ИОАНН: Новая история и новый символ

 Евангелие от Иоанна становится после остальных сюрпризом. Матфей, Марк и Лука описывает одни и те же события в одной и той же последовательности (изменения у Луки незначительны), и потому их евангелия принято называть синоптическими. Они описывают, главным образом, ту же историю бродячего проповедника, в конце жизни пришедшего в Иерусалим. Иоанн же говорит о проповеднике, который практически всю свою взрослую жизнь провёл в столице, с редкими визитами в провинцию. Обстоятельства призвания Петра и сыновей Зеведеевых у него отличается от других евангелий; и он ни слова не говорит о том, что они рыбаки. Он явственно утверждает, что Иисус, так же принявший крещение от Иоанна, не стал практиковать крещение сам, и его ученики тоже. Муки Христа, взывающего отвести погибель в Гефсиманском саду, становятся хладнокровной просьбой, произнесённой в храме гораздо раньше. Иисус чаще спорит; чаще сетует на неразумность и неприязнь, которыми его встречают; вовсе не безмолвствует пред Каиафой и Пилатом; делает куда больший акцент на своём воскресении и на поедании своего тела (растеряв в конце концов всех учеников, кроме двенадцати); говорит много всего явно противоречивого и бессмысленного, к чему никто из простых читателей не в силах уже найти никакого ключа; и создаёт впечатление образованного мужа, чтобы не сказать мудрого мистика, совершенно не схожего характером и грамотностью ни с простым и понятным проповедником Матфея и Марка, ни с учтивым и легкомысленным чародеем Луки.
Действительно, евреи говорят о нём: «Как Он знает Писания, не учившись?»

 Кроме того, Иоанн претендует на то, что является не просто хронистом, но и свидетелем. Он заявляет, что он — тот самый «из учеников Его, которого любил Иисус», и что он действительно припал к груди Иисуса на последней вечере и шёпотом спросил, кто из них должен предать его. Иисус, тоже шёпотом, ответил, что он подаст предателю кусок хлеба, а после этого передал один из них Иуде, который съел его и тут же стал одержим сатаной. Это больше похоже на правду, чем другие записи, в которых Иисус прямым текстом указывает на Иуду, не вызвав никаких протестов и не возбудив никаких комментариев. Здесь также можно найти намёк на то, что Иисус намеренно околдовал Иуду, чтобы тот предал его. Позднее, по словам Иоанна, Иисус говорит Петру: «Если Я хочу, чтобы [Иоанн] пребыл, пока приду, что тебе до того?»; и Иоанн, с довольно явной ложной скромностью, добавляет, что не стоит считать его бессмертным, как решили ученики; ибо Христос не говорил таких слов, но всего лишь заметил: «Если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду».
Никто из других евангелистов не претендует на личную близость с Христом и даже не притворяется его современником (нет оснований для сопоставления Матфея-мытаря с Матфеем-евангелистом); Иоанн же — единственный из евангелистов, чьё описание карьеры и характера Христа безнадёжно непримиримо с Матфеевыми. При этом он обычно столь же неумело, как и Матфей, толкует действия Христа как не имеющие никакой иной цели, кроме исполнения древних пророчеств. Впечатление тем более неприятное, что Иоанн, в отличие от Матфея, образован, утончён и одержим нарочитыми интеллектуальными мистификациями; предположение о том, что он глуп или поверхностен в столь простых материях, вряд ли вызовет недоверие или недовольство, несмотря на его великое литературное обаяние, хороший пример чего — сделанная им переработка грубого эпизода о женщине-сирофиникиянке в благодушную историю о женщине-самарянке. Возможно, именно поэтому его притязания на то, что он был Иоанном-учеником или хотя бы современником Христа (или даже кого-нибудь, оставшегося из поколения Христа), были оспорены и, наконец, насколько мне известно, отвергнуты. Но повторю ещё раз, что я не собираюсь обсуждать здесь разногласия экспертов о датировке евангелий, и не потому, что не знаком с ними, а потому, что самые ранние списки — это греческие рукописи четвёртого века н. э., сирийские же — это переводы греческих, благодаря чему палеографическим экспертам не составляет труда прийти к любым выводам, соответствующим их вере или неверию; и они никогда не добьются успеха в том, чтобы убедить других экспертов, кроме тех, кто верит или не верит в то же, что и они сами. Поэтому я предполагаю, что даты исходных повествований не могут быть определены и что нам следует наилучшим образом использовать отчёты самих евангелистов.
Как мы видели, различия между ними столь значительны, что несомненным остаётся лишь то, что мы имеем дело с четырьмя совершенно разными авторами; но, в конце концов, в вопросе
ожидания Второго Пришествия они сходятся на том, что Иисус прямо и недвусмысленно обещал его при жизни своих современников. Все верующие составляли евангелия после смерти последнего из этих современников; но нельзя опровергнуть или опустить традицию этого обетования на том основании, что оно так и не сбылось и теперь уже не сбудется никогда, потому что в противном случае пришлось бы согласиться с иудеями — непримиримыми критиками христиан — в том, что Иисус был или мошенником, или жертвой заблуждения.
Все евангелисты, кроме Матфея, явственно заявляют, что веруют; но даже изложение Матфея не слишком похоже на скептическое. Поэтому я считаю вопросом здравого смысла, что, не считая заимствований, евангелия восходят к повествованиям, написанным в первом веке н. э.
Я говорю и об Иоанне, поскольку, так или иначе, можно заявить, что он защитил свои позиции,
уверяя, что Христос, возлюбивший его более других, одарил его чудесной жизнью до Второго
Пришествия, и сделать вывод, что Иоанн жив по сей день; однако я не могу поверить, что литературный фальсификатор мог бы надеяться спасти ситуацию столь возмутительными притязаниями. Кроме того, в истории Иоанна есть много эпизодов, более близких к реальной общественной жизни, чем простая хроника Матфея или сентиментальный роман Луки. Возможно, это связано с тем, что Иоанн, по всей видимости, был более мирским человеком, чем прочие, и знал, как не может знать простой летописец или романист, что на самом деле исходит из книг и с церковных кафедр. Но это может быть и потому, что он видел и слышал случившееся, а не собирал предания о нём. Палеографы и датировщики первых цитат могут говорить всё, что им заблагорассудится: притязания Иоанна на то, что он пишет как очевидец (тогда как другие всего лишь компилировали истории), подтверждаются определённым правдоподобием, с которым может обращаться ко мне тот, кто проповедовал новое учение и спорил о нём, равно как и записывал рассказы. Это правдоподобие может быть драматическим искусством, созданным при помощи знания общественной жизни; но даже в этом случае мы не должны забывать, что лучшее драматическое искусство есть управление пророческим инстинктом истины. Быть может, Иоанн вовсе не был человеком, верующим во Второе Пришествие и, тем не менее, называющим его дату после того, как она прошла. На самом деле, нет никаких оснований отказываться от вывода, что подлинники всех евангелий датируются периодом, когда ещё сохранялась возможность того, что Второе Пришествие случится в назначаемый час.

 Несмотря на подозрения, пробуждаемые идиосинкразией Иоанна, его повествование имеет огромное значение из-за того, что оно привносит в евангелия ради правдоподобия современной религии. Ибо именно Иоанн добавляет к прочим запискам такие изречения как «Я и Отец — одно»; «Бог есть дух»; он говорит, что цель Иисуса — не только в том, чтобы люди «имели жизнь», но и чтобы имели её «с избытком» (отличие, весьма необходимое людям, полагающим, что человек может быть либо жив, любо мёртв, и никогда не затрагивающим важнейшего из вопросов: насколько он жив); и люди эти должны учитывать то, о чём им было сказано в 82-м псалме: что они боги и ответственны за дела милосердия и суда Божия.  Евреи собрались побить его камнями за такие речи, и, когда он увещевал их, что глупо побивать камнями того, кто не сделал им ничего, кроме добра, ответили: «Не за доброе дело хотим побить Тебя камнями, но за богохульство и за то, что Ты, будучи человек, делаешь Себя Богом».

Он настаивает (см. 82-й псалом), что, раз уж их собственная религия гласит, что они — боги по обетованию Всевышнего, это не может являться богохульством для того, кого Отец предназначил в жертву и отправил в мир, дабы провозгласить: «Я Сын Божий». Но они не потерпят этого ни за какие коврижки; и ему приходится бежать от их гнева. Это место довольно трудно для понимания из-за того различия, которое делает Иисус между собой и остальными. Он говорит, по сути, вот что: «Если вы боги, тогда я тем более бог». Иоанн заставляет его произнести это точно так же, как он заставляет его говорить «Я свет миру». У Матфея же он обращается к людям: «Вы — свет мира». Иоанн не придаёт никакого значения тем пассажам, из которых составлена его подборка: значительно более заинтересован он в собственном понимании того, что человек может избежать смерти и творить куда более невероятные чудеса, чем сам Христос; в самом деле, ему кажется, что Иисус недвусмысленно обещает именно это и, в конце концов, дерзко намекает, что он, Иоанн, и сам бессмертен во плоти. Так или иначе, он не пропускает ни одного из значительных изречений. Однако противоречия, в которые вступают они с доктриной, он вводит осознанно: они обращаются к некоему подсознательному инстинкту в нём, что принуждает его навешивать их повсюду, подобно ребёнку, навешивающему мишурные звёздочки на платье
игрушечного ангела.
Иоанн не упоминает вознесения; и в конце его истории Иисус воскресает из мёртвых и появляется время от времени среди учеников. В качестве одного из подобных случаев поминает Иоанн чудесный улов, описанный Лукой совершенно в противоположной точке карьеры Христа, при призвании сыновей Зеведеевых.

 Хотя Иоанн, держась своей практики показать Иисуса умелым оратором, заставляет его играть не столь пассивную роль во время суда, он, тем не менее, придерживается в значительной степени тех же взглядов на это, что и остальные. И вопрос, который должен задать любой современный читатель, никогда не адресуется ему в большей степени, чем Матфею, Марку или Луке. Вопрос этот таков: Почему, будучи на земле, Иисус не защищал себя, а предоставлял спасать его от первосвященника другим? Он был столь популярен, что никто не помешал ему изгнать меновщиков из храма или не арестовал. Когда позднее они таки решаются задержать его, им приходится делать это ночью в саду. Он мог бы вступить с ними в диспут, как нередко делал в храме, и оправдать себя как перед иудейским законом, так и перед кесарем. И у него была возможность добиться поддержки своим аргументам: всё, что от него требовалось — это речь, воодушевляющая его последователей; и его бы не заставили замолчать. Евангелисты могли бы ответить, что все эти вопросы напрасны, ибо, пожелай Иисус спастись, он смог бы защитить себя всеми средствами, которые вменяет ему Иоанн: то есть повергнув своих стражей наземь своей чудодейственной силой. Если бы вы спросили Иоанна, почему он позволил нарядить в багряницу, и истязать, и казнить его, Иоанн ответил бы, что Иисус принял участь Бога, которого следовало убить и похоронить, дабы он восстал вновь, и отказаться от такой судьбы значило бы отречься от своей божественности. И это единственное несомненное объяснение. Верите вы так же, как и евангелисты, что Христос мог спасти себя с помощью чуда, или же, как современный атеист, полагаете, что он мог бы эффективно защитить себя обычными средствами, фактом остаётся то, что ни в одном из повествований он не сделал ничего подобного. Ему приходится умирать, как подобает богу, а не спасать себя, «как всякий из князей».
Согласие в этом вопросе архиважно, ибо оно доказывает абсолютную искренность утверждения Иисуса о том, что он был богом. Ни один мошенник не сможет принять таких чудовищных последствий, не попытавшись спастись. Ни один мошенник не сможет упорствовать в убеждении, что воскреснет и восстанет из гроба через три дня. Если мы принимаем всю историю в целом, нам придётся поверить в это, равно как и в то, что его обещание вернуться во славе и установить царствие своё на земле при жизни своих современников было тем, что, как верил он сам, могло и на самом деле должно было случиться. Двое евангелистов утверждают, что во время своей последней агонии он отчаялся и упрекнул Бога в том, что тот оставил его. Двое других показывают, что он умирал в непоколебимой убеждённости и благодарности с простым замечанием, что тяжкое испытание завершилось. Но все четверо свидетельствуют, что его вера
не была обманута и что он в самом деле восстал из мёртвых через три дня. И я считаю безрассудством усомниться в том, что все четверо записывали свои истории в полной уверенности, что и другое обетование должно исполниться сполна и что сами они смогут дожить до Второго Пришествия, дабы свидетельствовать о нём.

 Как могут заметить старейшие из моих читателей, ещё не забывшие большей или меньшей одержимости среди пожилых людей перебранками о том, заслуживают ли евангелия доверия как документальные повествования, я лишь поднял этот вопрос и тут же принял правдоподобие и невероятность с равным удовольствием. Я поступил так, поскольку правдоподобие — состояние субъективное, как ясно показывает эволюция религиозных верований. Вера не зависит от доказательств и причин. В пользу того, что чудеса имели место, можно привести столько же доказательств, сколько в пользу реальности битвы при Ватерлоо или того, что армия русских проходила через Англию в 1914 году, чтобы принять участие в войне на западном фронте. Причины верить в гибель Помпей точно такие же, что и в воскрешение Лазаря. И в то, и в другое верят люди равного интеллекта. Чудеса как явления, которые мы не можем объяснить, окружают нас на каждом шагу; сама жизнь — чудо из чудес. В чудесах как событиях, нарушающих, согласно нашему опыту, нормальный ход вещей, клянутся каждый день: процветающая Церковь Христианской Науки зиждется на множестве подобных чудес. Никто не верит во все чудеса сразу: все верят в некоторые из них.
Я не могу сказать, почему люди, которые никогда не поверят, что Иисус когда-либо существовал, твёрдо убеждены, что Шекспир — это Бэкон. Я не могу сказать, почему те, кто верит, что ангелы появились и сражались на нашей стороне в битве при Монсе и что чудеса частенько случаются в Лурде, бывают, тем не менее, шокированы чудом кроветочения святого Януария (Святой Януарий — священномученик, почитаемый Католической и Православной Церквами, покровитель Неаполя, известный регулярно происходящим чудом) и отрицают его как уловку духовенства. Я не могу сказать, почему те, кто не верит рассказу Матфея о трёх царях, подносящих драгоценные дары к колыбели Иисуса, верят в историю Луки о пастухах и о хлеве. Я не могу сказать, почему люди, приученные верить Библии как непогрешимому свидетельству и откровению старинным буквальным способом и отвергающие эту точку зрения впоследствии, начинают отрицать Ветхий Завет и отбрасывают веру в дышащий серою ад (если делают это вообще) прежде, чем в небеса арф, венцов и престолов. Я не могу сказать, почему те, кто ни при каких обстоятельствах не поверит в крещение, продолжают верить в прививки с суровым фанатизмом инквизиторов. Я уверен, что, если дюжина скептиков возьмётся раскидывать
по параллельным столбцам список описанных в евангелиях событий, которые они считают правдоподобными и невероятными соответственно, их списки будут различаться некоторыми из пунктов. Воистину, вера — дело вкуса.