Детство, обожжённое войной

"Ты спрашиваешь у меня, каким было моё детство? - моя собеседница вздыхает,- для меня детство – это война, голод, страх…

 Чем ближе завершение жизни, тем все ближе и ярче воспоминания о детстве. А детство – это война. Это – постоянный голод, холод, напряженное ожидание из репродуктора голоса диктора, сообщающего о положении на фронте, и горе, горе и слезы почти ежедневно, потому что похоронки приносили то одним, то – другим, и беда становилась снова и снова общей – для близких , далеких и даже – незнакомых людей.. Принесли и нам с мамой….

Война - это открытая дверка печурки с пылающим живительным огнем, к которому жмутся все – родные, соседи-беженцы из Украины, молчание, беда…

Потом, когда погиб отец (17.12.42), я стала иногда жить у бабушки. У нее всегда было тепло, она жила в деревянном доме с огромной печью. Там же жили моя тетка, бабушкина младшая дочь с двумя сыновьями, бежавшие тоже с Украины, попавшие под бомбежку, бомбили их поезда, но они остались живы, только мальчики по ночам кричали во сне и плакали. А старший, Борис, срывался с кровати, хватал кочергу, стоящую у печи, и с яростным криком «бей фашистов», кидался на того, кто оказывался рядом, ничего не соображая…

А потом погиб мой дед – слесарь школы, в которой был военный госпиталь, там перемерзло отопление и у деда, чинившего его, взорвался в руках сварочный аппарат. Ему разворотило все лицо и оторвало челюсть. Его принесли домой – школа была рядом с домом. Я видела все это.

Дед мой был очень веселым человеком, он выворачивал наизнанку тулуп, просовывал в рукав руку и, пугая нас, изображал ГУСЯ. А гусей мы все трое боялись, и потому в сладком ужасе визжали и хохотали. Я же боялась гуся особенно, потому что, когда была маленькая, еще до войны, во время поездки к тетке на Украину, меня защипало целое стадо гусей, к которым я доверчиво полезла сама.

А бабушка моя! Про нее поэмы бы писать. У нее была коса цвета золота. И вечерами перед сном она давала мне с ее волосами поиграть. Про нее нельзя сказать – блондинка. Таких золотых волос я больше никогда в жизни не встречала. Она была молчаливая работяга и безответная. Ею помыкал ее сын – мой дядька, пьянчуга и дебошир.

Раз в неделю бабушка задумчиво побродив по дому и покопавшись в комоде, собирала вещички и шла на толкучку базар. Возвращалась уже без них, но с «поллитрой» молока, буханкой хлеба, тремя леденцами на палочках – для нас, ребят.

Именно эта тихая женщина принесла однажды маленькую девочку, ее звали Рита.

Девочку ей сумела передать женщина из толпы заключенных прибалтийцев, которых гнали охранники по ул. Урицкого на расселение по Иркутской области. У этого ребенка лет 3-х был огромный живот, а ножки и ручки – как тонкие лучинки. Она безучастно сидела на кухонной скамье и выглядела безучастно. Рита прожила у нас года 2 или 3, превратилась в здорового веселого ребенка, а потом ее нашла и забрала ее мать.

Во время войны мы с классом давали концерты в госпиталях с песнями, стихами и танцами. Лица этих солдат, бинты, костыли, тряпки, в которые они были одеты – все это зловещим грузом ложилось на душу. И я все время всматривалась в эти лица в безумной надежде, что вдруг – ошибка, мой отец вовсе не убит, и я увижу его вот в этом госпитале именно сегодня! И так – каждый раз…

Тетради у нас были сшиты из оберточной бумаги, правда – недолго. Мы носили свои чернильницы- непроливашки и писали перышками с выдавленными на них звездочкой и цифрами 86.

Многое в той жизни было страшным, но больше войны и фашистов мы боялись «стукачей», всяких подозрительных типов с волчьими пронзительными взглядами, которые торчали у ближайших домов по нескольку дней, а потом исчезали некоторые соседи. Наши доблестные НКВД-шники отрабатывали право торчать в тылу, выискивая

шпионов и вредителей, вместо того, чтобы воевать на фронте. Мы, ребята, некоторых даже знали в лицо и шарахались от них, как от Кащея бессмертного.

Нас, детей войны, никто не «воспитывал»: росли сами по себе, как трава в поле. Сами определяли что плохо, что хорошо, что можно, а что – нельзя, исключительно ориентируясь на поведение старших – родных, соседей, учителей…

Десятилетиями все это не всплывало в памяти, находясь за закрытой заслонкой, лишь изредка бунтарски прорываясь наружу, с внутренним воплем: для чего же погиб мой отец и море других мужиков, женщин и даже детей, если в стране по-прежнему столько несправедливости?

А сегодня неотвязна мысль: обидно за ту молодежь, кто подсел на халявные заработки, вещизм, пьянство и наркотики. Попали бы они в наше военно-детское время, по-другому бы ценили жизнь".

Она закончила свой рассказ, а я до сих пор нахожусь под впечатлением. Я попросила разрешения напечатать его, ведь очень скоро, 22 июня, будет семьдесят пять лет с того страшного воскресенья, когда в жизнь огромной страны ворвалась война!
Это нельзя забывать.