Первый выпас

Встречал нас сам председатель Шамшонкин. Пожилой, коренастый при костюме, в галстуках и сапогах. Шамшонкин сидел в Газике, и на нас, поздоровавшись, не глядел. Манера у него странная: говорит с людьми, а в глаза не глядит. Только одно и сказал по дороге, что коровы там, на ферме не поены, потому что насос сломался, и думал свою председательскую думу, где бы достать новый насос, этому много лет с хвостиком, и уже не первый раз бедные коровы страдают от этого, а доярки воду на себе таскают.

Газик ехал быстро, легко и даже как-то весело. На полях лежал снег, а в Москве уже была зелень. Свернули в сторону Стружни, и тут начало нас всех кидать из стороны в сторону, пару раз застревали в грязи. Тогда председатель, шофер и отец толкали машину. Пару раз мы выбрались сами, а в другой вытянул нас проезжавший трактор.

Доставили прямо к правлению уже к восьми утра. Правление располагалось в старинном господском доме-усадьбе. С одной стороны на здании написано «Правление колхоза «Смена» Торжокского района, очень неумелая надпись «Клуб» - с другой. Перед правлением щиты с цифрами показателей выполнения плана и благословляющей все дояр с поднятой рукой. Бог сколько не меняющийся лозунг «Решения съезда – в жизнь» на белесом кумаче. Окна первого этажа заколочены.

- Тут у нас клуб, - объясняет Шамшонкин. У кабинета председателя столпились люди, председателя ждали, но первыми он пропустил нас и приказал счетоводу оформить.

Посереди деревни, в стороне от основной улицы стоит переделанная из бани избушка с покосившейся дверью, вся избушка-сени да комната с печью, а дверь такая низкая, что надо приходится нагибаться. Нас снабдили колхозным имуществом: двумя кроватями с сырыми матрацами, одеяла, слава Богу, были новые. В домике сыро и душно, все основное пространство занимает печь, обмазанная глиной, в углу прокопченная газовая плита с остатками сушившихся когда-то грибов, пол усеян таким количеством пустых банок и газет и всяческого хлама, что, несмотря на усталость, мы принялись разгребать жилище и только потом смогли внести кровати.

То и дело приходили местные жители, любопытствовали, и все говорили, что коровы не поены, и опять про злополучный мотор. Нам принесли старый чайник, веник и прочие старые, но пригодившиеся в нашем хозяйстве вещи. Ковшик из нержавейки, повешенный на гвоздь, вызывал восхищение: «Вот это вещь!»

Часам к трем мы управились и пошли на ферму, куда повел нас бригадир Петр Иванович. Два одинаковых длинных здания из серых досок с прорехами утопали среди навоза, грязи и луж. Подойти было невозможно, хотя посреди жижи были проложены доски, но и они не спасали: мы то и дело рисковали искупаться в вонючей грязной ванне. Из одного здания слышалось тоскливое блеяние, из другого жалобное мычание наших будущих подопечных.

Петр Иванович привычно балансировал на досках, делая вид, что так и надо. Лужа перед входом в коровник, как оказалось, никогда не просыхала, хотя время от времени ее засыпали песком, но он смывался все той же навозной жижей. Люди привыкли к этому и ничего не пытались изменить.

При тусклом свете по обе стороны затопленного грязью прохода стояли отощавшие за зиму коровы в ошейниках на цепях. Увидев собаку, забеспокоились и повернули морды в нашу сторону. У них были серьезные и очень грустные глаза. Телята тоже находились в коровнике, потому что, хотя по возрасту и полагалось их перевести в другое место, такого места не было.

Колхозный телятник переполнен из-за случившегося недавнего пожара – сгорел новый коровник. А этот был построен еще до второй мировой.

Меня никто не принимал всерьез: и доярки, и бригадир, говорили, что на отца вся надежда. Только Маруся, самая старая доярка с благородными чертами лица, и видно измученная жизнью и работой, подошла ко мне и сказала: «Ничего, я тоже смолоду пастушила, и все получилось… И у тебя все получится.» Она положила мне на плечи тяжелую руку и внимательно посмотрела в лицо добрыми своими глазами.

Когда распахнули двери коровника, отчистив кучу навозу от них, свет ворвался внутрь. Коровы, почувствовав свежий воздух и увидев этот яркий свет, взволновались, замычали, всеми легкими стали втягивать в себя уличный воздух так, как делал бы это человек.

Мы вместе с доярками постепенно отстегивали коровьи ошейники и выпускали их по одной на белый свет. Они, не веря своему счастью, останавливались в дверях и не шли дальше, образовалась пробка.

Высокий жилистый дояр дядя Саша Громов орал на них: «Ну-у, пошли, твари рогатые!» Коровы, очумев от всего, тощие, с неустойчивыми после зимы ногами, костлявыми ребрами спотыкались, вязли в навозе тут же на дворе. Солнце осветило раны на шеях, пролежни, испачканную навозом свалявшуюся шерсть.

Наша овчарка Марта старалась их поднять изо всех сил: носилась вокруг полегших коров, лаяла, подвизгивала, подталкивая их носом. Коров приходилось вытягивать из навоза общими усилиями, а одна, совсем кожи да кости, недавно принесшая теленка, со двора не пошла и вернулась в коровник.

Когда стадо пошло по деревне, все доярки вышли на дорогу, и я увидела на лице у Маруси слезы: « Барышни вы мои душистые, барышни вы мои душистые, весны дождались»,- приговаривала она.

Мы погнали коров к реке. Они обступили берег и жадно пили, втягивая воду. Хотя вода была холодной, многие забрались в реку, подставляя бока течению, чтобы зимняя грязь отлипла.

Долго стояли коровы на голой без травы земле, поводя влажными носами, печально глядели вдаль за реку, куда ходили пастись, и мычали. Марта (восточно-европейская овчарка) сидела около меня и улыбалась, повиливая хвостом. Видно, и ей понравилось, что напоили коров, и что она, Марта, при деле.

Народ из всей деревни собрался на берегу, на камнях разрушенной старой церкви. Все смотрели на стадо.