АНАФЕМА ВО ВЕКИ ВЕКОВ

В Русской православной церкви Московского патриархата возрождается традиция церковных проклятий

Всем памятно двухгодичной давности противостояние Московской Патриархии и чукотского епископа Диомида (Дзюбана), завершившееся анафемами последнего верхушке РПЦ и низвержением самого мятежного епископа из сана. Вскоре после этих событий архиепископ Хабаровский и Приамурский Марк (Тужиков), временно назначенный управляющим Чукотской епархией, жаловался журналистам, что, по его сведениям, Диомид призывал прихожан «молиться пророку Илье, чтобы самолет из Хабаровска (на котором летел новый владыка на мятежную Чукотку. – «НГР») не приземлился в Анадыре». Так ли было дело, осталось неясным. Но если таковая «битва магов» в небе над Чукоткой и имела место, победа в ней однозначно осталась за архиепископом Марком.

Через год после бурных событий (буквально день в день с анафемами Диомида) Псковский архиепископ Евсевий (Саввин) анафематствовал местного журналиста-коммуниста, обратившего внимание общественности на земельные манипуляции епархии. Причем в тексте, обнародованном епархиальным начальством, было особо подчеркнуто, что безбожный журналист «предается анафеме – проклятию». Затем внимание общественности привлекло сообщение с Украины, где четыре мужских монастыря РПЦ собрались молиться о вразумлении неких клевещущих на них журналистов, причем не как-нибудь, а «ниспосланием на них болезней и несчастий».

Последней по времени стала история с высказываниями главы Екатеринбургской епархии РПЦ. Угрозы архиепископа Викентия (Мораря), обещающего гнев Божий всем противникам идеи возведения православного собора в центре Екатеринбурга, включая и их потомство «до седьмого колена», произвели столь серьезное впечатление на горожан, что очередной митинг протеста против возведения собора собрал в десятки раз больше человек, чем предыдущий.

Итак, вместо учения о любви к ближнему, которое мы привыкли связывать с христианством, вниманию изумленного общества предстают лишь бескомпромиссные бои за собственность и шквал проклятий. Что, естественно, заставляет пытливые умы погружаться в историю вопроса. И здесь настойчивого и любопытного исследователя ожидают поистине удивительные открытия.

«Падут на них углия огненная…»

В 1912 году профессор церковного права Московского университета Александр Алмазов (1859–1920) выпустил на русском языке небольшую книгу под названием «Проклятие преступника псалмами. К истории суда Божьего в Греческой Церкви», где содержались выписки из греческого номоканона 1528 года и греческого рукописного сборника 1542 года. Внимание исследователя привлек особый церковный чин, существовавший в Византийской Церкви по крайней мере с XIII по XVII век, носивший название «Псалмокатара» (в переводе с греческого буквально «проклятие псалмами») и применявшийся в отношении преступников – как церковных, так и уголовных, скрывающихся от правосудия.

Существование самого «чина проклятий» в христианской Церкви уже само по себе интригует. «Не клянитесь», «молитесь за проклинающих вас», «любите врагов ваших» – так учит Евангелие. Целью же рассматриваемого обряда является не только отлучение проклинаемого от Церкви и «предание его в руки диавола», но и призвание на него всевозможных пагуб вплоть до физической и духовной смерти.

Классическая псалмокатара совершалась обычно в храме после литургии. Для ее совершения требовались семь священников – как при таинстве елеосвящения (то есть врачевания). Число священников связывалось, вероятно, с числом основных Даров Святого Духа, которых также признается семь. Но если в чине елеосвящения священник призывает на болящего один из Даров Святого Духа, то в чине псалмокатары все происходит ровно наоборот. Роль священников здесь – лишить проклинаемого последовательно всех Даров Святого Духа.

Как же совершался этот мрачный обряд? По окончании литургии священники выходили на середину храма, вынося заранее приготовленную священную утварь. А именно – сосуд с уксусом, негашеную известь и семь черных смоляных свечей. Положив в сосуд с уксусом кусок извести в объеме куриного яйца, священники возжигали смоляные свечи и начинали молитвы. Под воздействием уксусной кислоты известь кипела и шипела, наполняя пространство храма ощутимым смрадом, черные свечи в руках священников нещадно коптили – все это должно было производить большое впечатление на присутствующих, замечает Алмазов. Как, впрочем, и сами «молитвы», по очереди произносимые священниками: так называемый «тропарь Иуды» («Днесь Иуда оставляет Учителя и приемлет диавола, ослепляется страстию сребролюбия, отпадает света омраченный») и определенные фрагменты из Псалтири. К примеру: «Суди, Господи, обидящыя мя… Да будет путь их тма и ползок… Да приидет ему сеть… да объимет и, и в сеть да впадет в ню» (Пс. 34); «Постави на него грешника, и диавол да станет одесную его. Внегда судитися ему, да изыдет осужден, и молитва его да будет в грех. Да будут дние его мали… да будут сынове его сири, и жена его вдова… Да будут чада его в погубление, в роде едином да потребится имя его. Да воспомянется беззаконие отец его пред Господем, и грех матере его да не очистится» (Пс. 108); «Падут на них углия огненная, низложиши я в страстех, и не постоят. Муж язычен не исправится на земли: мужа неправедна злая уловят во истление» (Пс. 139).

В рукописном греческом сборнике 1542 года из собрания Ватиканской библиотеки излагается еще более впечатляющий чин проклятия. Судя во внешнему виду этой тетрадки, замечает Алмазов, она, несомненно, была в большом употреблении. Здесь мы видим уже не перевернутый обряд елеосвящения, а по сути – настоящую «черную мессу» (вернее – «черную литургию»). К проклятию начинали готовиться уже за вечерней службой. К совершению «литургии» полагалось приготовить известную уже нам священную утварь, а созывать на службу народ полагалось ударами в било левой рукой. Священники, приступающие к служению, должны были вывернуть свои одежды наизнанку и переменить обувь с левой ноги на правую. Устав предписывал во время Великого Входа зажечь черные свечи, влить уксус в сосуд с известью и в клубах черного дыма и распространяющегося смрада читать псалом: «Суди Господи обидящыя мя». Затем полагалось погасить свечи, опустив их в сосуд с уксусом, разбить сам сосуд, причем «все это сделать так, чтобы никто не понял, что делается». Устав обращал внимание и на другой важный момент: если целью обряда полагалась смерть проклинаемого, его следовало помянуть в числе мертвых, если же только страшная болезнь – в числе живых.

Считалось, что проклятый по такому чину спустя несколько дней должен почернеть, вспухнуть, рассесться и подпасть гневу Божию, проще говоря – умереть. При этом тело умершего не должно было подвергнуться тлению. В отличие от Русской Церкви, где нетление тела считается свидетельством святости, в Греческой Церкви нетленность считалась признаком особой греховности преступника (то есть грешного настолько, что даже земля его не берет). Не подвергнувшийся тлению мертвец становился вуркалаком (вампиром) – так учили свою паству греческие священники.

Византийская магия

Очевидно, что все вышеизложенное есть прямая магия, причем магия черная. Как мог подобный чин проникнуть в Византийскую Церковь, да еще, как замечает Алмазов, и «практиковаться весьма и весьма часто»? На это ученый не дает однозначного ответа. Он замечает лишь, что исследуемые им тексты – скорее всего переработка, причем, очевидно, вульгаризированная, более ранних памятников, восходящих, судя по всему, к Иерусалимской Церкви. Исходя из этих скудных фактов, мы можем предположить лишь, что на зарождение подобных практик могла повлиять ветхозаветная традиция (с которой наиболее тесно соприкасалась именно Иерусалимская Церковь) и что важнейшим фактором их популяризации стали интересы империи. Находящаяся под тотальным давлением императорской власти, Византийская Церковь не могла, конечно, противиться ее воле. И уж если государственные интересы требовали покарать преступника во что бы то ни стало, ей ничего не оставалось делать, как подчиниться.

Духовные основания для введения в богослужебную практику «института проклятий» были найдены, естественно, в Библии. Псалтирь – самая авторитетная после Нового Завета христианская книга. Помимо псалмов, изобилующих жалобами на притеснения и призывами Всевышнему покарать врагов, в Библии можно найти и немало других рассказов, на которые могли опираться апологеты «Божьего суда» (как еще называют псалмокатару). Например, рассказ о пророке Елисее, который именем Всевышнего проклял дразнящих его детей, после чего тех разорвал медведь (II Цар. 2:24).

Эта древняя ближневосточная традиция, между прочим, перекочевала и в средневековую иудейскую практику. Здесь издревле существовало понятие «херем» – отлучение от синагоги (херему был подвергнут, в частности, в XVII веке философ Бенедикт Спиноза). У хасидов существует также понятие «кфида» – «гнев праведника». Человека, которого поразил сей «гнев», должны постигнуть беды, если он не исправится. К началу XX века совмещение традиций кфиды и херема получило известность под именем пульса де-нура (арам. «удар огня») – страшного проклятия, которому могли быть подвергнуты особо провинившиеся перед ортодоксами индивиды. Уже в наши дни ультраортодоксальные хасидские группировки дважды объявляли о наложении ими проклятий пульса де-нура на премьер-министров Израиля Ицхака Рабина и Ариэля Шарона (соответственно в 1995 и 2005 годах). Угрозы оказались нешуточными. Первый буквально через месяц был убит религиозным фанатиком, второй менее чем через полгода впал в кому, в состоянии которой находится и поныне. И хотя пульса де-нура считается достаточно поздним явлением, его каббалистические корни, возможно, весьма древние. В Талмуде можно встретить описание духовного мира, имеющего вид царского двора Вседержителя, в котором ангельские чины занимают места министров и царедворцев. Ангелы здесь часто подвергаются «телесным» наказаниям, которые описываются как порка «огненными розгами» (таким наказаниям, по мнению талмудистов, подвергался, например, архангел Гавриил и даже пророк Илия).

Не исключено, что две эти средневековые традиции – иудейская и христианская – могли подпитывать друг друга. Мимо столь действенного «духовного оружия» трудно было, конечно, пройти византийским императорам. И дело, думается, не только и не столько в уголовных преступниках. Хотя проблемы с коррупцией в Византийской империи были болезненны не менее, чем у нас сегодня, вряд ли лишь необходимость покарать скрывающегося от правосудия вора могла заставить византийские власти пойти на столь серьезную «редакцию» православной литургии и самих нравственных принципов христианства. Но Византийское государство постоянно подвергалось угрозам завоевания извне, и это уже было серьезно! Не вправе ли мы предположить, что изначально практика наложения проклятий использовалась в моменты особо страшной опасности, угрожающей империи? Известно, что за тысячу лет своего существования Византия много раз спасалась буквально чудом. Вот только самые выразительные примеры. В 600 году союзное войско авар и славян подступило к Константинополю, однако внезапно вспыхнувшая эпидемия чумы вынудила их подписать мир с Византией. В 626 году Константинополь вновь осаждают авары, славяне и персы, но город спасает конфликт, неожиданно вспыхнувший между союзниками. В 668 году Константинополь впервые осаждают мусульмане. Внезапно вспыхнувшая эпидемия вынуждает их снять осаду. В 813 году предводитель болгар Крум во главе огромной армии чуть было не взял Константинополь. Лишь внезапная смерть болгарского царя спасает Византию от неминуемой гибели. Во время III Крестового похода (1189–1192 годы) византийский император Исаак Ангел заключил союз с султаном Саладином, пообещав ему задержать и уничтожить армию Фридриха Барбароссы, приближавшуюся к Константинополю. По странному стечению обстоятельств, переправляясь через речку, Барбаросса тонет, а германская армия, лишившись императора, поворачивает домой. Сепаратные договоры с султанами не спасли, правда, Византию от захвата Константинополя крестоносцами в 1204 году. Но в 1355 году сербский царь Стефан Душан, провозгласив себя «императором сербов и греков», затеял грандиозный поход на Константинополь. Никогда мечта о славянской империи на месте Византийской не была так близка к осуществлению. Но… вновь (в который уж раз!) Византию спасла лишь неожиданная смерть грозного врага.

Хоть и курьезно подобное объяснение событий прошлого, но из истории даже ее самые невероятные листы не вырвешь...

Греческое наследство на Руси

Замечательный российский филолог Борис Успенский в статье «Эпизод из дела Патриарха Никона. Страничка из истории греческо-русских церковных связей» также исследует феномен псалмокатары, делая вывод, что с этой практикой были знакомы и в Русской Церкви. В 1663 году Патриарх Никон, к тому времени уже опальный, был обвинен в том, что, используя тексты псалмов, проклинал царя и его семейство. Дело было тщательно расследовано и столь же тщательно задокументировано. В ходе следствия Никон признался в произношении колдовских клятв, отрицая, правда, что направлены они были против царя. Никон утверждал, что возносил проклятия на стольничего Боборыкина, с которым у Патриарха вышел земельный спор о селах, окрестных патриаршей резиденции в Новом Иерусалиме. В ходе разбирательства выяснилось, что псалмы с проклятиями разным обидчикам и врагам в никоновской обители читались регулярно. Сам Никон даже упорно защищал свое право «молиться на обидевших», ссылаясь на разные священные тексты, и без устали угрожал своим многочисленным врагам ниспослать на их головы Божьи кары. Побывав на одном из таких «молебнов», Боборыкин заметил новоиерусалимской братии: «За такой молебен, какой вы служите, следовало бы вас сжечь», а вернувшись в Москву, донес царю о безобразиях, творящихся в резиденции Патриарха. Правда, колдовские практики последнего приносили ему мало пользы. Многочисленные обидчики Никона не «распухали» и не «расседались», так что ему даже приходилось оправдываться за малодействие своих ритуалов. Так, в челобитной 1665 года Никон объясняет, что отсутствие Божьих кар еще вовсе не означает, что его «молитвы» не действенны, поскольку наказание должно последовать не на этом, а на том свете.

Борис Успенский приводит еще один замечательный пример чернокнижия, описанный в мемуарах архимандрита Лазаря (в миру Луки Заленского, 1729–1807), настоятеля русской посольской церкви в Константинополе в 1766–1799 годах. Архимандрит Лазарь рассказывает о некоем греке, решившем перейти в ислам, но неожиданно скончавшемся, так и не успев совершить задуманного. Возник вопрос – как его хоронить? Турки, признав грека недостойным погребения по исламскому обряду, принудили похоронить его греческого священника. Греческий священник, «возложив себе на шею… епитрахиль наизнанку, взяв в обе руки превеликое кадило с курящимся черным ладаном, употребляемым в поветрие (то есть как средство от эпидемической болезни)», принялся им размахивать, читая во все горло по-турецки и по-гречески: «Не наш, не ваш, приди черт, возьми его, сотворив ему вечную память».

В свою очередь, Александр Алмазов цитирует документ Собора Русской Церкви 1689 года, в котором проклинается бывший инок Сильвестр Медведев. Причем форма проклятия явно восходит к греческим образцам: «И да будет отлучен и анафематствован от Отца и Сына и Святого Духа… ныне и по смерти не прощен; и тело его не рассыплется… и земля его не приемлет…» Так, через двадцать лет после колдовских манипуляций Никона практику проклятий вполне усвоил целый церковный Собор, позабыв даже об собственной отечественной традиции, согласно которой нетленное тело всегда признавалось признаком святости.

Все последующие знаменитые церковные отлучения и проклятия на русской почве имели, как правило, политический подтекст. Таковым подвергались Степан Разин, Емельян Пугачев, Иван Мазепа, Лев Толстой. В 1911 году саратовский епископ Гермоген предложил предать анафеме «явного еретика Василия Розанова». Дело, однако, затянулось, и к 1917 году разрешилось само собой. Вмешался суд истории, отлучивший от власти и самодержавие, и саму Русскую Церковь. Но тысячелетний опыт церковных проклятий не забыт, как видим, и сегодня.