Достучаться до небес.... Валерий Рыженко

ХУТОР ПРИЗРАКОВ

   Дом Ивана Карягина был больше похож не на современный, среднего уклада дом, а на мазанку с двумя тесными комнатками: спальня с тремя мелкими окошками и кухонька в одно окошко, так что свет, пробиваясь внутрь, никогда не захватывал полностью помещения, а ложился узкими, тусклыми полосками. Располагался он на окраине малочисленного сотни в четыре домов хутора, к которому примыкала малосильная, песчаная, обрезанная низкорослыми высушенными посадками степь с одичавшей травой. Недалеко от мелководной  речушки, густо заросшей высоким почти трёхметровым камышом, который, наступая с двух сторон, замедлял и так не быстрое  течение реки, превращая её в болото, поверхность которого всё больше утучнялась хламом, выбрасываемым хуторянами. Метрах в ста от болотной воды река текла вольно, куда хуторяне ходили купаться. Место это называли «Коровий пляж, так как пастухи сгоняли к нему коров на водопой.

   Мазанку Карягина хуторяне обходили, кто стороной, кто поспешно, крестясь на ходу, а кто и с плевком, а малые ребятишки с пригоршней камней, запуская их через раздёрганный, падающий, зияющий дырами плетёный  забор  во двор. Иван и его жена  Людмила воспринимали это, как должное и в злобу не пускались. Однажды их даже избили. Людмилу попытались изнасиловать, но она вырвалась. А хуторяне, особенно, если они пьяные, бьют жестоко. Что под руку подвернётся. Это привычка выбивать кровь без остатка пошла ещё с тех времён, когда мужики, перебрав  на толоках, свадьбах, крестинах, хватились в пьяном угаре из-за одного не понравившегося слова за топоры,  вилы, косы и резали друг друга. Иван и Людмила в полицию не заявили. Хуторяне решили, что они побоялись. Они действительно побоялись, но только другого.

   В тот день, который уже несколько лет с нетерпением  ждали хуторяне, и о котором говорил местный батюшка, что скоро Бог не замедлит, поспешит и проявит милость, чтобы снять наказание с хутора, посаженное им в доме Карягина, Иван, задыхаясь обвисшими лёгкими, и тяжело вышаркивая ногами в резиновых, рваных калошах по потрескавшимся, стёртым  половицам в пустой комнате с оголёнными стенами, завешанными густой паутиной, думал о том, что его жизнь, как и жизнь жены отсветилась.

- Всё кончено, мы сгнили заживо, - бормотал он, кусая в кровь зажелтевшими зубами потрескавшиеся губы, -  я видел вчера во сне себя внутри, там одна ядовитая плесень, а сегодня мне приснилось  кладбище с могилой и крестом, на котором были написаны мои имя и фамилия. Сны не обманывают, когда болеешь. Это пророческие сны. Всё, что было в доме продано, денег нет, а работать я не могу. Да и Людмила тоже работать не может. С такой болезнью, как у неё и у меня сил на работу не хватает.

    Ему было тридцать три года, но выглядел он, как одряхлевший старик, возраст которого не поддаётся даже приблизительному определению. Сгорбленный, с петляющей походкой, которую он почти уже не мог контролировать, и руками, которые мотались в разные стороны, словно из них вынули кости и их привесили только для того, чтобы удивлять прохожих. Жена была на два года младше, но лицом мужу и его походке  не уступала. Даже обгоняла выморенными, тяжёлыми глазами, которые с каждым днём всё больше и больше закатывались вглубь и мелкими «полянами» на голове от выпадающего потными клочками волоса, редеющего так быстро, что в скором времени её голова  должны была стать гладкой, как отполированное зеркало. Завидя их, можно было сказать, что это два одиноких старика, на которых через день, два наскочит смерть.

   Иван раньше часто разговаривал с женой о смерти. Она пугала их, когда приходила мучительной болью во всём теле, которое словно помещали в ванную с расплавленным свинцом. Потом они отвыкли от страхов, поняв, что она придёт против их воли, по времени, которое они, как бы не старались, не смогут отодвинуть. Они не знали, что их уставшие звуки голоса привлекали её, и она, заслышав своё имя, приближалась к ним, обходя полоски света и сужая их,  чтобы забрать Ивана и Людмилу к себе. Она была нетерпелива, но каждый раз, глядя на них она завидовала им, потому что всё время она страдала от одиночества, а эти двое были одинокими в окружающем, но ни друг с другом. Она не была сентиментальной, в её душе не было и жалости, но она поражалась отношениям этих двоих между собой. Они безропотно и молчаливо  сносили ненависть хуторян к себе. В их глазах была неуёмная жажда жизни, которая ломалась с каждым днём, но она  ничем не могла помочь им, так как её безвременное предназначение заключалось в том, чтобы  отбирать жизнь. Не важно, была ли это молодая жизнь, старческая или разбившаяся на осколки. Она не только отбирала, но и подбирала всё то, что имело в себе её дух.

   Иван вышел из дома и медленно, подтягивая ногу за ногу, словно волочил их, прошёлся по узенькому дворику, похожему на коридор в городской больницы, в которой неоднократно лежали он и его жена. Дворик был пуст, как и комнаты, если не считать жилистого бурьяна, расползавшегося по земле и облепившего своими щупальцами весь дом. Было впечатление, что бурьян, захватив дом в объятья, старается его задушить. «Какой огромный куст бурьяна мы оставляем после себе», - подумал он. Палящая жара спадала. Солнце уходило в закат, заливая прохладой наступающий вечер. Там, за окраиной хутора  плескалась речка. Он ещё не утерял её название.

   «Я не помню даже лицо матери и отца, - думал он, -  и если я встречу их, то не узнаю. Да я им и не нужен. Они давно отказались от меня и Людмилы. Я не помню и лица соседей и даже стал забывать дорогу домой».

   Ему захотелось  пройтись и хоть издали посмотреть на дом отца и матери, но страх приковал его к месту. Он боялся, что заблудится, не вернётся домой и оставит жену одну. Он поднялся по сгнившим ступенькам в коридор, а потом прошёл  в комнату и присел на пол. «Я три месяца находился в больнице без неё, она два без меня. Не помогло. И уже ничего нам не поможет». Он почувствовал, как гулко застучало сердце, словно хотело разорвать грудь и вырваться на свежий воздух. «Не стучи, - устало подумал он, - потерпи, скоро  выпустим тебя на волю». Чтобы снять прикипевшую боль, он погладил грудь, но его пальцы заскользили по костям, обтянутым истончившейся кожей. «Как Людмила радовалась и плакала, когда я в конце последнего месяца в больнице позвонил ей и сказал, что выезжаю, она боялась остаться одна». Он почувствовал, как перехватилось дыхание и сжало горло. Он посмотрел на жену, которая лежала на голой пружинной поржавевшей кровати, разбросав в сторону высохшие руки, свисавшие, словно плети.

- Она спит, - пробормотал он, - но спит уже в другом мире. Может быть, и я попаду в её мир. И тогда мы будем жить по-иному. Не так как здесь, где мы разрушали себя каждый день. Мы пытались бороться, но  у нас не получилось. Мы обманули сами себя, и никто не виноват.

   Слова заминались в горле, и ему приходилось набирать побольше раскалённого  воздуха, который, словно кипяток вливался в его грудь, чтобы вытолкнуть их.

- Я сделаю точно так же, как сделала она. Мы договорились. Без неё я не смогу жить. Мы не хотели детей. Они пошли бы в нас, да и кто бы их воспитывал? Нас считают недочеловеками, и презирает весь хутор. А мы любим друг друга, но кто может понять это? Болезненная любовь. Может быть, и так.

   Он передвигался по комнате, словно сомнамбула. Иногда он останавливался и смотрел через окно на солнце. От его жары стекла на скособоченных окнах расплавились, и, превратившись  в блестящие потоки, медленно, по капле стекали с подоконника на пол, как медленно и по капле вытекала его жизнь хрипящим дыханием,  но он уже ничего не боялся и ничему не удивлялся. Он чувствовал, как болезнь добивает остатки его памяти, выскребая даже его имя  и имя жены.

   «Это не имеет уже никакого значения, - думал он, - да и раньше не имело, потому что нас никто не называл по имени. Мы были просто клиентами».

   Иван перевёл взгляд на церквушку, расположенную в центре хутора и перекрестился, но без веры в душе, а с безнадёжностью. Он и Людмила не раз ходили в церковь, выбирая время, когда в ней было почти пусто. Они крестились в полумраке горящих свечей, надеясь на чудо, но чудо не случается, если нет веры в душе, а их веру выбивали взгляды встречающихся хуторян. Людмила как-то купила «Библию» и часто читала псалмы Давида, но Иван отмахивался, говоря, что церковь записала Давида в святые, несмотря на то, что он немало пролил крови. Откинув взгляд от церкви, он посмотрел на хутор и не узнал его, потому что его мозг постоянно был заполнен видениями, в которых не было места реальности. Он попытался вспомнить прошлое.

   В последнее время он устраивался на работу в городские торговые склады, где таскал поддоны, но, проработав один день, на второй не выходил. Его жизнь уже больше десятка лет пошла косяком. Сколько лет точно Иван не помнил. Он был когда-то классным шофёром и мог водить машины любой категории. Сначала он работал личным водителем генерального директора фирмы «Колос», Это было для него время белых рубашек, галстуков, дорогих одеколонов. Потом он сорвался, докатился до экспедитора, упал ниже: кладовщик, карщик, а месяц назад осел в грузчиках.

   Он старался вспомнить и своё детство, друзей, но его воспоминания натыкались на сплошное чёрное пятно, которое не мог уже разрушить даже солнечный свет. Его память, сужаясь с каждым днём,  затирала знакомое и оставляла щель, из которой выглядывали лица тех, у которых он и жена  покупал героин.  

   Прошло три дня, а из дома Карягиных, как заметили соседи, никто не выходил. В первые дни это не было для них странным. Они могли не выходить день, два. В это время дом оживал. Через открытые окна доносился весёлый шум, и соседи со злостью думали: ведь могут же они  жить, как люди, неужели эта зараза так захватила их, что они не в силах выбраться, они врут и развратничают, и заманивают наших детей. Это была неправда. Никого они не заманивали. Хуторяне говорили так из-за страха. Когда шум затихал, Иван и Людмила выходили на улицу и появлялись часа через два, три. На третий день соседи зашли во двор, осмотрели, обошли вокруг дома, попытались открыть дверь, но она была заперта. Они подумали, что Иван и Людмила уехали из хутора, Иван об этом не раз говорил. Соседи ушли бы, если бы не заглянули  в окно спальни. После их посещения к дому подъехала скорая. А после скорой вся улица затянулась толпой. Все хотели убедиться, что они умерли, и тогда им незачем   будет беспокоиться за своих детей.

   Она лежала на кровати, всё также разбросав в сторону руки, а он, застыв на полу, держал её за руку, Санитары с трудом могли расцепить его задеревеневшие пальцы, но как они изменились. Жизнь нагнала на их лица тёмные краски, а смерть вопреки своей природе, словно убрала их, омолодила, придав лицам спокойное, безмятежное выражение, осветлила глаза, сгладила морщины. Соседи вначале даже не поверили, что это они, ну кто из хуторян мог жить в таком запустевшем, паутинном доме кроме  Карягиных. Хуторяне любили вещи и забивали ими дома, потому что верили, чем больше вещей в доме, тем счастливее и дольше будет жизнь. Рядом с Иваном валялся засохший в крови одноразовый  шприц, а возле него вырванный тетрадный листок, на котором было написано: мы сделали передозировку добровольно.

   Убедившись, что  они мёртвые, хуторяне выходили с поднятыми вверх руками и  криками: умерли! умерли наркоманы, которые пытались развратить наших сынов и дочерей. Это был  за последние пятнадцать лет самый большой  хуторской праздник.  Батюшка по этому случаю собрал хуторян, некоторые пришли по вере, другие из-за любопытства и  заявил, что это была воля Божья, что Бог проявил милость и снял наказание с хутора. Из толпы кто-то крикнул, а навела  наказание на хутор тоже воля Божья и за какие грехи? Кричавшего затолкали и  сбили в кровь под слова батюшки: на всё воля Божья. После этих слов батюшка вдруг вскинул правую руку и, ткнув к выходу из церкви, закричал: я вижу, вижу её, она идёт ко мне. Он сильно закашлялся, выронил тяжёлый медный крест и упал на спину возле деревянного распятия, низ которого был погружен в человеческий череп, подпиравшийся  двумя скрещёнными костьми. Когда к нему подбежали и захотели поднять, он отмахнулся и пробормотал: может я и ошибался, но всё мои ошибки были последовательны и привязаны к одному. Хуторяне не поняли смысл сказанного и  разделились во мнении. Одни говорили, что батюшка умер по воле Божьей, как и подобает священнику во время службы под присмотром Бога. Другие не соглашались, и утверждали, что батюшка умер от цирроза печени. Он нещадно загружал её во все церковные праздники местечковым коньяком из заваляшного, вымазанного глиной  магазина с дорогими заграничными напитками, который располагался   через дорогу напротив церкви.

  Соседи пытались найти  мать, отца Ивана и передать, что их сын и невестка умерли, и они освободилась, но их не оказалось дома. Не появились они в   доме и на следующий день. «Они, наверное, утопилась, - говорили в хуторе, - а стоило ли это делать ради таких?». Никто из хуторян  не стал на  защиту Ивана и Людмилы, и никто не знал кроме хуторского врача, мелкого, увядающего с добрым лицом старичка, который  несколько десятков лет работал в наркологическом диспансере, что наркомания это болезнь, что она практически, по крайней мере, на сегодняшний день почти не поддаётся лечению. Из своей практики он помнил, что мнимо выздоровевшие держались годами, но нарушенная психика ломала их волю и срывала  даже через пять и более лет.  Его поднимали на смех: это не болезнь, это  распущенность,  упрекали, злословили, говорили, что ему пора на покой. Но он не отвечал на оскорбления и думал, что не помогать человеку, не любить человека, даже самого падшего, жестоко относится к нему -  это тоже болезни, только они страшнее и сильнее наркомании,  без которых не обошёлся ни один век и, вряд ли, обойдутся будущие века.

   Мать и отца так и не нашли, но похороны из-за жары, полыхавшей над хутором, уже нельзя было откладывать. В это время возле моста в камышах выловили тела женщины и мужчины. Они были обезображены водой, выщипаны рыбами, змеями и раками до неузнаваемости, но все решили, что это мать и отец Ивана. К похоронам хуторяне подошли по-хозяйски. Чтобы ничто не напоминало об Иване и Людмиле их мазанку разметали на пустырь. Покупать гробы никто не хотел, а поэтому, сорвав половицы, сколотили из них гробы. Хозяйственный инвентарь: поржавевшие лопаты, грабли, грабарки... разобрали соседи по праву первых, сообщивших о смерти Ивана и Людмилы.

   Когда тела выносили, никто не заметил возле входной двери женщину и мужчину, прижавшихся  к деревянному косяку, хотя все смотрели в их сторону, но не видели их. Мужчины, вытаскивавшие гробы, прошли сквозь них, словно сквозь воздух. Это были родители Ивана. Они стояли  возле двери со дня смерти сына и невестки, словно стерегли, чтобы никто не  унёс их. Смерть забрала у них голоса, и они не могла говорить. Их  сердца заполнила пустота. Она объела их плоть, превратив в невидимых призраков. 

   Утро едва просвечивалось, раздавался только лай собак. В это неосветлённое время обычно никого не хоронили, но хуторяне спешили. По принятому обычаю умерших, не по своей воле, вначале отпевали в хуторской церкви, а потом уносили на кладбище, но Ивана и Людмилу отпевать не стали, так как они были самоубийцами. В похоронной процессии были все хуторяне. Они всё ещё не верили в смерть Ивана и Людмилы и хотели убедиться, что они умерли по комьям земли, которые бросают на гроб. По дороге к кладбищу пошёл сильный ливень, ударил раскатистый гром, полосонула молния, но никто из хуторян не ушёл домой, несмотря на разбушевавшуюся погоду. Сплошные, тяжёлые, словно плотная пелена  потоки дождя запутали их, и они, потеряв дорогу на кладбище, долго петляли по улочкам, а когда дождь прекратился, и вспыхнуло пробившееся сквозь облака солнце, они увидели, что стоят напротив церкви с распахнутыми воротами...    

ДЕД, ПОЮЩИЙ В ТУАЛЕТЕ

1.

   Какая сырая и мрачная погода. Тяжёлый, серый, обволакивающий туман. Плотный, вязкий, похожий на болотную с испариной слизь, которая наползает на дома, прохожих, отчего они кажутся Ивану Степановичу  маслянистыми пятнами, плавающими в утренней слякоти.

   Взгляд Ивана Степановича – семидесятилетнего пенсионера,  цепенеет, застывает, и его приходиться чуть ли не отдирать от погодной картинки. «В жизни всегда нужно прикладывать усилия, - думает он, -  Вот и сейчас мой взгляд притягивается серостью. А мне хочется выбиться  из неё, пробить массивные, наседающие тучи. За ними солнце и сверкающий, бескрайний простор. В душе такая же погода. Ломит, теснит, хлюпает.  Да хрен с ней. Погода плохая. Поправится».

   Глядя на пробегающих мимо прохожих, которые размазываются в тумане, он пытается вспомнить название одной песни, её мелодию, но в памяти пробивается всего лишь  несколько слов: «Какое мне дело до вас до всех, а вам до меня».

2.

   Он стоит на балконе. Дверь в подъезде хлопает. Выходит  соседка Катерина с болезненным, дробным  лицом и щепочной фигурой. В руках у неё большой целлофановый пакет. Под голым замокшим кустом сирени, ветки которой, словно щупальца тянутся к балкону Ивана Степановича,  она раскрывает пакет, вынимает газету, расстилает на земле, а на газету  раскладывает хлеб, крупно нарезанные кусочки мяса. Она делает это каждый день. Даже тогда, когда хлещет проливной дождь или бьёт сильный мороз. В такие дни она больше выносит еды. Соседи смеются и крутят пальцем в висок. Катерина не обращает на них внимание. Живёт она одна, пенсионерка, общается только словом «здравствуйте», а еду она приносит для приблудных кошек. Они выскакивают из подвала, где ночью отогревались на тёплых водяных трубах, мурлыкают, мяукают, трутся об её тёплые руки. Их так много, что Ивану Степановичу  кажется: этот мурлыкающий, мяукающий разношёрстный клубок облепит или проглотит Катерину, но нет. Он слышит её тихий голос: «Проголодались, бедненькие». Она поднимает  голову. Высохшее с выпирающимися костьми лицо, болтающаяся кожа, которую сильный ветер сорвать может.

   « Она это делает и будет делать, - думает Иван Степанович, видя, как наевшиеся кошки забираются к ней на колени, а она гладит их: промокших, озябших, грязных, со свалявшейся шерстью, некоторые  даже похрамывают. -  Который год она болеет. Аптека, лекарства, больница, пенсия с булавочную головку, а она еду для подвальных кошек покупает». Иван Степанович заглянул бы и поглубже в её мир, но он понимает, что заглядывать без толку,  он в своём с трудом разбирается. Как тогда чужой понять. А соседи понимают. Плетут о Катерине всё то, на что способен уличный, лавочный язык.

3.

   Они здороваются, но на дальнейший разговор  не завязываются. Каждый занят своим делом. Катерина отгоняет от еды набежавших собак с вздыбленными хвостами, которые стаей кружат возле неё. Он выносит с балкона синий пластмассовый тазик до половины заполненный прохладной  водой. Вчера забыл убрать. Иван Степанович проходит с тазиком через ярко освещённую кухню, потом окунается в полутёмный коридор с одной лампочкой и выныривает на свет в ванной с огромным зеркалом почти во всю стену. В зеркале он видит лобастого мужчину, подмигивает ему, тот отвечает ему тем же. Иван Степанович внимательно  осматривает мужчину в зеркале. Ему нравится выражение его лица: спокойное, уверенное. Он не любит размазанность, и когда видит её, начинает полоскать голову холодной водой из душа. «Утреннее знакомство вышло на соточку. Будем стараться удержать соточку в течение дня.  Может навалиться и какая-нибудь хрень». Эту мысль Иван Степанович никогда не отпускает, чтобы не попасть врасплох, если шибанёт. А шибануть в любой момент может.

   Он силится вспомнить ещё некоторые слова песни. А зачем? Бывает же такое. Вьётся желание в душе, душа готова  принять, что хочет человек, а память, как выморенная. Он выливает воду в раковину, которая с шумом устремляется  через отверстие. Потом выбирает из ванны не меньше десятка резиновых и пластмассовых кукол и раскладывает на полочках, Вечером перед сном они снова понадобятся. Разглядывая их, Иван Степанович вспоминает. После рождения была внучка Анюта (сейчас она первоклассница) ростком чуть больше этих кукол, а теперь махнула в рост, зарумянилась, выточилась стройная фигурка. Мальчишки с её класса  из-за неё дерутся. Каждый старается ухватить её красный школьный рюкзак, чтобы понести. Иван Степанович помнит, что и сам таскал, правда, не рюкзак, а дерматиновый портфель с ручками Светки Матюхиной, но перешиб его Витька Кузьмин. Головастый парень.  Быстро понял, что  Светка мечтала не о том, чтобы  её портфель таскали, а  её саму. Анюта принимает  рюкзачное ухаживание спокойно, выдержано с  неизменным словом «Спасибо, я сама». Рюкзак почти в пуд, такой современный книжный заклад стал, плечики хрупкие, но она не позволяет ни Ивану Степановичу, ни бабушке – сама пыхтит, но  тащит. На слова Ивана Степановича: «Давай помогу» - обкатывает деда косящимся взглядом и отвечает: «мы не из хиленьких».

   Выйдя в коридор, Иван Степанович подходит к двери большой комнаты с ажурными коричневыми стекольными вставками, с приклеенным листом бумаги, на котором красным карандашом жирно написано: «Берегите детей!». Под надписью маленькая и большая фигурки, которые держат друг друга за руки. Рядом ещё один листок с надписью «Врач Анюткина по всем детским и взрослым болезням». Почерк неровный, малость косит, но буквы богатырские. Анюта не любит мелочиться. В локтевой толкотне не сжимается, а разгребает. Иван Степанович чуть-чуть приоткрывает дверь, в комнату врывается небольшая полоска света и захватывает светлую головку на белой подушке и маленький бежевый столик на колёсиках, на котором аккуратно укрытые одеяльцами лежат куклы. Рядом с ними -  бутылочки с сосками, кружечки, тарелочки, массажные щёточки,  расчёсочки, термометр, стетоскоп, тонометр, белый халатик, защитная маска.... Тихо. Жена и  Анюта  ещё спят. Он закрывает дверь и подходит к двери  маленькой комнаты, где  спит младший сын: тридцатилетний Сашка.

4.

   Неделю назад он перебрался к Ивану Степановичу. Хочет разводиться. Жена запила. Иван Степанович говорил с его тёщей. «Наследственность», - выбросила она. Отец её  пил и повесился. Может и наследственность, а может и улица, и воспитание. Молодь  тонет, как в ошибках прошлого, так и в ошибках настоящего. Зажал младший вместе со старшим Ивана Степановича, как в тиски. Если разведётся, внучка Маша, считай, без отца останется. Нет. О разводе думать не будем. Постараюсь уговорить на лечение. Деньги. Их уже не в первый раз приходиться тратить. Бог с ними. На старшего сына и невестку  немало пошло. Они наркоманы.  Гараж продал, дачу тоже. Когда продавал, не жалел, потому что  надежда держала: вылечим, чтобы у Анюты нормальные отец и мать были, а всё, как в трубу ухнуло. Пустым звуком откликнулось, а поправки никакой. Ни на йоту не сдвинулось. Боль, жалость и злобу на них Иван Степанович вглубь себя не допускает. По опыту знает, что боль, жалость... только лопатки склеивают, глаза мочат, сознание мутят, и язык развязывают, а дело не продвигают. Для наркоманов слова не плакатные нужны и дела не ублажающие. Понял это Иван Степанович, да поздно понял, когда героин стал их мозги выедать и свои желания насаждать. А что осталось от хозяйства? Трёхкомнатная квартира, в которой он живёт с женой и внучкой. Это для Анюты. Двух комнатная – старший сын и невестка. А эта для Машки. Есть ещё дом в деревне, баня, огород, сад. Может быть, не придётся дом  продавать. А там кто его знает, но жилиться он не будет.

5.

   Год назад у него прихватило спину. Купался зимой в речке. Месяц назад прихватило ноги  жены. Хромает она. Жалуется: больно наступать. Врачи понавыписывали лекарств, а от них никакого проку. «Да боль я  уберу, - думает Иван Степанович. – Отмассажирую. Главное, чтобы боль в мозгах не застряла. А то, если застрянет, и ноги буду здоровые, а в сознании страх останется. Будет бояться ходить. Вот  это и нужно не допустить. Ведь, как случается. Человек здоров, хоть паши на нём, а страх больным делает». Каждый вечер он наливает в синий тазик горячей воды, растирает кусок мыла и бросает в воду, чтобы смягчить её, и заставляет жену парить  ноги. Анюта стоит рядом и внимательно отслеживает, что делает дед. «Что стоишь?». «Ты, деда, не отвлекайся. Делай своё дело, а я учусь. Мне, как врачу это нужно знать». После пропарки Иван Степанович берет белую глину, которую он в том году летом, словно чувствовал, что она пригодится,  выковырял в речке, намазывает на ступни жены, где шпоры, и начинает массировать, пока они не становятся красными. Его лоб покрывается каплями пота. На помощь приходит Анюта. Она отталкивает его руки и со всей силы налегает на бабушкины ступни. Лицо Анюты багровеет, но отодрать её от массажа можно только крепким рукопожатием её руки и лёгким похлопыванием   по спине со словами: «Сеанс окончен! Здорово! С тебя выйдет первоклассный врач!». Массажирует Анюта и Ивана Степановича. Он ложится на пол, она взбирается на спину и начинает топтать от плеч, захватывая и поясницу. «Ты только не прыгай, - говорит Иван Степанович, - а то разломишь меня пополам. Как тогда две половины склеивать». Жена всегда упрямится: авось и без массажа шпоры исчезнут. Иван Степанович не сторонник «авось ». Сам из себя болезни начал выколачивать. Недавно гантели купил, гирю, бегущую дорожку ... Нелегко вначале было, кости так хрустели, что Анюта смеялась и говорила: «У тебя, деда, мяса что ли нет, одни кости, смазывай хоть их». Потом он разошёлся, когда не столько на руки и ноги стал налегать, а на сознание, в котором  стал поднимать здоровый, спортивный пласт, наработанный в армии.

   Иван Степанович подметает пол, собирает мусор в совок, выбрасывает в ведро и выносит его к зелёным железным ящикам. Это единственное место, возле которого не собирается толпа жильцов. А остальные места с утра до вечера засеяны разными разговорами, среди которых и справедливые, и болтливые. Все те, что на волю просятся. Возвратившись, он наливает в ведро  воды, вымывает, достаёт тряпку, замачивает и начинает мыть  пол в прихожей. Раньше на коленки становился. Сейчас спина, как резиновая стала. До анютиной не дотягивает, внучка пополам может складываться. Пол чистый, но лежать на диване не дело. Приваришься, а потом и не слезешь. День должен быть рабочим. Ни одной дыры, через которую можно пробраться к подушке. Пол блестит. Иван Степанович осматривается, что ещё в прихожей помыть, почистить, но шкафы выдраены. Жена с Анютой постарались. Он уходит на кухню. Нужно посуду перемыть. Она блестит, но за ночь ведь  может и запылилась. Хлещет вода, урчит, пенится, булькает. В разноголосицу пошла. Брызги веером в лицо. Тарелки мелькают, из воды как бы сами выскакивают и в рядок  в подставку ложатся.  Из кухни он возвращается в свою комнату. На гладильной доске - школьная форма внучки: юбчонка, брючата, пиджачок, жилетка, блузка...  Нужно погладить. Жена вчера не успела. Уроки с Анютой учила, а потом гимнастикой с ней занялась. Иван Степанович недавно в аптеке купил резиновый бинт. Показал, как можно при помощи его тренировать руки, ноги, спину. Внучке это в радость. Да и жене не в помеху. Они делают упражнения, нарисованные  на бумажном вкладыше. Для Анюты это игра. Это главное. Она полностью погружается в игру, придумывает свои упражнения и втягивает Ивана Степановича. Для книг – своё время, а для душевного баловства тоже своё. На одних книгах не выедешь. Можно в такие ворота въехать, что потом ни один ключ к ним не подберёшь.

   Сегодня суббота. Иван Степанович достаёт чёрную с красными полосами спортивную сумку с плечным ремнём, складывает в неё махровое полотенце, резиновую шапочку, мыльницу, мочалку... Анюта пойдёт с бабушкой в бассейн. На соревнованиях в прошлое воскресенье второе место заняла.

- Как сумела? – спросил Иван Степанович.

- Руками и ногами вовсю колотила. Чуть вода с бассейна вся не вытекла.

   Иван Степанович записал её месяц назад ещё в школу танцев. Анюта длинноногая. В мать пошла. В отца -  длинными ресницами. Вечерами устраивает танцевальные шоу. Юлой по комнате и рассыпчатый смех. Как-то раз пришёл он, чтобы посмотреть танцевальные занятия, а дети на грязном полу в какой-то каморке катаются. Забрал Анюту. Сейчас думает определить её в школу по рисованию. Бассейн для тела. Рисование для души. Она своими рисунками, на которых все фигуры высокие, длинноногие, с ресницами, достающими чуть ли не до бровей, всю комнату обвешала. Где деньги? Пенсии хватит, а не хватит, так ночным сторожем в детсаду поработаем. Должность зашибись. Ни понижений, Иван Степанович знает, как с карьерной должности скатываться, хреновое, болезненное  дело, очухиваться долго приходиться. Ни повышений, он тоже в курсе, чем выше тянешься, тем больше мозги пакостишь. А сторожем милое дело. Бери на ночь компьютер – пиши. Книжку – читай.  Вышел, вокруг детсада несколько кругов сделал. Воздух ночной свежий, а если повезёт и ночь звёздная. Тихо. Зимой снег почистил, летом метлой пошаркал. Осенью граблями сухую листву собрал. А весной сирень расцветает.

6.

   Иван Степанович не то, что боится, а всё время думает, если на него и жену сильная болезнь налетит,  на кого внучку оставить. Кому она будет нужна? Никому. Кроме детдома, при воспоминании о котором Иван Степанович чувствует, как его начинает долбить воображение об углах, бесконечных коридорах и одиночестве Анюты, которая ищет бабушку и его. Быстрее бы вырастала, но ведь время не подстегнёшь. Его нужно просто интересами заполнять. Её отца и мать скоро лишат родительских прав. По-другому нельзя. Они наколются, и друг друга могут пришибить, да ещё и на дочку сорвутся. Правильно он поступил, что подал на лишение родительских прав.  Опеку над Анютой он с женой возьмёт. Так что здоровье нужно в кулаке держать, а не на раскрытой ладони, а то скатится и хрен подберёшь. В гнилушку раз плюнуть превратиться. Где-то чуть кольнуло, охнул, лёг на диван, залежался. Через месяц бери веник и труху с дивана сметай.

   На балконе он вытягивает из шкафа ящик с картошкой и начинает перебирать. Подпорченную он складывает в целлофановый пакет,  здоровую -  в большую миску. Скучное занятие? Да нет. Любое дело скучное, если не задумываешься, зачем и ради кого делаешь. Вместе с картошкой он захватывает два вилка капусты, морковку, лук... и выходит на кухню. Пока жена спит – нужно готовить.

Она  в детском саду воспитательницей работает. Тридцать малышей в группе. А ну-ка попробуй всех одень, обуй, шкафы проверь, утихомирь, выведи на прогулку, побегай за ними, когда они в рассыпную подаются, смотри, чтоб с горки скатившись синяком не украсились, рассади за столиками, сопли утри, планы подготовь... Анюта, когда уроков мало, прибегает к ней и кружки, вилки, ложки по столам раскладывает для обеда, порой сказки мальцам читает, хотя  сама на вершок чуть выше.  Малышня зовёт её уважительно - Анюта Евгеньевна. Трудное отчество, но мальцы стараются, так как за «Евгеньевну» Анюта хвалит и показывает, как на сцене нужно стишки рассказывать. «Вы все будете артистами, - говорит она, - я вас подготовлю, но нужно много тренироваться. Согласны?». «Да, - орут мальцы, - согласны». «Теперь за стол, есть, потом спать, а после на артистов будем учиться».

   Иван Степанович моет картошку под холодной водой, вырезает глазки, снимает кожуру. Кожура завивается в стружку. Так она завивалась и тогда, когда он во время кухонных нарядов в армии её чистил. Там не кастрюлька, а кастрюляка ого-го была. Чистишь, чистишь, ё-моё, а она как бездонная. Он сердится, цедит «мать твою!», когда попадается кривая картошка, отхватывает половину, думает, что делать с другой половиной, а мусорное ведро на что.

   Возле ног крутятся пушистый рыжий кот Васька, у которого, как кажется Ивану Степановичу, хвост больше туловища, что составляет его мужскую гордость, которой он приманивает кошек, белая с чёрными бусинками в глазах Милка и благородный, оранжевого окраса, мордатый, постоянно хрюкающий мопс Пин, который так и норовит поспать возле Анюты, уткнувшись носом в её бок. Пин хоть и прожорлив, но по тучности уступает Ваське, который иногда задаёт ему трёпку. С кухонного шкафа Иван Степанович достаёт «Китикет», С холодильника банку тушёнки. Животные тоже в помощь. Пин лает – веди гулять. На прогулку Иван Степанович захватывает Анюту с  большой пустой пластмассовой бутылкой. Она любит с Пином в футбол погонять. Анюта бутылку ногами подбивает, а Пин мордой отбивает или зубами хватает и как угорелый носится. А Анюта хохочет до слёз. Ваське и Милке  - зрительское место из-под кустов шиповника. Пину – разминка. Анюте – смех, а Ивану Степановичу - воспоминания о том, как в восьмом классе он с дружками ходил за десять километров в посёлок Голубивка, чтобы с тамошними ребятам в футбол посоревноваться. Июльская жара, степь... ни колодца, ни колонки, ни речки, а им хоть бы хны: выиграть во чтобы то не стало.

7.

   На кухне появляется младший. Он проходит на балкон с чашкой кофе, закуривает. Парень мастеровой, додельный по железкам. Сантехника Ивана Степановича на нём держится, машину в сервис не гоняет, сам чинит, но добрый и характером мягкий. Упустил жену, а сейчас мечется. А что делать, бросить? Ногами уйдёшь, а душой останешься.

- Батя. Слышал последнюю  новость?

- Откуда?

- По телевизору прогнали.

- По телевизору, -  усмехается Иван Степанович. - Какую?

- Политика какого-то, забыл фамилию, убили. Что думаешь об этом?

- Ничего, - отвечает Иван Степанович.

- Раньше ты политикой интересовался, а сейчас даже телевизор не смотришь. Отстаёшь от жизни.

   Иван Степанович слышит, что говорит сын о политике - ругает, одобряет, возмущается, в пустоту бьёт, -  но не отвечает. «Сколько таких, как младший! - думает он, - дома беда, а он?». В воображении вспыхивает Катерина, но быстро гаснет. Иван Степанович  старательно режет очищенную картошку: некоторую на кубики для рыбного супа, остальные на тонкие пластинки, чтобы поджарить. Анюта любит похрустеть. В кухонных делах она обогнала  Ивана Степановича. У неё свой цветастый фартучек, своя разделочная доска. Она может даже блины печь, которые у неё почему-то выходят цельными, гладкими, а не ошмёточными и с дырками, как у деда. Единственное, в чём он превосходит Анюту на кухне, так это в чистке лука.

- Если ты не хочешь смотреть телевизор, - не отстаёт младший, - то давай я его в маленькую комнату перенесу. Комнату отдыха сделаем.

- Да переноси. Он мне и на хрен не нужен. У меня есть свой телевизор. Домашний.

- Это что ещё за телевизор?

- Домашний. Есть такая марка.

- Что-то не слышал я. И где он у тебя находится? Покажи.

- В мозгах, - Иван Степанович с сожалением смотрит на младшего. - А в нём ты, твоя жена, брат твой с женой, Анюта и Машка... И всегда последние новости. Живые, а не замусоленные и не брехливые.  Бери ножик и начинай чистить лук. А когда почистишь, - в машину и давай к жене! У меня не постоялый двор. Нечего здесь околачиваться. Домой. Там дочка Машка.

   Младший начинает обижено бурчать, но Ивану Степановичу не до его бурчания. Он мелко шинкует капусту, вырезает кочан и думает о внучке. Как она радовалась, когда ей вчера купили телефон «Samsung». Дорого? Нет, не дорого. Ерунда! Она растёт  без отца и матери. Соседи вначале охотно охали, страдальчески приговаривали: «Сирота, сиротинушка», а потом, когда Иван Степанович прошёлся по их квартирам, почему-то разохотились и охать, и приговаривать.

   Иван Степанович улыбается, когда слышит телефонный звонок своего мобильника. Ну, кто может так рано звонить? Он смотрит через балконное окно. На взгляд сырая и мрачная погода, серый, тяжёлый туман, а на душе светло. Он вчера научил Анюту, как звонить отцу, матери, ему и бабушке.

   Он заходит в туалет. Через пару минут из туалета с песенным громом вылетает ещё одна строчка, которую вспомнил Иван Степанович: «А Боб Кеннеди пустился в пляс».

- Дед в туалете поёт, баба! – кричит Анюта.

1.   Когда смерть всё время рядом.

           Сто двадцать тысяч рублей, которые она хранила десять лет, наконец, нашли своё применение. А десять лет назад от рака умер её муж – таксист, оставив одну с тридцатилетним сыном. В тот же год, каждый месяц она откладывала по десять тысяч со своей зарплаты медсестры, пока  не накопила сто двадцать  тысяч рублей, которые она, завернув  в тетрадный клеточный лист и перетянув резинкой, спрятала в диване под матрацем.

         Удивительным для неё было то, как она смогла прожить десять лет и не умереть, зная, зачем она собирала эти деньги. Они каждую ночь  жгли её голову, нагоняли бессонницу и заставляли бешено колотиться сердце.  Часто ночью она вставала, уходила на кухню и ставила перед собой зеркало, в котором появлялся муж. Он не мог говорить, откуда он приходил там царило безмолвие. Он знал её беду, но ничем не мог помочь, но она была благодарна ему, что он не забывал её. Он уходил с рассветом, но в последние годы он перестал появляться.

        Она стала верить, что он умер и там. Она оставалась ещё стройной, симпатичной и мечтала о мужчине, который был бы ей опорой в жизни, наполненной страхом и тревожным ожиданием, но эти мысли исчезали, когда она думала о деньгах под матрацем. Это были похоронные деньги для сына: системного наркомана с пятнадцатилетним стажем, которого она лечила неоднократно, но это не помогало, и врачи говорили ей, что он может умереть в любой момент, но смерть распорядилась по-своему. Эти деньги, которые  она держала десять лет,  оказались похоронными не для сына, а  для неё, не выдержало сердце.  Их нашла её соседка по записке, которую она оставила ей на всякий случай.

- Вот так, - сказал Николай, закончив рассказывать, - ты на своих похоронные не собираешь?

- Я их на реабилитацию отправил.

- Понятно. А что они там делают?

- Работают. Первые три дня им курить можно. Потом леденцы дают. Психологи, психиатры с ними возятся. Заставляют описывать, как всё началось и так далее. Разговаривать мне можно с ними только на двадцать восьмой день. А до этого только разговоры с сотрудниками, как, да что. Убежать невозможно. Закрытыми держат. Если кто провинился, всю группу наказывают. Не разрешают гулять во дворе.

- Не сладко. Я уже двадцать один год не пью, - сказал Николай, - а раньше, помнишь, в смерть напивался. И в церковь ходил, и лечился, и клялся, и зарекался. Бросил, когда скальпелем по желудку провели. Опухоль была. Отхватили половину. А тут наркомания. Вытравливает молодь, как тараканов. Ну, почему она прицепилась к нашим ребятам?

          Я не знал ни имени, ни отчества этой женщине, а спросить её – она уже не ответит. А жила она в нашем доме. Вот и частичный ответ Николаю: почему прицепилась?

- Вон идут, - продолжал Николай. -  Гогочут. У них права и никаких обязанностей. А сейчас у всех, у всех должны быть только обязанности: работать, да так, чтоб Россия потом покрывалась и пар с неё шёл. А без пота развалится она. Скоро день Победы. Большой праздник. Встали бы они и посмотрели бы на нас, как мы работаем и живём и точно сказали бы:  и ради таких, как вы, мы  воевали? Сам, как думаешь? Похвалил бы или поругали?

         В церкви, она стоит на самом высоком бугре, у подножья которого пробегает речка,  ударили в колокола. Сначала тяжёлый звук пошёл, а потом колокольный подхватился.                    Понеся звон, рассекая воздух по всей округе, поднимая птиц, облепивших провода. Со школы начала высыпаться с шумом и гамом ребятня и бежать на  игровую площадку. Среди ребятни замелькали огромные белые банты. Это она. Внучка. Сейчас вместе пойдём домой. Вначале она спросит меня, а папа и мама из санатория ещё не приехали? После  моего ответа она немного помолчит, а потом до самого дома будет  читать мне стихи, которые она сама сочиняет, а я буду их слушать...

              НЕИЗВЕСТНАЯ ЖЕНЩИНА С ЛИСТВЯНКИ.

1.

       Не люблю я и избегаю  рассказывать о тех местах, в которых не был. Я всегда чувствую привкус фальши, когда так поступаю, но однажды  я заглянул  в Интернет, чтобы, хотя бы на картинках, увидеть то место, прочитать о нём, о котором я услышал с рассказа одной женщины.

       Меня заинтересовала Сибирь, но не с целью выбрать когда-то время и  попутешествовать, а по другим обстоятельствам.          Половина России - это Сибирь с огромной территорией, которая покрыта  тысячами километров лесов, изрезанная  реками и горными массивами. Сибирская тайга - одно из немногих на планете по-настоящему девственных мест, которые привлекают любителей порыбачить, поохотиться, попутешествовать...

       Красиво описана Сибирь. Сознание мгновенно схватывает. Лес, который находится от меня на расстоянии, примерно, пяти километров, мой взгляд тоже  мгновенно его достигает, но чтобы дойти до него, не мгновенья нужны. Так и с Сибирью. Туда нужно было ехать, а не в Интернете вычитывать, чтобы  увидеть одну женщину с посёлка Листвянка, расположенного на берегу Байкала.

       Заинтересовала она меня. Хотелось мне её увидеть, посмотреть, какая она, и что собой представляет? Поговорить с ней. Может глядя на неё, слушая, решительности наберусь.  Не раз собирался я съездить к ней, но  всегда находились отговорки, потому что понимал: устоялся я в прошлом и отсечь его, вряд ли, уже смогу.

2.

      Месяц назад я поехал вместе со старшим сыном и его женой по нашим делам. Полчаса езды и я остановил машину возле двухэтажного здания. Его отодвинули подальше от центра, чтобы не пугать жителей вывеской и не создавать у приезжающих гостей неправильное впечатление о нашем городке.

      Здание было в кирпичной упаковке. С пластиковыми белоснежными окнами. Зелёная крыша, но без места отдыха на ней. Словом, модное строение. Ходили слухи, что хотели сделать даже соломенную крышу – последний щелчок строительной  моды, но посчитали, что баловать такое не престижное и пользующееся дурной славой  здание излишеством не стоит. Нужно побольше увесистости, массивности, твёрдости и  строгости в нём, но, как я ни искал увесистость и строгость, так и не нашёл. Разве что «толстобрюхие» решётки на окнах и огромный выщербленный, местами покрытый грязным мхом валун возле железного стрельчатого  забора, неизвестно как закатившийся сюда.

       А, может быть, он и не закатывался, а прижился испокон веков. Разные случаи бывают. Возможно, что вкатили его на это место для того, чтобы наметить  строительство обширного  продовольственного, промтоварного супермаркета, но когда решили выкатить обратно, чтобы освободить площадку, не пошло дело. У нас ведь много намечают, задумывают, а потом докладывают, что нужное здание соорудили, да электричество замкнуло, сгорело всё, один камень с подпалёнными боками остался.

      Упомянул я о валуне, потому что это здание - наркологический диспансер и наркоманы называют его «Валун». А почему так? Им виднее.

       Недалёко от валуна находилась небольшая цветочная клумба с гипсовым фонтаном в виде кувшина с отломленной ручкой, выкрашенного в жгучий красный цвет, но ещё не высаженная. Зато доверху замусоренная  острым щебнем, окурками, деревяшками, пустыми пачками сигарет. Ступеньки выстланы дорогой, фигурной  плиткой, а по бокам металлические поржавевшие перила.

       Приехали мы, чтобы получить в диспансере для сына и его жены направление в наркологическую клинику N.

       Эту перемешанную картину разряжало яркое солнце. Пригожий весенний денёк набирал в себя всё то, что может дать молодая, сильная, распахнувшаяся светом и теплом весна. Денёк был заметен и радовал накатывавшейся свежей и здоровой жизнью. А незаметно было  то, сколько боли, несбыточных надежд, оговорок, безразличия, нерешительности и даже трусости, впитано было в этом здании. Всё не перечислишь.

       В небольшом сквере с худосочными коротышками - берёзами на скамейках с тяжёлыми железными лапами сидела молодь. Хорошо одетые. Не с иголочки, но и не в тряпье, на бомжей не смахивали. Они покуривали, шептались, делились местами закладок с наркотиками, некоторые за головы держались, покачивались со стороны в сторону, ложились, вскакивали: ломка начиналась.

       - Кузьмина  Ирина, - раздался ленивый голос с открытого окна на втором этаже. – Давай к врачу. Отец уже там сидит. Тебя ждут.

       Не спеша уже не раз по знакомой дорожке высокая, стройная девушка  поднялась на порожки и исчезла за дверью. Я за ней на второй этаж. Своих оставил в скверике. В длинном коридоре плотная очередь мужиков и женщин, вытянувшаяся   почти на его половину.

       Отцы и матери. Почему они ходят сюда? Некоторые, чтобы словом сына или дочь поддержать, другие, чтобы не убежали, а они убегают иной раз. Сидит на приёме у врача - нарколога, как бы слушает, соглашается, некоторые даже, как бы гордятся, выцеживая слова: «я - системный наркоман», это что-то вроде наркомана в законе, а потом  неожиданно схватывается и к выходу, отец или мать за ним. Врач тускло смотрит, как они бегут по коридору, но не вмешивается. 

       Выход и вход – свободные. Никого не неволят. Сколько раз я сюда приходил – все знакомые. Никто не исчезает. Не умаляется очередь. Прибавляется больше незнакомых.

       В нашем  городке официально зарегистрированных наркоманов за несколько сотен перевалило. А незарегистрированных?  Уверен, что гораздо больше. Я по своему дому сужу: один стоит на учёте, а три – «вольные» люди. Если собрать их вместе и построить дома, то получится небольшой посёлок.

       С годами, думаю, он расширится и, может быть, его даже на карту нанесут.

       Передо мной стояла женщина лет пятидесяти. Лица родителей, у которых дети наркоманы, лучше не описывать. Их внешность сосредоточена во взгляде. Надломленный и высушенный. Тяжело смотреть. Когда долго смотришь, то вместо глаз видишь дыры, из которых словно выскребли  глаза.

       - Напрасно мы стоим тут, - тяжело вздохнув, сказала женщина.

       - Это почему напрасно, - спросил мужчина, стоявший впереди неё.

        Это был новенький, что чувствовалось по его бодрому голосу и ещё не затасканному взгляду, который внимательно ощупывал проходивших мимо  медсестёр, врачей.

       - Думаете, что направление в клинику не дадут? – Он строго посмотрел на очередь, потом перекинул взгляд на дверь врача. - Обязаны дать по закону? Или скажут, что свободных мест в клинике пока нет? Если в палатах нет, пусть в коридоре кладут,     -Он не отпускал слова, а только наворачивал их, не давая слабинки. -  Если там забито, то подождём. Ничего страшного. Помогут.

       - Мне один раз помогли, - тоже новенький голос. – Я как-то позвонил. Сына ломало. Думал всё. Умрёт. Просил их, чтобы положили, а была пятница, а мне в ответ: мест нет, если, что случится, вызывайте скорую. В понедельник привозите. Я им: так скорая может не помочь. А мне снова в ответ: если скорая не поможет, то и у нас в клинике он загнётся. Так и сказали: загнётся.  Не загнулся, деньги помогли.