Девушка по вызову

Познакомились двенадцать лет назад. Она работала проституткой, и я пригласил ее к себе. Прежде не обращался к проституткам, потом тоже не обращался. А тот год был странный — не оправдываюсь, случилось так, вот и все. Купил газету, тогда почти в каждой газете была реклама массажных салонов и девушек по вызову. Позвонил, позвал, она приехала.

Крупная девушка с огромной грудью. В глаза не смотрит, отворачивается. Сказала, что ее зовут Анжелика, да я не поверил. Все следователи представляются Иван Иванычами, а все девушки по вызову – Анжеликами. Я где-то читал, что Анжелика — рабочий псевдоним.

Девушка как девушка. Слишком много духов, и духи приторные. А так все обыкновенное, только чулки белые в сеточку. Не так часто девушки носят белые чулки.

Надо было предложить ей выпить: кажется с проститутками принято пить коктейли. Но у меня не было никакого алкоголя, а чай предлагать как-то несолидно. Все-таки не с бабушкой вечер коротаешь.

— Хотите чаю? — спросил я. Она отказалась. Хорошо еще, я баранок не предложил, совсем бы осрамился.

То, что она проститутка, стало понятно по тому, как ловко у нее все получалось с мужской одеждой. Почти всякий мужчина умеет расстегивать женский лифчик, а женщина, работающая проституткой, так же легко управляется с пуговицами в мужском гардеробе. Она расстегнула мне рубашку и штаны так быстро, как пианист гаммы пробегает.

Разделась сама, на ней остались только белые чулки.

— Тебе мои чулочки не мешают?

Мы легли, но у меня ничего не получилось.

— Ты меня боишься?

Я действительно боялся. Трудно сказать, чего именно. Самого себя, скорее всего: никогда не думал, что буду лежать в постели с проституткой.

— Я тебя, наверное, не возбуждаю.

— Да нет, не в этом дело.

— Всех возбуждаю, а его одного не возбуждаю. Ты у нас здоровенький? — так заботливо она это сказала.

— Здоровый я, все в порядке. Давай просто поговорим.

— С женой не наговорился? Ты у нас женатый?

— Женатый.

— Ах, бедняжечка. Захотел жене изменить, а не получается. Ну, давай поговорим, если хочешь. Некоторые любят поговорить.

Она вытянулась на диване — длинная голая девушка, гладкая, с большой грудью. Грудь была огромная и мягкая, похожая на медузу, и, когда брал ее в руку, переваливалась через ладонь. Девушка склонялась надо мной, груди колыхались, как медузы в воде — рыхлые, тяжелые, скользкие. Только пахла девушка неприятно – приторными духами.

— Что у тебя за духи такие?

— Нравится?

— Нет, неприятные.

— А всем нравится. Это такие возбуждающие духи.

— Мне не нравится.

— Это, значит, духи виноваты? Духи такие противные, — она стала говорить специальным сюсюкающим голосом, как проститутки в кино. Видимо, это профессиональная черта. Например, крановщики кричат грубыми голосами: «Майна! Вира!», а проститутки говорят слово «противный», и говорят, сюсюкая. Так принято на этой работе. Она поцеловала меня в губы, но я отстранился.

— Ты что же, брезгуешь со мной целоваться? — спросила она. — Думаешь, я не чистая? Заразная?

Именно так я думал, она угадала. Но я промолчал, не сказал ничего.

— Думаешь, я этими самыми губами что-нибудь такое делаю?

— А разве нет?

— А как я, по-твоему, свою дочку целую? Домой прихожу и дочку целую, этими самыми губами.

— Я не знал, что у тебя дочка.

— Что я, хуже всех, ребеночка иметь не могу? Есть у меня доченька, с мамкой моей живет.

— В Москве?

— В деревне живут, на свежем воздухе. А я тут на них работаю.

Я отметил противоречие: раз дочка в деревне — значит, Анжелика вечерами дочку не целует. Вранье, все вранье. Такие душевные разговоры описали Мопассан и Куприн — про маму в деревне, тяжелые заработки. Конечно, история иначе воспринимается, когда говорит голая женщина, а ее большая грудь лежит у вас на плече, а вашу руку она кладет себе на бритый лобок.

— Тяжелая у тебя работа, — сказал я стандартную фразу.

— Не говори. Вчера с шестерыми кувыркалась.

— С шестерыми?

— Приехала к одному полковнику, а у него там пять однополчан. Шучу, они не воевали совсем, какие однополчане. Пропитые дяденьки седенькие. Твои ровесники примерно. Тебе сколько лет?

— Сорок.

— Ну, им тоже по шестьдесят, я говорю, ровесники. Шесть человек, ага! Я говорю: давайте по сто баксов каждый. А они уперлись, как это так, говорят! Не дадим, говорят! Визит-то один! Я говорю, врешь, дедуля, я разве с тебя за проезд деньги беру? Мне что в Новогиреево, что в Мневники ехать — без разницы. Проезд — это моя проблема. А с тебя я деньги беру, за то, что ты на меня залезаешь. Логично?

Она говорила спокойно, объясняла свою правоту, как если бы работала в прачечной или в таксопарке. Бывает, разговоришься с таксистом, он тебе все про таксопарк выложит. Ну и здесь точно так же.

— Логично, — сказал я.

— Вот и я говорю. При чем тут это: один визит или два? Что за демагогия! Тут количество людей считается, а не расстояние. А он мне, знаешь, что говорит? У тебя сигареты есть?

Я дал ей сигарету.

— А он говорит: я тебе за время деньги плачу, почасовые. Вот ты и считай, что я тебя за час шесть раз поимел. Хитро, да? Придумал! Полковник, сука!

— Это нечестно, — сказал я.

— Ага, я и говорю, нечестно. Обычно ведь час на что уходит? Ну, кинет он тебе палку, полежит полчаса, повздыхает. Только соберется на второй заход – а уже все, дядя, час прошел. Еще надо сто баксов. А это не всякий потянет, еще сотку выложить. Мы потому с девчонками и стараемся к пожилым ездить. Работы на десять минут, а деньги те же.

— А как ты знаешь, что он пожилой? По голосу?

— По голосу, конечно. Ну а потом, пока парню двадцать, он к таким девушкам как я, ходить не будет. У него лишних денег нет. Ну, короче, я с ними заспорила. Нет, говорю, товарищ полковник, по шесть палок в час – это мы не договаривались. Это, говорю, к жене обращайтесь. Она вас может за сто баксов и обслужит шестерых. Ну, посмеялись полкаши.

— Деньги дали?

— Мы на четыреста договорились. Скидку я им сделала. Я считаю, нормально. Тем более, у одного вообще не встал. Только, говорю, мне деньги вперед надо. А то у меня без денег смазка выделяться не будет. Пошутила я так.

Она говорила спокойно, рассудительно, как шофер такси рассказывал бы о проблеме с движком.

— Дали четыреста. Но тут еще что интересно? Чтобы потом не отняли. А то у меня один хачик все обратно забрал. Хочешь, говорит, я тебе лицо порежу? Ну, я ему и отдала его стольник. А он мне говорит, мы люди честные, я только свое забрал, а мог бы все у тебя забрать. Я человек чести, только свое беру. Вот так сказал. А зачем же ты, человек чести, у меня зарплату отбираешь, говорю? А потому, говорит, что ты со мной удовольствие получала, что же я, говорит, не видел? А за твое удовольствие я платить не обязан. Ты, говорит, обкончалась подо мной. И верно, мне с ним ох как хорошо было. Вот и взял он свои сто баксов назад. Но я не жалею, может, он и прав был. Подумать надо. Интересная ситуация, в принципе.

— А эти полковники тоже отняли деньги?

— Я денежки на всякий случай в носки положила. У меня носочки такие беленькие, прикол у меня такой, я их не снимаю. Или чулочки или носочки — обязательно белые. И клиентам нравится — девочка, как в кино. Вот я в туалет пошла, а там денежки в носочки спрятала. И думаю, захотят отнять, а не найдут. Но они даже искать не стали. Неплохие дяденьки. Четыреста баксов за час заработала.

— А в месяц сколько выходит?

— Ой ты какой! Так я тебе и сказала! Ты же потом все помножишь, разделишь и ревновать меня будешь! Скажешь: ах, у вас столько мужчин было! Ах, я у вас не первый! Скажешь, да? Хотя у нас с тобой, считай, и не было ничего. Ты прямо хуже полковников. Не нравлюсь я тебе, да?

— Хоть тысяча в месяц выходит?

— И две выходит. Правда, чтобы две получилось, это надо себя не жалеть.

— Две — это прилично.

— Так двести матери отсылаю — на дочку.

— Что так мало?

— А нечего баловать. Там в деревне жизнь дешевая. А потом мне за квартиру надо платить — еще триста долой. Одеться надо, верно? Я разве тебе понравлюсь, если у меня белых чулочков не будет?  И пятьсот я должна отложить. Я в банк деньги откладываю.

— Зачем?

— А на квартиру. Думаешь, я совсем пропащая? Я еще три года подкоплю, и однокомнатную куплю в Свиблове. Хороший район, мне нравится. Магазины хорошие. А то некоторые девочки Новогиреево хвалят. Я так считаю, Свиблово лучше.

— Дочку в Москву перевезешь?

— Перевезу, конечно, что же, я плохая мать, по-твоему? Я свою дочку люблю. У тебя вот дети есть?

— Есть.

— Ты их, небось, любишь, деточек своих. Вот и я доченьку люблю. Ишь какой нашелся! Думает, я дочку не люблю, а у меня знаешь, какая дочурка. Моя радость, заинька моя. Только сначала надо будет свое дело открыть. Вот будет своя квартирка — а я уже с тремя девочками договорилась — мы тогда посменно будем работать, охрану возьмем. Вот тогда разбогатею. Тогда и дочку в Москву возьму.

— Много денег надо собрать?

— Однушечка двадцать пять тысяч баксов стоит, я приценялась. Семь штук у меня отложено. Ну, я так считаю, года за три соберу.

— Даже быстрее, — посчитал я.

— Это если не ограбят, — сказала она, — меня уже два раза грабили. Не знаю, кто навел. Наверное, свои девчонки, больше некому. Собралась в банк идти, четыре штуки накопила. А пришли черные, давай, говорят, что там у тебя отложено. Ну, отдала.

Я не спросил, какие черные. Может быть, африканцы, может быть, кавказцы. Я сказал:

— Квартиры за три года, может, подорожают.

— Так и я цену буду поднимать за свои услуги. У меня тоже бизнес, люди должны понимать. Ты же понимаешь, да? Вот подружка у меня, она полтораста уже берет. А есть такие, что по двести берут. Но я так не могу, нечестно это. Я же без анала работаю. Если бы с аналом — то да. Мне подружка говорит, давай научу, это только сначала больно. А я не могу, когда в задницу суют. Противно мне. Понимаешь?

Мы помолчали.

— Вот устроюсь, тебя в гости позову. Дочурку в школу отдам. Спасибо Горбачеву, хорошее время, возможности Горбачев мне открыл. Мы вот с девочками иногда думаем, а куда бы мы без Горбачева?

Я думал, она шутит. Было темно, я не видел лица женщины, лежащей рядом. Она курила, и, когда затягивалась, красный огонек освещал губы и щеку – но это все, что я видел.

— Ты бы училась, — сказал я жалкую фразу, — пошла бы работать.

— Так я и сейчас работаю. А что я делаю, как по-твоему? Ну что? Что?

— Лежишь на кровати и куришь.

— А секретарши по-другому работают? Тоже курят и на кроватях лежат, — она засмеялась.  — Только меня бы секретаршей не взяли.

Деревенская дура была, от меня все шарахались. Это я сейчас говорю прилично, научилась по-московски разговаривать. У меня, знаешь, какие клиенты образованные бывают. Тренер футбольной команды был, вот! Целый год встречались!

— Повезло тебе, — сказал я. Глупо сказал, насмешливо. Вообще человек устроен так, что в основном говорит стандартные глупости, а говорить осмысленно трудно. Впрочем, она моей иронии не услышала.

— Конечно, повезло. А ты что думал? Мужчина образованный, и подарки хорошие дарил. Один раз дал три билета на матч, мы с девчонками на футбол сходили. Вот не помню, кто играл. Забыла. Я всю игру спала, выпили мы водки перед матчем, сели смотреть, да я и уснула.  Он меня потом спрашивает: тебе понравилось? Ой, говорю, так хорошо отдохнула.

Мы посмеялись. Она взяла еще одну сигарету, и я тоже закурил.

— Хороший был мужчина. Только мы с ним все время встречались в машине. Неудобно в машине, все коленки ободрала. Он, видать, привык в машине девушек любить. Посадит меня на коленки и давай снизу пихаться. Я говорю, ты мне голову о крышу своей «мицубиси» расшибешь. А он смеется. С юмором мужчина.

Мы лежали рядом и курили. Потом она сказала:

— Работаю я.  Не хуже других работаю. Деньги реальные имею. А чему мне было учиться? Ну чему? Сам, наверное, не знаешь. Ты, милый, давно в деревне был?

— Давно.

— Ага. Я и то вижу, что давно. Учись, девочка, шоколадку дам! Добрый дяденька нашелся. Спасибо, что могу вот так приехать в город, квартиру снять, тебе задницу подставить. Вот и думаю: надолго такое счастье русскому народу или все опять большевики отымут?

— Надолго, — сказал я.

— Вот хорошо бы, чтоб надолго.

Она говорила сейчас нормальным голосом, не сюсюкая, не кривляясь. Она курила, глубоко затягивалась, тянулась через меня к пепельнице, ее медузные груди волоклись вдоль моего тела — и я наконец ее захотел. Она обрадовалась, потушила окурок, засуетилась, натягивая на меня презерватив.

— Ну, вот как хорошо. Вот и все у нас в порядке. И поправились мы быстренько. Ну, что ты хочешь, сладенький? Давай, я рачком встану?

Она встала на четвереньки, вильнула большим задом. От этого вульгарного слова — «рачком» — и от виляния задом недолгое возбуждение мое пропало окончательно. Девушка расстроилась, с сожалением осмотрела мои достоинства.

— Может, тебе к врачу сходить? У нас с девчонками хороший есть доктор. Правда, он по женским болезням. Но и тебе должен помочь.

— Вставай, не получится ничего у меня.

— А ты потерпи, не волнуйся. Покури вот, — она была очень заботливой девушкой.

— Пошли, я тебя провожу, — мне захотелось выйти на улицу. – Час уже прошел.

— Да что ты, сладенький. Неужто я время считать буду. Подумаешь, час прошел. Не обедняю, еще часок с тобой побуду. Понравился ты мне.

И мы еще полчаса лежали рядом.

— Рот себе весь сожгла, — пожаловалась Анжелика. — Вот целуюсь с мужчинами, а вкуса не чувствую. Миромистин себе в рот лью. После того как в рот беру, всегда миромистином губы и десны мажу. Знаешь, вся слизистая сгорела. А как без миромистина. Всегда с собой ношу, — она показала на сумку. — Я всегда презервативы ношу, миромистин и запасные белые чулки.

— А чулки зачем?

— Мне мужчины иногда чулочки рвут.

— Ты болела? — спросил я.

— Вначале болела. Давно. Потом уж, как забеременела, стала за собой следить. Нельзя мне болеть.

— Тебя заставляют? – спросил я.

— Что заставляют? В рот брать? Почему заставляют? Мне самой приятно. Ну и мужчинам нравится.

— Приятно? У всех подряд?

Она задумалась, искала слова.

— Ну как тебе объяснить. Мне приятно, когда рот полный. Это такое геометрическое чувство, — она именно так сказала «геометрическое чувство». — Знаешь, если посчитать, сколько я за свою карьеру спермы выпила. Литров, наверное, пять. Как думаешь, полезно?

— Тебя заставляют этим заниматься? Бандиты какие-нибудь?

— Кто ж меня заставит? — она рассмеялась. — Нет надо мной начальства. Вот дело свое открою, сама начальством стану. Только я командовать не стану. У меня девочки верные, надежные.

— Ты же говоришь, они черных навели.

— Это еще доказать надо.

Потом мы оделись и пошли к метро. Было темно, но не так темно, как в комнате, и я рассмотрел ее лицо. У нее были хорошие мягкие черты, только глаза она прятала, не мог поймать ее взгляд. И рот был неприятный, и все вокруг рта было неестественным. Губы были такие, как у прачек руки.

К метро мы шли дворами, я срезал путь через подворотни, а когда мы вышли к метро, то увидели, как на мостовой умирает старик.

Старик сначала стоял, опираясь спиной о стену, потом сполз по стене, схватился за сердце, повалился на бок в лужу. Здесь, у входа в метро, было светло, старика видели все. Мимо шли люди, некоторые остановились. Мужчина с собакой сказал:

— Врача бы надо. Только ведь никто не пойдет. В больницу даже позвонить некому. Копейку на телефонный звонок люди жалеют.

— Ты сам сходи, позвони.

— А собаку я с кем оставлю? С тобой, что ли? Да, с тобой? Ну, народ!

— За врачом сходите! Кто-нибудь!  Помрет ведь!

— Так уже помер.

Анжелика посмотрела на старика и сказала:

— Подержи, — и она дала мне свою сумочку с запасными чулками, миромистином и презервативами.

Она раздвинула большой грудью толпу и села на корточки рядом со стариком.

Я встал у нее за спиной. Еще не понимал, что она будет делать.

— Поверни его на спину.

Я взял старика подмышки, повернул его на спину. Он был очень легкий. Стояла теплая слякотная зима, старик лежал в луже, Анжелика встала в эту лужу на колени, склонилась над стариком, потрогала ему шею.  Расстегнула стариковское пальто и потом расстегнула рубашку — стремительно так, одним движением, она умела расстегивать одежду очень быстро. Никто не шевельнулся ей помочь, никто еще не понял, что она делает — а старик уже лежал с голой грудью.

Желтая, костлявая, безволосая грудь. И совсем неподвижная грудь — не дышит уже человек.

— Чего ж ты его раздела, девушка, зима на дворе, — сказал человек с собакой.

Анжелика резко ударила старика открытой ладонью в середину груди, а потом уперлась ему рукой в грудь и принялась давить и мять грудную клетку. Я понял, что она делает массаж сердца. Она при этом тяжело дышала, как будто занималась любовью.

—Ты, девушка, что делаешь, сама знаешь? Ты врач, что ли? — сказал мужчина с собакой.

Анжелика повернулась к мужчине на одну секунду, посмотрела снизу вверх и сказала:

— Пошел на хуй.

Потом она сказала мне:

— Снимай с него ботинки, бей его по пяткам.

Я снял со старика боты, у моей мамы были такие же войлочные боты на молнии.

— Носки снимай, — сказала Анжелика.

Снял со старика бумазейные носки,  стал бить его по пяткам, гнать кровь в тело. Ступни у старика были холодные, ногти на пальцах ног — кривые и желтые.

— Сильнее бей.

Я бил его по ступням открытой ладонью, потом стал разминать ступни.

— Сильнее! Давай! Сильнее! Давай!

Она стояла на четвереньках, выпятив свой круглый зад, и только приговаривала:

— Давай! Сильнее! Давай еще!

Анжелика прижалась к белым губам старика и стала дышать ему в рот. У нее это ловко получалось, она захватила губами стариковские губы особым профессиональным движением. Губы у нее растягивались легко и как угодно: я забыл сказать, что презерватив она надевала ртом, меня это поразило. Так вот, она дышала старику в рот и давила ему на грудь. Еще, еще, еще — она отрывалась от губ старика, набирала побольше воздуха и опять присасывалась к его рту. Так продолжалось минут десять. Потом старик стал дышать. Потом приехала скорая.

Анжелика встала, поглядела на свои белые чулки, скривилась.

— Как я теперь переоденусь. Меня в десять часов мужчина ждет на Павелецкой.

— Где ты научилась массаж сердца делать? — спросил я.

— Работала два года в урологии, медсестрой. Всего насмотрелась. Хочешь, катетер тебе вставлю, — она засмеялась, – если в следующий раз опять стоять не будет, вставлю тебе катетер, так и знай.

Вот она где научилась с гениталиями обращаться, подумал я.

— А зачем ты ушла оттуда?

— А платили мне сколько? Ты не спросил?

Она спустилась в метро, а я пошел домой.

Мы встречались еще два раза. Один раз Анжелика зашла ко мне с тремя подругами: девочки замерзли на улице и пришли в тепло, пить чай с тортом. Это получилось легко — она просто постучала в дверь, а я открыл. У меня были пряники и полбутылки коньяка, и мы славно посидели. Девушки, как выяснилось, работали неподалеку, стояли на углу Тверской и Мамоновского, совсем близко от меня. Я часто их видел, когда поднимался вверх по переулку. В самые холодные дни они стояли в мини-юбках и тонких чулках.

— Целый день там стоите?

— Слушай, давай о работе не будем. И так весь день про гандоны говорим, надоело.

Они обсуждали свою подружку, Ирку-хохлушку, которой повезло: Ирка встретила фирмача из Мюнхена, задурила ему голову, уехала в Германию, родила детей. Ирка-хохлушка теперь гордая, говорит, что ее родина — Европа.

— А что, и права Ирка, родина там, где тебя любят, — сказала одна девушка.

— Да что ты, канарейка, что ли, — сказала Анжелика, — родина там, где ты сама любишь.

— А вот Ирка говорит…

— Хомяк ты, что ли? Где тебя любят, там и родина! Сказала тоже. Тьфу!

— А сама завидуешь Ирке!

— Дура твоя Ирка!

— А вот и не дура!

— Блядь настоящая!

Они чуть не поругались. Подруги у Анжелики были красивые, особенно туркменка Динара. Другие спорили, а Динара молчала, смотрела огромными глазами. Потрясающая девушка. Только губы у нее были натруженные, как руки у прачки.

Я захотел девушек нарисовать. Подумал, что их профессия опять стала символом общества. Когда-то Пикассо рисовал авиньонский публичный дом — в начале прошлого века проституток часто рисовали,  а потом рисовать перестали. Я подумал, что опять пришла пора.

Я бы их нарисовал очень красивыми, они красивее многих людей, каких я встречал.

Сказал, что когда-нибудь нарисую их портрет.

— Ой, не дождусь!

Последний раз я встретил Анжелику на улице, она шла по Тверской под руку с немолодым господином. Посмотрела на меня, узнала, но отвернулась.

Интересно, это был иностранец, и она нашла свое счастье за границей? Или риелтор, с которым она покупала квартиру? Или кто-то, кто провожал Анжелику до метро? Пусть у нее все сложится хорошо, она заслужила.