Модернизация или смерть

 


«Я был очень сильно убежден, и лишь жизнь ставила передо мной вопросы, от которых я отмахивался, находил какие-то оправдания. Но, в конце концов, я понял, что ошибался». Такими словами журналист Владимир Познер описал свой отказ от веры в социализм в том самом интервью, которое вызвало столько шума из-за других не менее честных и откровенных слов. Именно такой честности и не хватает сегодня российскому обществу и, в особенности, православной общественности, столь радикально реагирующей на любые критические высказывания в адрес Православия.

Вся шумиха, возникшая вокруг интервью «Искусство жить», в котором Владимир Познер отвечал на частные вопросы корреспондентов курганской газеты о своей личной жизни, о своей профессиональной деятельности, о взглядах на судьбы родной страны, о ее прошлом и будущем, лишний раз демонстрирует непонимание сути процессов модернизации и реалий той эпохи, которая в истории человеческой цивилизации получила название Модерн, или Новое время. Ведь, в конечном счете, модернизация – это не сайты, блоги, твиттер, iphone и Сколково, а «свобода, равенство и братство». Простой, но как оказывается крайне трудно реализуемый принцип.

Вообще дискуссия вокруг интервью Познера вызывает чувства смешанные, что-то среднее между удивлением и отвращением. С одной стороны, потому что подобные мысли высказывались уже неоднократно за последние два десятка лет, прошедшие с начала возрождения Русской Православной Церкви на постсоветском пространстве, и потому столь пристальное и агрессивное «внимание» к атеистическому или скептическому взгляду на религиозную тему вызывает ощущение надвигающейся бури, в которой в конечном счете не окажется ни правых, ни виноватых. С другой стороны, потому что, не разделяя позиции Познера по данному вопросу, приходится признать, что во многом он прав, и констатировать, что знать об этом никто не хочет.

Во-первых, надо признать, что Познер прав в главном – принятие Православия определило весь ход дальнейшего развития культуры, которую мы сегодня называем «русской». Более того, он прав и в том, что касается изоляционизма русской культуры, которая была порождена именно Православием. Достаточно вспомнить хотя бы символику Запада в православной иконографии, которая тесно связывает это пространство с Адом и местом пребывания «нечистой силы». Отрицать этот простой и понятный тезис странно, и потому вдвойне удивительно слышать попытки рациональных апологий «невинности» Православия. Ведь фактически именно этот «изоляционизм» сделал Православие тем, чем оно является сегодня, и можно даже утверждать (правда, с определенными оговорками), что и самой русской культуры не было бы без этого факта.

Другое дело, что, признавая правоту Познера в определении мировоззренческого фундамента православной культуры, никто не заставляет нас признавать его оценку этого факта. По сути копья ломаются именно об эту самую пресловутую оценку – «величайшую трагедию для России», порождая еще один виток бесконечных споров «западников» и «славянофилов». Но корень проблемы здесь именно в оценке. Если бы критики удосужились прочитать интервью от начала до конца, да еще обратили бы внимание на обстоятельства интервью, то можно было бы иначе взглянуть на сказанное. Интервью прямо и недвусмысленно рассказывает нам о том, что любит Владимир Познер и что такое «l’art de vivre» («искусство жить»), которым он так восхищается. Это именно то, что сделало бы Россию Францией, а Москву – Парижем или Нью-Йорком.

И нет сомнений в том, что именно это является настоящей провокацией. Поскольку православная культура всегда подчеркивала собственную самобытность и инаковость, свой особый путь как хранителя древнего благочестия, утерянного в остальной ойкумене. Отсюда и идеология Третьего Рима, сохраняющего истинную веру во времена всеобщей апостасии. Православная культура сегодня желает сохранить свою особенность обособленности, и это демонстрирует в большей степени «lived religion» («живая», повседневная религиозность), нежели официальные заявления представителей религиозных организаций.

Следует помнить, что Познер высказал свое частное мнение, на которое имеет полное право и в котором по определению есть место эмоции и субъективной оценке. Он не составлял философский трактат и не писал диссертацию. Его текст – это выражение гражданского мнения в еще пока несуществующем гражданском обществе. Выражение мнения многих образованных людей, представителей крепкого среднего класса, представителей интеллигенции, которые определили свое отношение к религии и вере как атеизм или агностицизм, а возможно и как скептицизм. И потому вдвойне удивительно, но и симптоматично видеть, как православные критики отмахиваются от атеистического взгляда как от надоевшей мухи, полагая их чуть ли не вымирающим видом, этакими динозаврами. Несомненно, что за прошедшие двадцать лет не было найдено успешных моделей диалога представителей религиозного и нерелигиозного мировоззрений. И данная дискуссия лишний раз это подтверждает.

Достаточно обратить внимание на самый критикуемый фрагмент в интервью – о крещении Руси как трагедии. Большинство критиков в этой точке совершили простую логическую ошибку: негативная оценка необратимого факта не означает положительной оценки упущенных альтернативных возможностей, и даже более того – не указывает на их наличие. Скажем, если человека сбивает автомобиль, он теряет способность ходить и вынужден передвигаться на инвалидном кресле, то его утверждение о том, что «тот момент, когда его сбил большой джип – величайшая трагедия в его жизни», вовсе не означает, что он размышляет о том, что было бы если бы его вообще не сбили или если бы его сбил автомобиль «Ока» или «Москвич».

Он утверждает исключительно негативный факт произошедшего, с которым ему приходится мириться и который он не может изменить. И если бы критики внимательнее читали интервью, то увидели бы именно равноудаленный взгляд от религиозного мировоззрения известного журналиста. В этой ситуации мог бы начаться конструктивный диалог или трезвая полемика, которая отталкивалась бы в первую очередь от некоторого общего основания, хотя бы в понимании сути предъявляемых претензий. Но вместо призыва к диалогу стал слышен воинствующей шепот: «Ну, где тут у нас еще спряталось инакомыслие?».

Для нашей же безопасности и трезвости крайне важно понимать, что атеисты – не вымирающий вид и никогда им не были, что последовательный атеизм является крайне сложной духовной практикой (отказа от каких бы то ни было форм религиозных верований и деятельности), осуществление которой требует от человека большой внутренней работы. Попытки голословно заявлять, что в академическом сообществе сегодня много верующих ученых и что единственное время, когда трудно было быть верующим ученым, это годы советской власти, также сомнительны как и утверждение обратного. Если же обратиться к языку фактов и доказательств, то результат будет все также в пользу Познера, поскольку социологические исследования религиозности представителей академического сообщества свидетельствует как раз о низком проценте верующих в этой среде. Это и неудивительно, поскольку занятия наукой действительно являются серьезной трудностью для веры, преодоление которой сравнимо с настоящим подвигом. И об этом можно было бы долго говорить, если бы на данную тему уже не существовало большое количество всевозможных воспоминаний, мемуаров и т.п., написанных самими учеными. Особенно странно такие слова слышать из уст людей, относящих себя к представителям академического сообщества. Если для них этот вопрос так легко решается, то стоит только порадоваться за ту «науку», которой они занимаются.

Говоря о науке, следует отметить, что со стороны оппонентов Познера, как это ни печально, аргументы носили исключительно полемический, но отнюдь не аналитический или научный характер. Научные «факты», которыми пытались «посадить в лужу» атеиста, были в лучшем случае частью церковного предания, как, например, проповедь христианства во Франции учеником апостола Павла Дионисием Ареопагитом. Об этом предании существует обширнейшая научная литература, не говоря уже о популярных формах изложения исторической подоплеки этой истории. Приводить это в качестве исторического факта в серьезной полемике – абсурд.

Не меньший абсурд – это попытка говорить с оппонентами (напомню: с атеистами) на языке богословских спекуляций. Утверждать, что православие – это и есть христианство, а все остальное – это бескрайнее море ересей и недомыслий. Настаивать на том, что православие – это не историческая форма христианства, а его внеисторическое содержание. Требование признания этих богословских положений для продолжения диалога вряд ли может привести к чему-то конструктивному. Разумеется, для православной культуры эти положения являются действительными и актуальными, но они не могут быть фундаментом для взаимопонимания, но будут только расширять герменевтическую пропасть. Ведь именно указанные идеи сформировали тот изоляционизм, в котором обвинил православие Познер. И вместо опровержения критики оппоненты только еще раз подтвердили его правоту. «Вынь прежде бревно из твоего глаза, и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего».

В X веке Русь принимала именно Православие, историческую форму христианства, которую исповедовали соседние братские народы. В спорах о точных причинах сломано немало копий и к сути нынешней дискуссии это никак не относится, но крайне важно понимать, что определение символического языка формировавшейся культуры происходило именно тогда. Оно определило то место, которая сегодня занимает Россия, также как и остальные православные страны. По большому счету, разница лишь в том, где процессы модернизации осуществлялись и насколько успешно прошли. Процесс разделения церквей, т.е. формирования самостоятельных христианских культур, непохожих друг на друга, начавшийся в пространстве богословских споров еще в V веке осуществился фактически раньше, чем принято обозначать это в брошюрах и схемах. И потому принятие Русью христианства было принятием именно Православия со всеми его особенностями, в которые впоследствии было добавлено немало национального «колорита», вследствие чего сегодня словосочетание «русское православие» воспринимается естественно и с пониманием. Потому что есть «православие греческое», есть «русское», есть «сербское», есть «грузинское», а есть еще далекое неведомое «американское».

Православие как феномен – продукт Средневековья, также как Средневековье – продукт Библии. И в то время как глобализирующийся мир живет в эпоху Модерна (а кто-то уже успел оказаться и в Постмодерне), Православие остается в Средних веках. Другое дело, что Средние века – это совсем не так плохо как может показаться тем, кто знаком с ним по фильмам и атеистическим брошюрам о «темных веках». Средневековье – это в первую очередь определенная культура ума, способ понимания окружающего мира, предполагающий иерархичность, статичность и архаичность как основу культуры. Именно эти принципы вступают в конфликт с основным и фундаментальным лозунгом Модерна – «свобода, равенство и братство».


Как говорил Кот Матроскин: «Чтобы продать что-нибудь ненужное, надо сначала купить что-нибудь ненужное. А у нас денег нет». Ровно та же логическая схема работает и в случае модернизации и Православия. Чтобы способствовать модернизации, Православие должно само сначала модернизироваться. Все дело в том, что «модернизация» - это не только красивое слово, способное распахивать двери в коридоры чиновников, но понятие, означающее кардинальный пересмотр способов существования культуры. Этот процесс, осуществленный в большинстве западных христианских конфессий, зачастую ставил под вопрос и само их существование, как, например, Второй Ватиканский собор Римско-Католической церкви, дискуссии о котором не прекращаются вот уже несколько десятилетий. Однако без реализации приципов модернизации само дальнейшее существование этих религиозных традиций в мире модерна было бы, мягко говоря, проблематично, да и вообще сомнительно.

И потому вопрос на повестке дня простой: модернизация или смерть?

Однако у России всегда был среди вариантов третий «особый» путь, объединяющий обе возможности. В данном случае – смерть модернизации. И начало нового Средневековья…