Высоцкий: остановка сердца по дороге в вечность

30 лет назад в этот день умер Владимир Высоцкий. Еще через три дня его похоронили на Ваганьковском кладбище. В те дни в Москве стояла такая же изнуряющая жара, что и сейчас. В воспоминаниях очевидцев тех событий постоянно встречается это слово – «жара». И по хроникальным кадрам похорон Поэта видно, что жарко. Хотя, судя по данным метеоархивов, на самом деле было не так уж и жарко. Совсем не так, как сегодня, в июле 2010-го.

24 июля 1980 года, в день накануне смерти Высоцкого, столбик термометра лишь немного не дотянулся до 30-градусной отметки. А в последующие несколько дней было 22–23 градуса. Накал спал. Как будто там, наверху, что-то выключили. Но жара все равно присутствует в воспоминаниях очевидцев. Может быть, потому, что летняя Москва как никакой другой город обладает способностью создавать это ощущение невиданной жары – выматывающей тело и душу, тягостной, с тоской и предчувствием чего-то скверного, непоправимого, пропитавшими нагретый воздух.

25 июля 1980 года непоправимое случилось.

Высоцкий, конечно, любил жизнь, иначе не прожил бы ее так ярко, не написал бы к 42 годам столько великих стихов, не спел бы столько великих песен, не сыграл бы такие роли, ставшие классикой русского театра и кино. И в то же время он всеми силами приближал собственную смерть – и жизнью своей «на износ и вразнос», и стихами о смерти с детальным натуралистическим описанием погребальных церемоний. Как, например, в «Моих похоронах»:

Сон мне снится – вот те на:
Гроб среди квартиры,
На мои похорона
Съехались вампиры.

Стали речи говорить,
Все – про долголетие,
Кровь сосать решили погодить:
Вкусное – на третие.

В гроб вогнали кое-как,
А самый сильный вурдалак
Все втискивал и всовывал,
И плотно утрамбовывал,
Сопел, с натуги сплевывал
И желтый клык высовывал.

А вот строки из пророческого стихотворения «Памятник»:

И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли
Расторопные члены семьи.
И не знаю, кто их надоумил,
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои.

Мне такое не мнилось, не снилось,
И считал я, что мне не грозило
Оказаться всех мертвых мертвей,
Но поверхность на слепке лоснилась,
И могильною скукой сквозило
Из беззубой улыбки моей.

Он, конечно, не желал этого, он просто знал, что так будет. Он вообще все знал: такое впечатление о Высоцком сложилось у меня в детстве, в котором песни Владимира Семеновича часто звучали дома из магнитофона. Тогда были такие громоздкие, трактороподобные магнитофоны с огромными, словно пулеметные диски, бобинами. При этом самого Высоцкого я в детстве в глаза не видел – не то что лично (я жил не в Москве), но даже по телевизору. Только слышал его песни, особо не вникая в их смысл. Но песни нравились – своей бешеной энергетикой (драйвом, говоря по-современному) и юмором. Взрослые хохотали, когда слушали их. А мне Высоцкий представлялся мудрым и веселым человеком, который все знает и видит то, чего не видят другие. А если даже и видят, то не могут об этом рассказать. А он – может.

Когда Высоцкий умер, власти попытались сделать его похороны тихими и незаметными. Москва тогда была полупустой в смысле присутствия в ней советских граждан и переполненной в смысле присутствия граждан иностранных: советская столица принимала XXII летние Олимпийские игры. Несмотря на бойкот Олимпиады США и их верными союзниками, к Москве было приковано внимание всего мира, и властям было совершенно не нужно, чтобы внимание это сфокусировалось на прощании с аморальным с точки зрения официальных советских моральных догм человеком, слишком необузданным, имевшим при жизни слишком большую популярность в народе и слишком большое влияние на этот самый народ. С человеком, которого на Западе считали чуть ли не антисоветчиком и диссидентом. Хотя ни тем, ни другим Высоцкий не был… Но для подобных рассуждений и дискуссий было не время и не место. Надо было похоронить по-тихому и по-быстрому.

Однако худрук Театра на Таганке Юрий Любимов отказался выполнить негласные распоряжения сверху, и, несмотря на усилия властей и милицейское оцепление, прощание с Поэтом получилось всенародным. По утверждениям очевидцев, на похоронах присутствовало порядка 50 тыс. человек. Очередь растянулась на пять километров. Но дело не в цифрах. Проститься с Высоцким пришли и простые люди, и знаменитости, не побоявшиеся ради этого рисковать своей карьерой. Друг и коллега Владимира Семеновича Валерий Золотухин в своей книге о Высоцком пишет, что Марина Влади вроде бы хотела увезти с собой сердце мужа – не в переносном смысле слова, а в буквальном.

Советская пресса, выполняя указания властей, смерть Высоцкого «не заметила». Только в «Вечерней Москве» были короткие сообщения о кончине артиста и дате гражданской панихиды, да еще некролог в «Советской культуре». Когда менее чем через месяц после смерти Высоцкого на Таити умер Джо Дассен, очень популярный в СССР, советские СМИ отреагировали на это событие не в пример более стремительно и осветили его не в пример более широко, что дало Валентину Гафту повод написать:

И пусть твердят по радио, что умер Джо Дассен,
И пусть молчат, что умер наш Высоцкий.
Что нам Дассен? О чем он пел, не знаем мы совсем.
Высоцкий пел о нашей жизни скотской…

После смерти Высоцкого (не сразу, естественно, но постепенно, особенно в постсоветское время) отношение к нему властей и прессы резко изменилось. Очередные годовщины со дня рождения и смерти Поэта (тем более – юбилейные) не то что не остаются незамеченными – они становятся знаковыми событиями в культурной и телевизионной жизни страны. В эти дни устраиваются концерты памяти Высоцкого, показываются фильмы о нем и с его участием, организуются встречи его друзей (и тех, кто называют себя его друзьями) – с воспоминаниями, цитированиями, с рассказом все новых, ранее неизвестных подробностей.

Эти даты легко запомнить: и там, и там – 25-е. 25 января – день рождения, 25 июля – день смерти. Хотя помнят о них, конечно, не поэтому. А потому, что это – очередной повод признаться в любви к Высоцкому и его творчеству, поговорить о его значении и месте в русской культуре, в очередной раз задаться вопросом: в чем секрет феномена Высоцкого? Как будто можно разгадать секрет гениальности. Но почему все-таки Высоцкого так любили и любят? За что? За талант, конечно, за точность и образность слога, благодаря которым цитаты из его стихов и песен разошлись в народе, как это бывает в случае с фольклором и шедеврами классики.

Его любят за искренность, открытость, обаяние и напор, которым невозможно сопротивляться, за превосходное чувство юмора, за честность. Потому что когда человек ТАК отдает себя работе и людям, для которых работает, так выворачивает себя наизнанку, – это, наверное, есть высшее проявление честности и самопожертвования, которые не могут остаться неоцененными. На что надеялся и сам Высоцкий, когда писал:

Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу.
Может, кто-то когда-то поставит свечу
Мне за голый мой нерв, на котором кричу,
И веселый манер, на котором шучу.

А еще, на мой взгляд, его так любили и любят за то, что, несмотря на всю свою популярность и известность, на то, что в жизни у него было многое из того, чего были лишены простые граждане, включая западные шмотки и «Мерседес», ему было очень хреново и больно. Хреново не с похмелья, не от того, что шмотку не удалось купить, что бампер на машине помяли и карьера не складывается, а от понимания того, что мир вокруг и он сам так несовершенны. Что всё намного хуже, чем могло бы быть и должно быть. Отсюда – и строчки «Нет, ребята, всё не так, всё не так, ребята…», и боль, которой наполнены все стихи и песни Высоцкого, даже самые юморные из них. Как у Гейне: «Мир треснул, и трещина прошла через сердце поэта». Это как раз про Владимира Высоцкого, чье сердце остановилось 30 лет назад.

Светлая память великому русскому Поэту.