Вернемся к Пелевину, или из переписки с А.П. Давыдовым

                        Вернемся к Пелевину, или из переписки с А.П. Давыдовым[1]

            Дорогой Алексей Платонович, я настолько «задолжал» в процессе нашего творческого диалога, что наконец решил сесть и написать Вам обстоятельное письмо, где хочу проанализировать и Вашу статью о Пелевине и порассуждать о Вашей теории медиации. Думаю, что хоть между собой мы не должны лукавить, а напротив, ясно и определенно высказаться о своих взглядах и ориентирах. Вы настолько заряженный человек, что, наконец, и меня заразили своей страстью к концептуальному мышлению.

            Итак, прежде чем приступить к анализу Вашей статьи я хочу изложить свое видение разбираемого Вами автора.

            В моем представлении Пелевин – первый русский писатель, который полностью перешел на почву Другого, или Инородного. В традиционные русские сюжеты он вставляет Иное и сразу перерастает традицию, поглощает ее в Ином. Так, комдив Чапаев становится у него буддийским духовным иерархом, Зигмунд Фрейд с одноименного рассказа оказывается в финале попугаем, рассказ об очаровательной женщине превращается в повествование о кошке. В последних случаях примечательна еще одна особенность: довление приема над содержанием.

            Произведения Пелевина, как компьютерные игры, в них важна возможность обыграть ситуацию, немало не сожалея о пушечной пальбе или условных жертвах. Это, видимо, тот уровень литературы, при котором не может быть никакой идеологии, или бинарных оппозиций, типа «плохой-хороший», «свой-чужой». Тем самым Пелевин сразу отстраняется как от русской традиции «поиска особого пути», «русской идеи», так и от западного индивидуализма, лежащего в основе модернистского проекта 19-20 вв.             Единственная черта, связывающая Пелевина с модернизмом, это ирония над различными моделями «расширения сознания». Его персонажи нюхают кокаин, хлещут водку, испытывают мистические прозрения.

На самом деле, поколение Пелевина – это поколение с культом «Битлз», которые в свою очередь, впервые на Западе увлеклись буддо-индуистским Востоком. В отличие от них Пелевин понимает, что нельзя все воспринимать всерьез. Поэтому в результате соприкосновения культур у него получается Пустота, или поле для неведомого, где он себя очень вольготно чувствует. Вот вам и смерть героя, и смерть Автора, совсем как у Фуко или Р. Барта. А дальше уже возникает всеобъемлющий призрак Деррида и иронизирующий буддофил Пелевин превращается в завзятого постмодерниста, которому неважно о чем писать, лишь бы писать. Это период «Дженерейшн Пи», где рекламные слоганы вплетены на равных в ткань текста и где власть СМИ так сильна, что заслоняет реальность, совсем как у Бодрийяра, раньше всех предсказавшего, что гипертрофированное производство информации есть уничтожение референтного существования.

            Третьим этапом творческого пути Пелевина можно назвать его критическое отношение к постмодернизму, которое, однако, тоже ни к чему светлому не ведет. Автору, напрочь отказавшемуся от диктата «рацио», приходится теперь культивировать бессознательное. Такова любовь к числам в книге Пелевина «ДПП/НН». Это не только невроз навязчивого состояния, это мрачная пародия на философию и эстетику чистогана, где число из означающего превращается в означаемое. Человечество достигло того, чего хотело, оно освободилось, оно порвало все связи, оно секуляризировалось и дерационализировалось, теперь оно кружится вокруг числа и литера в бесконечной паутине Интернета. И вот в этой ситуации единственное, что осталось человеку – это его национальная принадлежность, способность быть представителем своей национальной культуры. Но стоило ли делать такой громадный крюк, чтобы вернуться к очевидному? Но ведь это-то и не было для Пелевина очевидным, необходимость национальной почвы. Поэтому через много лет она возникла в нем в качестве Другого, к коему он вернулся теперь из Пустоты мировой паутины. Но здесь он предусмотрительно останавливается и правильно делает. Ибо выбор между Пустотой и Почвой – это забитый песком тоннель.

            Теперь с чем я не согласен в Вашей интерпретации Пелевина? Ваша теория медиации предполагает столкновение небесного и земного, схождение их в сфере «между». Но где эта сфера – в сознании общества, или индивида? И где она проходит в творчестве Пелевина? Ведь он сразу переступает грань реального, его задача открыть неведомое, сделать доступным невообразимое. Он абсолютно реалистически описывает то, чего не может быть. Он не Иисус, идущий на заклание, а автор послания в никуда, согласный быть никем. Ваша теория просто не может его описать, он неуловим для нее.

            Вторая Ваша крайность, Вы считаете его язычником-шаманистом, но язычник – это дитя природы, а Пелевин - это демиург, прекрасно понимающий всю условность своего творчества и своей игры. Он, скорее, вольнодумец, в крайне обостренном значении этого слова. Для него есть только процесс мысли и больше ничего. Его можно еще обозвать и мифотворцем, но последний верит своим мифам и идеологизирует их, а Пелевин, скорее, мифоразрушитель, освобождающий нас от малейшего торжества репрессивного сознания.

И далее. Ваша теория настроена на позитив, на технологию сочетания и усвоения, но без состояния отрицания и негации, без всепроникающей философии нигилизма, она будет только прекраснодушной схемой, не учитывающей природы человека и строя бытия.

            Конечно, есть еще люди, настроенные на трансгрессию, или выход за собственные пределы, но именно такую категорию людей вы осуждаете, называете «нравственными уродами». Так, например, Вы называете Печорина. Но нельзя ли допустить, что он несет бедствия людям не из внутренней испорченности, а, напротив, из крайней требовательности к себе и окружающим. Он как гигант, не знающий меры собственных сил. Он себя безмерно растрачивает по пустякам, но именно эта безоглядность в саморастрате делает его таким обаятельным и неотразимым, в том числе и для его жертв.

            О философии растраты писал Батай в своем анализе творчества де Сада. Растрата жизненной энергии без оглядки на свою и чужую смерть - это и есть выход за собственные пределы. В данном случае речь идет об индивидуальном выборе, а не о руководстве к действию для масс. В средневековье писали, что зло – наименьшая степень добра, Лютер настаивал на том, что человек не делает добра по своему побуждению. И возможно, что зло – это тот элемент тоски, неведения и слабости, на которые всегда обречен человек. Он ныне даже не раб божий, а так, кусок мяса на ветру своих страхов и инстинктов. И только творчество - то божественное начало, которое формирует в нем знание и силу и утоляет тоску. Пелевину дано каждый раз находить пути к этому источнику и брать в нем именно то, что нужно на данный момент. Его сила не в культивировании любви или определенного типа личности, а в недоверии ко всем существующим формам человеческого бытия. Пелевина нельзя назвать неоклассиком, он как раз тот, кто не приемлет любые потуги на классицизм. Ваша огромная заслуга в том, что Вы первый в современной русской культуре совершенно определенно встали на сторону Пелевина, сделали из него лидера протестного движения, вот уже четверть века существующего в русской литературе. Но мне кажется, что в конкретном анализе его творчества, надо исходить из его собственных установок, и вообще, из диалектики его роста. Наши с вами трудности в том, что не создано еще языка, на котором можно было бы рассуждать о Пелевине. Только не думайте, что я его слишком идеализирую. С уважением, Ваш Ауэзхан