Порядочные люди о революции...

Писательская манера Ивана Солоневича (1891–1953) своеобразна и рационалистична, у него нет схем, систем или других «научных» и книжных атрибутов. Его книги и статьи — это слепки с социальной психологии социалистических, национал-социалистических и просто демократических обществ, ему современных, которые он изучал и знал изнутри, живя в них. И.Л. Солоневич — в некотором роде социальный испытатель, изучавший не по своей воле социалистические общества России и Германии и знавший их не по книгам, а в реальной жизни, поэтому в его книгах и статьях нет клеветы или лжи, а есть лишь констатация личноувиденного илично пережитого; это свидетельство из первоисточника о революции и социализме, каковы они есть в их жизненных реалиях.

При этом он имел возможность сравнивать гитлеровский рейх со сталинским СССР, дореволюционную Империю с послереволюционной Россией.

«Я должен сознаться, - говорил Иван Солоневич, - совершенно откровенно: я принадлежу к числу тех странных и отсталых людей, русских людей, отношение которых к русской монархии точнее всего выражается ненаучным термином:любовь».

Отказ от монархии для него был отказом от тысячелетней русской истории, поэтому монархия для него была светом в «тёмном царстве», чаянием нормальной, спокойной, тихой и налаженной жизни, когда каждый занимается своим делом, а не когда все занимаются сразу всем, да ещё и с катастрофическим энтузиазмом. «Народ, в его целом, - писал И.Л. Солоневич, - править не может — как не может “весь народ” писать картины, лечить зубы, командовать армиями, проектировать мосты. Здесь нужен “специалист”, которому народ будет доверять. В наших русских условиях таким “специалистом” был Царь».

Судьба Ивана Солоневича удивительна: редко кого-либо так ещё носило по свету, и попадал он в места напряжённейшего социального движения словно бы для того, чтобы оставить о них свои впечатления-свидетельства.

Будучи гимназистом, он печатался в редактируемой его отцом, Л.М. Солоневичем, газете «Северно-западная жизнь», проводившей политическую линию П.А. Столыпина в Западном крае. Затем он переезжает в Петроград, где поступает в университет и сотрудничает в одной из самых известных дореволюционных консервативных газет — «Новом времени». Перед самой революцией он попадает рядовым в лейб-гвардии Кексгольмский полк, как будто нарочно для того, чтобы стать свидетелем зарождения революции. Далее — связь с атаманом Дутовым, белый Юг, борьба с большевизмом. Всё это ключевые места исторических событий того времени.

Оставшись в России, он проходит все этапы советской эпопеи: военный коммунизм и НЭП, троцкистско-бухаринские загибы и уклоны, концлагерь и побег в 1934 г. из СССР. В эмиграции Иван Солоневич попадает в самую гущу политических событий, предшествующих Второй Мировой войне. Здесь, потеряв любимую жену, разорванную в куски бомбой, подложенной сотрудниками советского торгпредства в Болгарии, он перебирается весною 1938 г. в национал-социалистическую Германию — единственное место, где он мог чувствовать себя в безопасности от преследований советских властей. В Германии национал-социалистическое гестапо, как и коммунистическо-социалистическое ГПУ в СССР, не оставляет в покое непокорного писателя, несколько раз его арестовывают и наконец ссылают в провинцию, в Темпельбург, где он живёт во время всех перипетий Второй Мировой войны.

Далее — английская оккупационная зона, зловещий призрак голода, начало холодной войны… И почти весь этот путь Ивана Солоневича отражён в его письменных «фотографиях», сделанных профессиональной рукой (сорокалетний репортёрский стаж) в его книгах и статьях.

Уникальное время, уникальный свидетель и уникальный писатель…

Солоневич, пожалуй, самый современный писатель из классиков русского консерватизма. Пережив две революции (февральскую и октябрьскую), две мировые войны, десяток арестов, три смертных приговора, семнадцать лет в социалистической России и семь лет в национал-социалистической Германии, потеряв любимую жену, Иван Солоневич прошёл все, что можно было пройти человеку. Его опыт, опыт его поколения вряд ли можно сравнить с опытом любого другого поколения, он уникален и крайне важен для нас сегодня, когда под «национальным возрождением» хотят протащить его суррогат — либо в виде национал-социализма, либо под личиной коммуно-социализма.

Эти суррогаты одного — социалистического — происхождения стремятся подмять под себя национальное возрождение России. «Настоящая угроза будущему России, - писал Иван Солоневич, - если исключить внешние опасности, заключается только и исключительно в тех последышах ВКП(б), которые под всякими “национальными” и даже “демократическими” восклицательными знаками продолжают нынешнюю традицию ВКП(б)».

Унижения, принесённые либеральной демократией России в 90-е г. XX века, как-то начали заслонять (оттенять) события собственно советской истории, чем умело стали пользоваться коммунисты, этакие «консерваторы-народники» с коммунистическим лицом, а по сути всё те же коммунисты, лишь надевшие личину настоящих консерваторов и патриотов.

Видя современные либеральные безобразия, живя в гуще этого гнусного болота, русский человек иной раз вспоминает что-либо светлое и из прошлого «светлого будущего», чаще всего, правда, из личной жизни, а не общественной или государственной.

Эту «грусть» хорошо излечивают книги Ивана Солоневича. Его вообще надо читать и перечитывать всякий раз, как наседает подобная «грусть» по социалистическим временам прошлого. Лекарство это безотказное для всякого здорового человека. Людей же, безнадёжно социальнобольных, невозможно исцелить уже никаким лекарством, даже Солоневичем…

Он, как здоровый и гармонически развитый человек, желал жить на родине, в семейном кругу, заниматься любимым делом. Все эти естественные желания его были вдрызг разрушены революцией. И только очень сильные люди, как Иван Лукьянович, могли не погибнуть, не сломаться, да ещё и пытаться влиять на события своего уникального времени.

Семипудовый богатырь с добродушной улыбкой, не потерявший благожелательности и вкуса к жизни, Иван Солоневич являет собой особый тип оптимистического политического публициста. Отвергая всякую философию и любые системные доктрины, он подчёркнуто прост и доходчив в своих книгах и статьях. Не будучи балагуром-рассказчиком или писателем-эстетом, для которых основной задачей являлось желание произвести впечатление своими текстами, он своей главной целью ставил необходимость «достучаться» до читателя. Для Ивана Солоневича публицистический текст — это действенное оружие, всегда направленное своим творцом точно в цель. Он ведёт простой разговор с читателем, разговор бывалого и сильного человека, который убеждён в своей правоте, проверенной многими испытаниями и многолетней борьбой.

Вероятно, человеку, не испытавшему, как Иван Солоневич, все прелести социальных экспериментов, трудно понять всю глубину того отвращения, которое он питал ко всяческим революциям и социализмам.

Революцию, как он удачно выразился, чаще всего описывали с «преобладанием романа над уголовной хроникой», всегда пытаясь выдумать какой-нибудь литературный ход, чтобы чистую уголовщину прикрыть благородной идеальной романтикой или хотя бы разбавить кровавую реальность флёром вымысла. И.Л. Солоневич называл такой подход бессовестным.

Будучи человеком прямодушным и физически крепким (профессиональный спортсмен), Иван Солоневич был трезвым в своих суждениях и оценках, не вынося никакого вымысла и никакого приукрашивания действительности.

Социализм он называл «диктатурой бессовестности». Следуя этому определению, можно ли сказать, что в своей сути, указанной И. Солоневичем, социализм в России кончился? Думаю, что он лишь сменил одну демократическую вывеску на другую.

Публицистика Ивана Солоневича не носит научного характера, для него вообще «после научностей Гегелей и Марксов термин “научность” принимает явно скандальный характер». Критерием его публицистики является здравый смысл…

«Жизнь страны — всякой страны, - настаивал Иван Солоневич, - определяется не героическими подвигами, не стахановскими достижениями, не пятилетними или четырёхлетними планами и не декламацией об этих планах; она определяется миллиардами маленьких усилий сотен миллионов маленьких людей. Эта жизнь, как это отметила даже и философия, разнообразна до крайности».

Этот взгляд на суть социальных процессов далее был сформулирован им в таких словах: «Будущая наука об общественных отношениях (сейчас у нас её нет) займётся, вероятно, и тем, что я бы назвал микротомией социальной ткани. То есть: оставит в покое декорации и декламации и начнёт изучать процессы, совершающиеся в клетках социального организма».

Для исследования органов и тканей животных и растительных организмов учёные-биологи используют специальный инструмент — микротом, который способен срезать тончайшие слои исследуемого объекта.

Историку, социологу или политологу очень редко случается описать то или иное событие, столь же проникнув в его внутренний смысл, столь же его прочувствовав, сколь на это способен умный и внимательный современник, свидетель самого события. Свидетель находится внутри события, он видит, слышит всё, что происходит, участвует сам в историческом процессе и потому с наибольшей точностью может передать атмосферу истории, её динамику и, наконец, смысл, вкладываемый в неё современниками.

По мере отдаления исследователя от события труднее становится восстановить в полном объёме и передать психологический портрет прошедшего, воссоздать и объяснить строение социальной ткани исследуемого времени и порожденных им явлений. Именно поэтому свидетельства современников бесценны и ничем не заменимы, и если их нет, то учёному приходится домысливать недостающее. «Мелочи» исчезают в таких ситуациях полностью, а из них, как правило, и вырастают большие социальные события. Так возникает проблема генезиса глобального события. Глобальные события закрывают от взора современников, а значит и от последующих исследователей, события малозначащие, из которых суммируются глобальные.

Социология, изучающая общественные исторические процессы и склонная заниматься глобальными макротомическими вопросами, традиционно остаётся крайне глуха к сфере малых социальных срезов — к изменениям микротомическим.

В этом смысле Иван Солоневич — уникальный общественный свидетель и социальный «копиист» первой половины XX столетия, времени мировых потрясений и социальных катастроф, в которых, по его собственному признанию, он участвовал лично, «своей шкурой». Судьба Ивана Солоневича удивительна: он попадал в места наибольшего социального движения как будто специально для того, чтобы оставить о них свои письменные «фотографии».

Лишённый сухой схематичности, демонстративной системности и других «научных» атрибутов, слог И.Л. Солоневича наиболее доходчив до слуха постсоветского читателя, его простота носит черты миссионерско-политические, и потому не понять его мысль невозможно, если только изначально не питать глубокого предубеждения к его личности или его писаниям. Он перенял одну из базовых установок русской публицистики — откровенно беседовать со своим читателем — и гениально продолжил традицию имперской публицистики — имперской по размаху тем и интимности разговора, когда с читателем говорят доверительно, как с самым близким и дорогим другом, говорят, как писали бы в письме к постоянному и тонкому, поверенному в душевных делах товарищу.

У великих мастеров русского слова имперское величие и личностная, интимная душевность сливались в удивительное единство, рождая вечные творения человеческого духа. Потрясающая откровенность, открытость в писательстве — дар уникальный, и он присущ Ивану Солоневичу в полной мере.

Если говорить об учителях Ивана Солоневича, то необходимо назвать по меньшей мере три имени: М.О. Меньшиков, В.В. Розанов и Л.А. Тихомиров. Феномен Ивана Солоневича возрос из публицистического мастерства Михаила Меньшикова, из его «Писем к ближним», стиль которых Иван Солоневич в своих произведениях довел до глубокой степени доверительности; из логичности и синкретичности таланта Льва Тихомирова, даже не всего Тихомирова, а конкретно его книги «Монархическая государственность», с которой Иван Солоневич не расставался во всех перипетиях своей эмигрантской жизни; из своеобразной микротомичности личной жизни Василия Розанова.

Иван Солоневич не мог не читать розановские «Уединенное» и «Опавшие листья» (они выходили именно тогда, когда Иван Лукьянович уже жил в Петрограде и работал в «Новом времени»). Он не мог не перенять у своего любимого писателя интимной доверительности к читателю и внимания к кажущимся мелочам, тонко и убедительно перенеся их на социальную ткань.

Интересно объяснял особость своего писательства сам В.В. Розанов: «Я ввёл в литературу самое мелочное, мимолётное, невидимые движения души, паутинки быта»; «У меня есть какой-то фетишизм мелочей. “Мелочи” суть мои “боги”».

Влияние корифеев русской мысли старшего поколения на И.Л. Солоневича, на его стиль и его мысль нисколько не уменьшают его собственной значимости и оригинальности вклада в русскую политическую мысль.

Миф о Николае II

Почти любой русский политический мыслитель всегда являлся и аналитиком русской истории. Иван Солоневич был не исключением, а, напротив, ярким образчиком этого правила. Его взгляд на русскую историю очень необычен и оригинален. По сути его «Народная Монархия» не только политическая, но и историческая книга, выясняющая взгляд автора на роль Самодержавия в русской истории.

В своих статьях и книгах Иван Солоневич всегда был непримиримым мифоразоблачителем, противостоявшим политической клевете на историческую Россию. Он был одним из первых, кто стал бороться со складывавшимся усилиями коммунистов в СССР и всевозможными либералами и социалистами в эмиграции, политическими мифами о Российской Империи, прежде всего с мифами о Николае II как слабом правителе и о революции, как необходимой «шоковой терапии».

Если передавать смысл его «еретических мыслей», как он сам их называл, «еретических», конечно только для всех одновременно фракций «освободительно»-разрушительного движения, то их можно передать одно цитатой.

«Ни­ко­лай II - утверждал Иван Солоневич - был са­мым ум­ным че­ло­ве­ком Рос­сии… с мо­мен­та его от­ре­че­ния от пре­сто­ла во всей ми­ро­вой по­ли­ти­ке… бо­лее ум­но­го че­ло­ве­ка не бы­ло».

И.Л. Солоневич был глубоко убеждён, что умный и гениальный не синонимы — по крайней мере, в политике. Для него «гений в политике — это хуже чумы». Гений выдумывает что-то «принципиально новое», и в попытках реализовать свою задумку в исторической действительности приходит лишь к разрушению уже существующего, во имя никогда не сбывающегося «светлого будущего». Гений в политике для него всегда разрушитель.

«Ос­нов­ное пре­иму­ще­ст­во мо­нар­хии (по­вто­ряю ещё раз: я го­во­рю толь­ко о рус­ской мо­нар­хии) - писал И.Л. Солоневич - за­клю­ча­ет­ся в том, что власть по­лу­ча­ет сред­ний че­ло­век, и по­лу­ча­ет её по бес­спор­но­му пра­ву слу­чай­но­сти: по пра­ву ро­ж­де­ния. Он как ко­зыр­ный туз в иг­ре, пра­ви­ла ко­то­рой вы при­знаё­те. В та­кой иг­ре та­ко­го ту­за да­же и ал­лах не бьёт. Этот сред­ний че­ло­век, ли­шён­ный ка­ких бы то ни бы­ло со­блаз­нов бо­гат­ст­ва, вла­сти, ор­де­нов и про­че­го, име­ет наи­боль­шую в ми­ре сво­бо­ду су­ж­де­ния… сред­ний че­ло­век, по сво­ему со­ци­аль­но­му по­ло­же­нию ли­шён­ный не­об­хо­ди­мо­сти “борь­бы за власть” и по­это­му ли­шён­ный, по край­ней ме­ре, не­об­хо­ди­мо­сти де­лать и гнус­но­сти. Ошиб­ки бу­дет, ко­неч­но, де­лать и он. Но мень­ше, чем кто бы то ни бы­ло дру­гой».

Государь Император Николай Александрович был олицетворением русской традиции, он был, как и его предки, её верным слугой или «рабом», по выражению И.Л.

Солоневича. Это служение, рабство Христу и Родине делало большинство русских великих князей, царей и императоров настоящими героями и мучениками, созидавшими величие Русской истории. Истории, в которой «чем бы­ло боль­ше “са­мо­дер­жа­вия”, тем боль­ше рос­ла и кре­п­ла стра­на. Чем мень­ше “са­мо­дер­жа­вия”, тем стра­не бы­ло ху­же. Ли­к­ви­да­ция са­мо­дер­жа­вия все­гда влек­ла за со­бою ка­та­ст­ро­фу… Рас­цвет Ки­ев­ской Ру­си за­кон­чил­ся её поч­ти фео­даль­ным “удель­ным” раз­де­лом, то есть ли­к­ви­да­ци­ей са­мо­дер­жав­ной вла­сти — Ки­ев­скую Русь ко­чев­ни­ки сме­ли с ли­ца зем­ли. По­сле смер­ти Все­во­ло­да Боль­шое Гнез­до са­мо­дер­жа­вие ник­нет опять, и Рос­сия по­па­да­ет под та­тар­ский раз­гром. Пре­кра­ще­ние ди­на­стии Гроз­но­го вы­зы­ва­ет Смут­ное вре­мя. Пе­ри­од без­вла­ст­ных им­пе­рат­риц ор­га­ни­зу­ет дво­рян­ское кре­по­ст­ное пра­во. Свер­же­ние Ни­ко­лая II вы­зы­ва­ет ро­ж­де­ние кол­хоз­но­го кре­по­ст­но­го пра­ва».

Ослабление Самодержавия в русской истории всегда было синонимом национальной катастрофы, или, вернее, за ослаблением единодержавия всегда следовала неизбежная катастрофа. Революционеры всех мастей, от либеральных до коммунистических, «де­ла­ли, де­ла­ют и бу­дут де­лать всё от них за­ви­ся­щее, что­бы эту оче­вид­ность за­ма­зать или, по край­ней ме­ре, из­вра­тить…». Русский Царей «не­на­ви­де­ли все, кто в гря­ду­щей ка­ше “эпо­хи войн и ре­во­лю­ций” ви­дел спи­ри­ти­че­скую ма­те­риа­ли­за­цию сво­их фи­ло­соф­ских при­зра­ков. С их па­мя­тью бу­дут бо­роть­ся все те, кто стро­ит но­вые при­зра­ки и на этих но­вых при­зра­ках пла­ни­ру­ет стро­ить свою власть. И все те, кто про­тив мо­нар­хии, есть сто­рон­ни­кисво­ей вла­сти. Во имя сво­его при­зра­ка. Мо­жет быть, с нас всех все­го это­го уже хва­тит?». 

Великая фальшивка Февраля

Для И.Л. Солоневича Февральская и Октябрьская революции не были собственно революциями, т.е. ши­ро­ким, на­род­ным и на­силь­ст­вен­ным дви­же­нием, на­прав­лен­ным к свержению или изменению су­ще­ст­вую­ще­го го­су­дар­ст­вен­но­го и со­ци­аль­но­го строя.

Февральскую революцию он рассматривал как военно-дворцовый заговор, продолживший порочную традицию дворцовых переворотов XVIII столетия.

Он строго делил революционеров на тех, кто делал революцию, кто были партийными «профессионалами революции» и тех, кто реально сделал революцию, то есть произвёл заговор и сверг Императора.

По его мнению, «де­ла­ла ре­во­лю­цию вся вто­ро­сорт­ная рус­ская ин­тел­ли­ген­ция по­след­них ста лет. Имен­но вто­ро­сорт­ная. Ни Ф. Дос­то­ев­ский, ни Д. Мен­де­ле­ев, ни И. Пав­лов, ни­кто из рус­скихпер­во­го сор­та — при всём их кри­ти­че­ском от­но­ше­нии к от­дель­ным час­тям рус­ской жиз­ни — ре­во­лю­ции не хо­те­ли и ре­во­лю­ции не де­ла­ли. Ре­во­лю­цию де­ла­ли пи­са­те­ли вто­ро­го сор­та — вро­де Горь­ко­го, ис­то­ри­ки третье­го сор­та — вро­де Ми­лю­ко­ва, ад­во­ка­ты чет­вёр­то­го сор­та — вро­де А. Ке­рен­ско­го. Де­ла­ла ре­во­лю­цию поч­ти бе­зы­мян­ная мас­са рус­ской гу­ма­ни­тар­ной про­фес­су­ры, ко­то­рая с со­тен уни­вер­си­тет­ских и про­чих ка­федр вдалб­ли­ва­ла рус­ско­му соз­на­нию мысль о том, что с на­уч­ной точ­ки зре­ния ре­во­лю­ция спа­си­тель­на. Под­поль­ная дея­тель­ность ре­во­лю­ци­он­ных пар­тий опи­ра­лась на этот мас­сив поч­ти бе­зы­мян­ных про­фес­со­ров. Жаль, что на Крас­ной пло­ща­ди ря­дом с мав­зо­ле­ем Иль­и­ча не сто­ит па­мят­ник “не­из­вест­но­му про­фес­со­ру”». Это были теоретики-утописты.

Но вот сделали переворот совсем другие люди, люди, предавшие Государя. Солоневич И.Л. утверждал, что «в фев­ра­ле 1917 го­да ни­ка­кой ре­во­лю­ции в Рос­сии не бы­ло во­об­ще: был двор­цо­вый за­го­вор. За­го­вор был ор­га­ни­зо­ван: а) зе­мель­ной зна­тью, при уча­стии или со­гла­сии не­ко­то­рых чле­нов Ди­на­стии — тут глав­ную роль сыг­рал Род­зян­ко; б) де­неж­ной зна­тью — А. Гуч­ков; в) во­ен­ной зна­тью — ге­не­рал М. Алек­се­ев… Ос­нов­ная стра­те­ги­че­ская за­да­ча пе­ре­во­ро­та за­клю­ча­лась в том, что­бы изо­ли­ро­вать Го­су­да­ря Им­пе­ра­то­ра и от ар­мии, и от “мас­сы”, что и про­де­лал ге­не­рал М. Алек­се­ев. Са­мую ос­нов­ную роль в этом пе­ре­во­ро­те сыг­рал А. Гуч­ков. Его тех­ни­че­ским ис­пол­ни­те­лем был ге­не­рал М. Алек­се­ев, а М. Род­зян­ко иг­рал роль, так ска­зать, сло­на на по­бе­гуш­ках. Ле­вые во всем этом бы­ли аб­со­лют­но ни при чём. И толь­ко по­сле от­ре­че­ния Го­су­да­ря Им­пе­ра­то­ра они кое-как, по­сте­пен­но при­шли в дей­ст­вие: Ми­лю­ков, Ке­рен­ский, Сов­де­пы и, на­ко­нец, Ле­нин — по тем же при­бли­зи­тель­но за­ко­нам, по ка­ким раз­ви­ва­ет­ся вся­кая на­стоя­щая ре­во­лю­ция. Но это при­шло поз­же — в ап­ре­ле–мае 1917 го­да».

О неизбежности революции в России пишут ещё с середины позапрошлого века — пишут как о факте, не подлежащем ни личному, ни общественному, ни мировому сомнению. Эта самая сильная и устойчивая интеллигентско-социалистическая вера, которая имеет письменную и, к сожалению, не только письменную традицию. Могут посетовать на ошибки, на «не совсем бескровный» способ проведения революции, некоторые ошибки в руководстве, обязательно попеняют на саботаж, предательство соратников, труднейшую международную обстановку и т. д., но её «неизбежность» — это догмат для всех фракций и направлений демократической мысли, и, уж конечно, жизненно важно поддержание этой установки на «неизбежность» для самих коммунистов. И это понятно: они всё время твердили и твердят, что революция спасла Россию от гибели.

А если ей не требовалось такое спасение? Если революция была не нужна, и всего действительно социально необходимого можно было добиться эволюционным путём, через взаимное единение народа и Государей?

Тогда остаётся лишь пролитая зря кровь, миллионы загубленных судеб, уничтожение культурного слоя нации и партия, добившаяся политической и экономической власти в разгромленной ею же стране. Тогда остаётся одна уголовщина, чем, собственно, и была революционная деятельность до, во время и после свершения «великой бескровной».

Но для коммунистов вопрос о «неизбежности революции» — это вопрос политической жизни или смерти. И они, что естественно для партии, выбирают жизнь и продолжают свои политические заклинания: «Социалистическая революция в России была для неё не праздным “экспериментом большевиков”, а в огромной мере вынужденным шагом, сделанным народом вопреки незрелости многих “предпосылок социализма”, единственным шансом на национально-государственное выживание в условиях экономического краха, территориального распада и социальной недееспособности правящего буржуазно-помещичьего блока. Именно поэтому Октябрьская революция была принята большинством народа».

Сколько нам твердили об этом, сколько об этом понаписано советскими и не совсем советскими писателями. Нас убеждали, что Россия проиграла Первую мировую войну, и что только коммунисты спасли страну от развала и оккупации. Но вот цитата из гитлеровского «Майн кампф» о состоянии Германии 1916 года: «Победу России можно было оттянуть — но по всем человеческим предвидениям она была неотвратима». Подобных цитат заинтересованных в ослаблении России людей можно привести немало, но они могут вразумить только идейно незашоренных и думающих людей.

Можно вспомнить и другой знаменитый освободительный миф о России как «тюрьме народов». Сравните историю Финляндии и историю Ирландии, или историю индейцев Америки и снятия скальпов по пять долларов (детские шли по три доллара) с историей завоевания нами Сибири или Туркестана. Где получится «тюрьма народов» и скорее даже «кладбище народов» — в России или, быть может, всё же в Англии и США? До каких пор мы будем жевать всякую политическо-идеологическую жвачку, которую нам подсовывают разные партийные прохвосты?

«Рус­ский ца­ризм был рус­ским ца­риз­мом: го­су­дар­ст­вен­ным стро­ем, ка­кой ни­ко­гда и ни­где в ми­ро­вой ис­то­рии не по­вто­рял­ся. В этом строе бы­ла по­ли­ти­че­ски оформ­ле­на чис­то ре­ли­ги­оз­ная мысль. “Дик­та­ту­ра со­вес­ти”, как и со­весть во­об­ще, не мо­жет быть вы­ра­же­на ни в ка­ких юри­ди­че­ских фор­му­ли­ров­ках — со­весть есть ре­ли­ги­оз­ное яв­ле­ние. Од­на из до­пол­ни­тель­ных не­увя­зок рус­ских гу­ма­ни­тар­ных на­ук за­клю­ча­ет­ся, в ча­ст­но­сти, в том, что мо­раль­ные ре­ли­ги­оз­ные ос­но­вы рус­ско­го го­су­дар­ст­вен­но­го строи­тель­ст­ва эта “нау­ка” пы­та­лась уло­жить в тер­ми­ны ев­ро­пей­ской го­су­дар­ст­вен­ной юрис­пру­ден­ции. И с точ­ки зре­ния го­су­дар­ст­вен­но­го пра­ва в ис­то­рии Мо­с­ков­ской Ру­си и да­же пе­тер­бург­ской Им­пе­рии ни­че­го нель­зя бы­ло по­нять — рус­ская нау­ка ни­че­го и не по­ня­ла. В “воз­лю­би ближ­не­го сво­его, как са­мо­го се­бя” ни­ка­ко­го мес­та для юрис­пру­ден­ции нет. А имен­но на этой, пра­во­слав­ной, тен­ден­ции и строи­лась рус­ская го­су­дар­ст­вен­ность. Как мож­но втис­нуть лю­бовь в па­ра­гра­фы ка­ко­го бы то ни бы­ло до­го­во­ра?».

Все коммунистические идеологические штампы с уже более чем столетней «бородой» заявляются с той же безаппеляционностью, которая звучала в устах и писаниях коммунистических лидеров и до революции, и во время её, и после её совершения, и, как видите, звучит и после краха 1991 года. Это уже некая весьма весомая гарантия на будущее, что с коммунистами ни в идеологическом, ни просто в моральном плане и в будущем никаких кардинальных изменений не произойдет. Бессовестность — это секрет успеха на революционном поприще: чем ты более последовательно бессовестный лгун, разбойник и убийца, тем тебе светит более долгая (в революцию жизнь революционера, как правило, коротка: если не контрреволюционные элементы тебе её сократят, так уж свои товарищи исправят эту ошибку в дальнейшем путём партийных чисток) и удачная карьера в революции…

Героическая и энергическая фигура Ивана Солоневича никак не вписывалась в кладбищенскую тишину советской нормы. «Советская власть - писал Иван Солоневич о поколении “несгибаемых ленинцев” — героев современных коммунистов - выросла из поражения и измены, и она идёт по путям измены и поражения. Она была рождена шпионами, предателями и изменниками, и она сама тонет в своём же собственном шпионаже, предательстве и измене.

На двадцатом году революции революционное поколение сходит с исторической арены, облитое грязью, кровью и позором: более позорного поколения история еще не знает. Очень небольшим утешением для нас может служить то обстоятельство, что русских людей в этом поколении очень мало. Это какой-то интернациональный сброд с преобладающим влиянием еврейства — и с попыткой опереться на русские отбросы».

Главнейшей опасностью для постсоветской России, о которой говорил Иван Солоневич, была та, что после свержения коммунистической власти в России будет лишь «совершенно атомизированная масса, которая если не пойдет за “Веру, Царя и Отечество”, то совершенно неизбежно влипнет в новый тоталитарный режим… только потому, что единственным сырьем для какой бы то ни было “организации” в России окажутся остатки коммунистической партии и советской бюрократии. Если не будет монархии — то тогда к власти придут они».

К сожалению, этот пророческий политический прогноз реализуется на наших глазах в совершенно конкретные, реальные очертания. Опасность эта столь реальна, что не говорить о ней просто нельзя, если не желать очередного попадания России «из огня да в полымя». Необходимо раз и навсегда перестать поддерживать сегодняшнее «малое зло», чтобы оно не стало завтра «Большим Злом». 

Революция — это всегда раздражение

Как говорил еще Василий Розанов, «никогда не настанет в ней (революции. — М. С.)того окончательного, когда человек говорит: “Довольно! Я — счастлив! Сегодня так хорошо, что не надо завтра”… И всякое “завтра” её обманет и перейдёт в “послезавтра”… В революции нет радости. И не будет. Радость — слишком царственное чувство, и никогда не попадёт в объятия этого лакея». Революция принципиально перманентна и разрушительна.

Вся русская история сродни жизни христианина и представляет собой череду духовных подвигов и греховных падений, накопления и оскудения, государственного строительства и анархического разрушения. Двадцатый век был веком, когда маятник национальной психологии давал наибольшее отклонение от царского, срединного пути, избранного нашими предками в конце позапрошлого тысячелетия — пути построения автаркийного расширяющегося православного мира. Особую роль в этом соблазне поиска нетрадиционных для нации путей сыграли идеи демократии и революции, знамёна которых к концу XX столетия пропитались русской кровью, позором государственной измены и духом национального предательства. Им нет никакого исторического оправдания, и они будут вспоминаться с таким же ощущением стыда, как эпоха «панамского скандала» во Франции, или как времена «великой депрессии» в США.

Иван Солоневич жил и писал в самые сложные времена Великой Смуты XX века, но не потерял надежды на возрождение дорогого Отечества и всегда отвечал сомневающимся в его политическом оптимизме таким образом: «Очень многие из моих читателей скажут мне: “Всё это, может быть, и правильно — но какой от всего этого толк? Какие есть шансы на восстановление Монархии в России?” И я отвечу: приблизительно все сто процентов».