фонографу, я нашел буквально два абзаца, в которых, между прочим, сообщается об изобретении Эмиля Берлинера как об одном из изысков конструкторской мысли. Есть, мол, фонограф, его ожидает блестящее будущее, 27 апреля 1889 года это создание гения прошло успешное испытание в Академии изящных искусств Франции, приведя в восхищение и покорив герцога Омальского, великого Шарля Гуно и ряд ученых. И между делом некий Берлинер из Вашингтона «устроил прибор, названный им граммофоном». Это, поясняет книга, — «снаряд, записывающий голос» — от греческих слов - «грамма» (буква, письмо) и «фонэ» (голос).

И далее рассказано, как работает «снаряд» Берлинера. Поскольку это сделано кратко, приведем весь абзац — в нем суть грамзаписи.
«Берлинер воспользовался цинковым кружком. Он покрывает этот кружок раствором воска, причем растворяющее вещество улетучивается, а воск остается в виде тонкого слоя на цинке. Этот слой очень мягок и поэтому позволяет штифтику легко вдавливаться в него. Штифтик прикрепляется к упругой пластинке, помещающейся в узком конце слуховой трубки. Если говорить в эту трубку, штифтик будет записывать колебания голоса на воске, покрывающем цинковый кружок. По окончании записывания поверхность цинкового кружка, на которой штифтик, продавливая воск, начертил зубчатую спираль, подвергается действию хромовой кислоты. Подобно крепкой водке, при гравировании кислота вытравляет металл в тех местах, где он не покрыт воском. Спустя четверть часа уже ясно видна в лупу неглубокая зубчатая спираль, выгравированная на цинке. Тогда кружок опять вводится в прибор, и штифтик, неизбежно следующий за всеми неровностями бороздки, передает упругой пластинке все те движе¬ния, какие она совершала раньше, когда перед нею говорили, и производилось записывание.

Таким образом, речь повторяется, воспроизводится».
И все. Никаких эмоций, подобных тем, что вызывал аппарат Эдиссона! Еще один пример, как человечество не умело оценить новое, предугадать его будущее?!
Ведь при всем восхищении фонографом нельзя было не видеть его недостатков. Хотя бы двух из них. Первый — плохая слышимость. Надо было, чуть ли не склоняться над рупором или быть прикованным к нему наушниками. Второй — сложный процесс тиражирования. Каждый валик-копию приходилось нарезать заново, подсоединив его к оригиналу, а тот не выдерживал большого количества прокручиваний.
У граммофона Берлинера, наоборот — явные преимущества. Даже первая, далеко не совершенная его конструкция обладала такой силой звучания, что издаваемые ею звуки, по свидетельству тех же «Чудес в науке», слышны были «на расстоянии семи сажень от него», то есть по-нынешнему около 15 метров! А если (это едва ли не главное!) плоский «кружок» опустить в гальванованну, можно получить с него не одну, а десятки копий и запустить их в производство пластинок, которые печатаются в принципе так же просто, как книги или газеты.
Ах, как хотелось бы начать наш рассказ просто. Сесть у граммофона, старинного, с трубой, завести его. Как раньше говорили:
— Накрути граммофон!

Я не застал его, но знаю и о нем, и о его изобретателе много. Знаю даже, отчего у него труба деревянная, кипарисовая.
Взять бы пластинку начала XX века, на которой записаны чарующие звуки. Тогда все, что лилось из граммофонной трубы, называли «чарующим». Поставить пластинку на диск и услышать подлинное звучание, а не туфту, что сегодня выдают за граммофонное пение, используя записи, сделанные на магнитофоне.
Игла, мембрана, и мы бы услышали старинный романс в исполнении певицы, как говорят сегодня, широко известной в узких кругах. И непременно бы воскликнули: «Замечательно! Неповторимо! Может быть, даже чарующе!»
Приблизительно так же воспринимали говорящую машину ее далекие современники.
Старинные журналы сохранили их восторги.

«Граммофон не есть эхо голоса, а сам голос», — Сарра Бернар, звезда французской драмы.
«Я полагал, находясь в отдельной комнате, что рядом, за стеной, действительно находится Карузо и исполняет своим дивным голосом «Смейся, паяц», — композитор Леонкавалло.
«Граммофон превосходит все, что только может себе представить воображение!» — Поль Муне, артист французской комедии.
Это из журнала «Свет и звук» 1905 года. А вот признание журналиста, сделанное двумя годами раньше: «Казалось, все сведения о таком чудесном приборе — лишь газетная утка, один из обычных рассказов о небывалых заокеанских диковинках. Но этот прибор переплыл океан, и мы убедились, что это реальный, хотя и поразительный факт».
Какие оценки! В них и верится с трудом. Но! Но надо остановиться. Не с граммофона началась история записи человеческого голоса. История настолько увлекательная, что пропустить одну из ее начальных страниц было бы непростительно.