Кривосудие в экспортном варианте

Творящаяся расправа над сдавшимся в плен офицером Украинской армии Надеждой Савченко, мужественное ее поведение пред русскоязычными гоблинами (ее профессионального участия в избиении плененных луганских эльфов и гномов, часто сполна заработанном теми: неожиданно возлюбившими Мордор и его порядки… - не касаемся), создали в глазах противников Картавого мира яркий ореол, окруживший украинскую амазонку. Когда отпрыски хозяев российской жизни – такие как дончанка ростовская Анна Фурсова, фотографируются на фоне казино Монте-Карло и кабаков Сен Тропеза [«Экспресс-газета», 07.03, с.5], это смотрится еще убедительней… Мы, однако, воздавая должное Н.Савченко, хорошо помним, в каких – далеких от открытой зарубежным кинообъективам донецкой теплицы ветхозаветных условиях оказываются великорусские патриоты, оказывающиеся в ГПУ-шном плену (Тамбовские повстанцы, белоказаки, Вышневолоцкие террористы, Приморские партизаны…). Потому, не подставляя ресурс, приводим цитату, говорящую об этом, но не из текущих репортажей, а из еще советского труда Сергея Сергеевича Аверинцева. Почему из него, повествовавшего о делах давно минувших дней, традиции учреждений коих, однако, успешно дожили до нашего времени, отражаемые в названном различии? По банальным причинам: в 2000-х – 2010-х гг. в Киеве книги москвича Аверинцева издаются неизмеримо чаще, нежели в Москве и Ленинграде, и автора цитаты не потребуется представлять. /Роман Жданович/ С.С.Аверинцев: «…На пространстве старых ближневосточных деспотий был накоплен такой опыт нравственного поведения в условиях укоренившейся политической несвободы, который и не снился Греко-римскому миру. Чтобы схватить специфику ближневосточного опыта, полезно для контраста вспомнить античный идеал духовной свободы перед лицом гонителей – идеал Сократа. Идеал этот получил бессмертное литературное воплощение в платоновской «Апологии». «Не шумите, афиняне…» - каждый, кто читал это хоть один раз, запомнил прочитанное на всю жизнь. «Разоблачить» или «снижать» образ Сократа, развенчивать присущие ему черты редкого духовного благородства, лишить его места среди нравственных ориентиров человечества – дело не только несправедливое, но и тщетное. Сократ останется тем, что он есть. Совсем иное дело – прослеживать предпосылки такого свойства античной культуры, как ее «пластичность». Афинский мудрец твердо знает, что его могут умертвить но не могут унизить грубым физическим насилием, что его размеренная речь на суде будет длиться столько времени, сколько ему гарантирует право обвиняемого, и никто не заставит его замолчать, ударив по лицу или по красноречивым устам (как это случается в новозаветном повествовании с Иисусом и с апостолом Павлом). Когда Сократ невозмутимо берет в руки свою чашу с цикутой – это высокий жест, но излучаемая таким жестом иллюзия бесконечной свободы духа обусловлена социальными гарантиями, которые представляет полноправному гражданину свободная городская республика.

Сохранить невозмутимую осанку, соразмерность модуляции своего голоса и выявляющие себя в этих модуляциях движения своей души перед лицом смерти, но не под пыткой? Еще Сенеке на заре имперской эпохи разрешили собственноручно вскрыть себе жилы и в последний раз продемонстрировать зрелище «атараксии» - высокопоставленный стоик продолжал быть актером, с согласия убийц доводящим до конца свою роль. Но иудеи, которых в массовом порядке прибивали к крестам солдаты Веспасиана, или те малоазийские христианки, которых по неприятному долгу службы подвергал пыткам эстет и литератор Плиний Младший, находились в совершенно иной жизненной ситуации. Что касается ближневосточного мира, то в его деспотиях к достоинству человеческого тела искони относились иначе, чем это допускало гражданское сознание греков. …Пророк Исайя, если верить иудейскому преданию, был заживо перепилен деревянной пилой. Такая казнь, как распятие, применялась в греко-римском мире к рабам и прочим неполноправным лицам, но на Ближ.Востоке хасмонейский монарх Александр Янай мог сотнями отдавать на распятие почитаемых наставников своего народа из числа фарисеев. Восточный книжник, мудрец или пророк, восточный вельможа, даже восточный царь (вспомним выколотые глаза Езекии, чья судьба была прототипом стольких судеб в византийские века!) – все они хорошо знали, что их тела не гарантированы от таких надругательств, которые попросту не оставляют места для сократовской невозмутимости. Постепенно подобные нравы становились характерными и для Средиземноморья. Разгул пыток во времена Тиберия и Нерона, выразительно описанный Светонием и Тацитом, - только прелюдия. Поздняя античность уже знала укоренившуюся практику увечащих наказаний, особенно в армии; новеллы Юстиниана несколько ограничивают эту практику, но тем самым окончательно узаконивают ее. Затем процесс идет дальше: путь от Юстинианова законодательства к Эклоге Льва III (726 г.) ознаменован и смягчением – по линии замены смертной казни другими наказаниями, и ужесточением – по линии возросшего применения разнообразных телесных увечий и пыток. Перенят древний восточный обычай ринокопии (усечения носа), хорошо известный читателям Геродота, в лице Юстиниана II увечный безносый восседал на ромейском престоле. В социальных условиях ближневосточной или византийской деспотии классическое античное представление о человеческом достоинстве обращается пустой фразой, а истина и святость обращаются к сердцам людей в самом неэстетичном, самом непластичном образе, который только возможен, - в потрясающем образе «Раба Яхве» из 53-й главы ветхозаветной «Книги Исайи», явившем собой для христиан подобие Христа: «Нет в нем ни вида, ни величия, и мы видели его, и не было в нем вида, который привлекал бы нас к нему. Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от него лицо свое; он был презираем, и мы ни во что не ставили его» [цит. по: С.С.Аверинцев «Поэтика ранне-византийской литературы», СПб., 2004, с.64 дал.].