Драма российской демократии

Когда разговор, так или иначе, заходит о демократии, я всегда вспоминаю Александра Зиновьева, который говорил, что сначала мы должны договориться о предмете разговора: что мы, собственно, имеем в виду? Идеальное общество или систему определенных институтов, реально существующих и имеющих прописку на Западе?

Вопрос этот далеко не праздный, потому что во времена советских диссидентов научного или даже беллетристического описания демократии попросту не существовало. Духовные гуру тогдашнего общества отталкивались в своей вере от существующего строя. Они стремились разрушить КПСС и похоронить Советский Союз обвинениями в организации ГУЛАГа. А "демократией" называли либо Страшный суд над коммунизмом, либо такой порядок, в котором, предполагалось, что будут и в самом деле реализованы утопические идеологемы социализма: все имеют работу, все имеют возможность заработать на достойную жизнь, и разрешено чтение запрещенных книжек.

При этом большинству казалось, что именно так и обстоят дела в капиталистических странах. "Соблазнять ею (демократией. - С.М.) моих соотечественников, - писал А.Зиновьев в предисловии к книге "Запад", - нет надобности. Они сами превратились в яростных "токвилей", представляя себе Запад как тот самый земной рай всеобщего благополучия и изобилия, какой им обещали коммунистические идеологи и вожди".

Только с конца 1980-х в описания демократии проникли различные определения, прежде всего, определения рынка. Демократия стала связываться со свободой экономической деятельности, а после 1991 года - тождественна капитализму. При этом Россия официально назвала себя демократией, хотя институты, характерные для демократии (западного типа), только находились в строительстве. Вмиг возникшие партии, парламент, право, демократические СМИ оставались чрезвычайно подвижны, но не в смысле развивались, а как декорации грандиозного спектакля.

В 1996 году я встретился с Зиновьевым, только вернувшимся в Россию в качестве западного туриста, но уже разочаровавшимся в Западе и быстро превращавшимся в описываемый им же тип "хомо советикус". Это уже был не тот Зиновьев, которым я восхищался в юности, хотя многие его замечания оставались по-прежнему точны. Главное, что ему казалось, что его недооценили как ученого, и мы беседовали с ним в довольно-таки бедном номере гостиница "Украина".

"Я уже не раз говорил, что существующая система власти не является полноценной государственностью, - говорил мне Зиновьев. - Это ублюдок, политический квазимодо, образовавшийся из остатков советской системы и имитации западных государственных институтов. Эта система, во-первых, нелегитимна, поскольку легитимацию власти в современном обществе может дать только полноценное законодательство. Во-вторых, не суверенна, поскольку властью является колониальная администрация в стране колониальной демократии. И третий признак неполноценности заключается в том, что она недееспособна. Она не выполняет главную функцию государственной власти в современном обществе - функцию управления. Она властвует, но не управляет".

Неудивительно, что этот период характеризовался также и растущим разочарованием в демократии как выборе исторической судьбы, достигнувшим пика в дефолт 1998 года. Во-первых, потому что стало ясно, что "свобода экономической деятельности" не тождественна процветанию. По всеобщему убеждению, "демократы" промотали наследство СССР и привели страну в плачевное состояние. Во-вторых, потому что выяснилось, что сама по себе "демократия" не снимает многие противоречия, присущие поверженному в прах "административно-командному социализму". В-третьих, открылись границы, и многие, как и Зиновьев, побывав на реальном Западе, с удивлением обнаружили, что в каких-то аспектах западное общество ничуть не отличается от "российского общества в кризисе", поскольку там тоже есть и бомжи, и дефицит жилья, и проблемы с медициной и образованием, и множество социальных конфликтов.

Кое у кого возникло ощущение, что авторитарное правление достойного и умелого руководителя ничуть не хуже, чем правление выборного комитета сумасбродных и вороватых граждан. В маргинальных кругах вновь заговорили о монархии, а официально - после 2000 года - о резонах политики лидерского типа.

"Одним словом, - писал А.Зиновьев. - Термин "демократия" не является термином научным в силу аморфности его смысла и многосмысленности даже в рамках сочинений одних и тех же авторов. Он является характерным термином идеологии. Употребляя его, различные люди вроде бы имеют в виду один и тот же объект, но при этом видят его с различных сторон, понимают его различно, испытывают к нему различные чувства и имеют различные цели при его описании…".

* * *

Аморфность аморфностью, но даже после такой достаточно критичной интродукции я остаюсь демократом. И потому, что родом из диссидентского прошлого, следовательно, тоже вынес свои убеждения, отталкиваясь от политического симбиоза КПСС-КГБ, и уже поздно эту позицию пересматривать. И потому, что, как и все истовые демократы, считаю, что демократия хоть и не совершенный порядок, но совершенней системы в истории пока еще не придумано.

Действительно, бывает и так, что на каком-то историческом отрезке власть мудрого государя прогрессивна. Но как политический закон этот принцип порочен. Любой государь, каким бы гением он ни был, имеет склонность нравственно стареть, притом, что нет безопасного и гарантированного способа провести этого гения к вершине власти.

За примерами ходить далеко не надо. Мудрое правление Николая II ввергло Российскую империю в хаос величайшей национальной катастрофы, а самого Николая привело в подвал Ипатьевского дома. Мудрое государственное строительство следовавших за ним больших "красных царей" - Ленина и Сталина - в каком-то смысле было чрезвычайно успешно, но оставило нам государство-недоделку, вечный недострой, из которого и мы до сих пор не можем выбраться с исправляющими положение дел реформами. Мудрое правление Владимира Путина сначала стабилизировало ситуацию, разогретую в правление "царя Бориса", но потом привело к торможению всей социальной динамики, спячке, безынициативности всех клеточек подчиненной ему вертикали госслужбы. Глебу Павловскому приходится вообще разводить режим и государство: "…наш режим, собственно говоря, ограничивает вредоносное действие нашего государства в его реальном состоянии на жизнедеятельность и бизнес граждан", - что есть не что иное, как признание неполноценности политической системы.

Хуже этого, однако, то, что "царизм" ("цезаризм") характерен также и тем, что не позволяет исправить себя даже тогда, когда тупик ясен всем, кроме "царя".

Так давайте же согласимся, что демократия - это не экономическое благополучие. (По мнению определенных кругов, "благополучие" в Китае, но у нас нет своих китайцев для экспериментирования). И даже не народовластие в вульгарном значении этого слова, хотя содержит в себе известные и шлифованные десятилетиями демократические процедуры. Признаем и то, что ВСЕ не могут управлять, и в определенных обстоятельствах "ВЛАСТЬ ВСЕХ" несправедлива и беззащитна от узурпации манипуляторами и демагогами. Но давайте будем считать демократией комплектный набор "Сделай сам" - объективно необходимых институтов управления, созданных на принципах представительности и современного права, которые мы даже еще не наблюдали в России в режиме нормальной функциональности. Но которые мы реально наблюдаем у наших геополитических и исторических конкурентов - США и ЕЭС.

Просто удивительно: если мы прем оттуда все - от джинсов до айфонов, то чего бы ни спереть заодно и их управление?

И тут возникает два вопроса. Первый: почему в российской демократической революции не удалось эти институты заставить работать, даже тогда, когда они были созданы по образцу и подобию?

И второй: при каких обстоятельствах они все-таки могут стать работоспособны?

* * *

Я много думал над первым вопросом, и один из ответов для себя получил, читая про Французскую революцию.

Сегодня она нам всем представляется чем-то вроде кино "Повторный брак", буквально название фильма переводится с французского как "Женившиеся во II году" (имеется в виду второй год от провозглашения Франции республикой, когда в стране действовал особый революционный календарь).

Вот народ "достало" бездарное правление Людовика ХVI-го. Тем более что его супруга - Мария-Антуанетта, посоветовала беднякам "вместо хлеба есть пирожные". Во французском языке нет слова "пирожные" в той оскорбительной коннотации, которую молва приписывает словам Марии-Антуанетте, тем не менее, парижане звереют, быстренько разваливают Бастилию, короля и королеву судят (а не где-то режут в темном переулке), потом гильотинируют, потом не могут остановиться и устраивают Великий террор.

На самом же деле революция представляла собой гораздо более длительный, менее "героический" и достаточно мучительный процесс. Начавшийся в 1789 году и завершившийся в 1793. Политический класс совершенно не собирался заходить так далеко, как он зашел в результате, и наоборот постоянно тормозил. Известные нам по учебникам истории "пламенные революционеры" не были такими уж пламенными, как изображается иногда на плакатах, не размахивали с утра до вечера шпагами, а наоборот, трусили, "химичили", постоянно пытались найти компромисс с властью. Было даже и так, что и после падения Бастилии они устраивали королю овации, во всяком случае намеревались остановиться на стадии ограниченной монархии. И только давление разбуженных социальных масс заставляло их идти дальше и дальше.

Смерть короля, королевы и их противников - Дантона и Робеспьера на гильотине, как это ни ужасно… декларация прав человека и гражданина, как это ни прекрасно… понадобились прежде всего для того, чтобы перераспределить земли феодалов и духовенства БЕЗ ВЫКУПА и предопределили ГЛУБОЧАЙШИЕ ЭКОМИЧЕСКИЕ ПРЕОБРАЗОВАНИЯ. Настолько глубокие, что даже тогда, когда победила реакция, эти экономические завоевания революции не могли быть уже полностью отменены.

Петр Кропоткин писал: "При виде того, как Конвент, грозный и могучий в 1793 г., пришел в полный упадок два года спустя, как республика, полная, казалось, живых сил, погибла в несколько лет и как Франция, пройдя через разлагающий строй Директории, подпала в 1799 г. под военное иго Бонапарта, нередко ставился вопрос: "К чему революция, если после нее страна должна опять подпасть под чье-нибудь иго?" И в течение всего XIX в. повторяли этот вопрос; причем люди состоятельные и люди робкие пользовались им как непобедимым доводом против всяких внезапных переворотов". И отвечал: "Но везде в деревнях народилась уже новая Франция за эти четыре года революции. Крестьянин наедался досыта в первый раз за последние несколько сот лет. Он разгибал, наконец, свою спину! Он дерзал говорить!"

Вернемся, однако, к нам. В отличие от французской, в Великой демократической революции в России, начавшейся в 1989 году и закончившейся в 1993 - есть символическая синхронность дат, - практически не наблюдалось давления масс. Народ приходил защищать Белый дом, но многие разошлись незадолго до того, как закрылось метро. Есть нечто необъяснимое в столь быстром разрушении "старого порядка". Отчего, подчас, и возникает подозрение, что то была не революция, а переворот, инициированный спецслужбами и закамуфлированный под демократическую революцию.

После нескольких массовых демонстраций, народ не так уж сильно давил на Конвент - Съезд народных депутатов и Верховный Совет, тем более не имел в революции своего осознанного экономического интереса. Следовательно, так и не создал ту животворную атмосферу анархии, в которой творчеством улиц рождаются и поддерживаются демократические институты. Во времена Французской революции - парижские секции, во времена Первой русской революции 1905 года - Советы.

Политический класс мог тормозить практически беспрепятственно. Мистическим образом развеяв танковые колонны ГКЧП, он с барского плеча дал право старушкам свободно торговать у метро укропом (потом это право отобрал). Челнокам - беспошлинно везти некоторое количество товара (отобрал), свободу приватизировать построенные при Советской власти квартиры (это право пока пролонгировано). Свободой же беспрепятственно обогащаться воспользовался ограниченный круг лиц, находящихся в непосредственной близи к ресурсам.

Иногда Егора Гайдар называют отцом новой экономики (что путают с демократией), титаном демократических реформ, но вот посмотрите: после года деятельности в правительстве по какой-то причине его отстраняют от власти, и что происходит? Ничего! У него нет группы поддержки, он не выступает, как Троцкий, с балкона, сторонники не несут его на руках обратно в Кремль, он тих, незаметен, как получивший новое назначение командировочный. Подчиняется, меняет место работы. Был революционером, стал консультантом. Так революции не делаются!

Американский исследователь Майкл Урбан провел небольшое исследование на тему: "Событие, которое помнят, но не чтут: последняя российская революция в сознании политической элиты". О выводах честно доложил в Общественной палате. Один из выводов (а он брал интервью у значимых деятелей того периода): у них и в мыслях не осталось ничего про демократию. Про взятие власти есть, есть про получение от этой власти каких-то бонусов, а вот про демократию - нет.

Должны ли мы удивляться, что в буржуазной революции 1991-1993 годов практически так и не появились фермеры-кулаки (о фермерах говорят, но мы так и не поняли, кто они такие), организованные в профсоюзы рабочие и мелкие буржуа - средний класс? Зато осталась партийно-гэбэшная аристократия, превратившаяся в латифундистов. Начиная с 1993 года - расстрел парламента и ликвидация Советов - демократия только отступала по шагу, не оставив после себя закрепившихся демократических практик. Практика протестовать, например, против шоссе через Химкинский лес с перспективой нарваться на сто человек куклуксклановцев, посланных чиновниками, аффилированными с бандитами, может научить чему угодно, только не демократии. Да и какой институт тут может создасться - террористической ячейки?

* * *

Есть демократия, нет ли демократии, но у России одна альтернатива - построить современное государство или исчезнуть с карты мира. Сегодня мы должны думать о реальных тактиках и стратегиях, могущих отвести страну от очередной социальной катастрофы, порожденной неэффективностью управления и корыстью управляющих, когда новые бедные снова пойдут с вилами на новых богатых. Очевидно, мы не сможем ввести демократию (современную систему обратных связей, сдержек и противовесов) суперхорошим законом. Закон мертв, если под ним нет традиции. Однако без целенаправленного усилия политического класса не сможем оживить и социальные практики, вне которых демократические институты суть декорации.

Что делать? Я вижу только один выход - каким-нибудь образом ввести в бой, как сказали бы, последние свежие батальоны демократической интеллигенции. Опасный класс - в терминологии "Русского журнала", ставший, по правде, не таким уж опасным.

Но не только в качестве пары-тройки унылых говорящих голов на ТВ или узкого числа пиарщиков-мордоделов, создавших себе капитал на анализе электоральных предпочтений, а полноценно, как того требует Цех политической критики, в качестве социальных коммуникаторов, заполняющих разрывы между реальным народом и реальной властью. Чем и была творческая интеллигенции, до тех пор, пока кризис и жадность держателей активов не реструктурировал подчистую все журналы и дискуссионные клубы.

Демократию надо выращивать. Если не революцией, то снова - гласностью и образованием, расширением зон, доступных для критики.

Вся эта демократическая и свободомыслящая инфраструктура, утерянная после "победы", должна быть восстановлены в полном объеме, даже если и у обывателя после 20 лет отступления окончательно пропал навык обращения к этой среде. В России всегда много чего происходило через имитации. Может, стоит начать жить так, будто у нас все еще есть будущее впереди?