: «Эмигранты существовали нищенски, но отдавали последнее, чтобы построить храм»

Центр национальной славы и Фонд Андрея Первозванного в рамках программы «Русский мир» организуют морской поход, посвященный 90-летию исхода частей русской армии и гражданских беженцев из Крыма. Маршрут повторяет путь соотечественников, уходивших в 1920 году из Крыма, но в обратном порядке: Бизерта (Тунис) – Лемнос (Греция) – Галлиполи (Турция) – Стамбул (Турция) – Севастополь. В походе примут участие прямые потомки русских эмигрантов первой волны. В преддверии акции корреспондент портала «Интерфакс-Религия» Елена Веревкина поговорила с одним из них, князем Зурабом Михайловичем Чавчавадзе.

– Маршрут вашего морского похода проложен в обратном направлении, из-за рубежа на историческую родину. Что символизирует Ваш поход? Русская эмиграция возвращается домой?

– В наших программных документах это не озвучивалось. В каком-то смысле, может быть, да. Если это символ, то, надо сказать, довольно удачный.

– А почему такой маршрут был выбран?

– Это места русского рассеяния. Эмиграцию разбросало по всему свету. В этих местах многие жили, многие и скончались, потому что на Лемносе и в Галлиполи жили в трудных условиях. И кроме того, что это места изгнания, это места страданий.

– Там остались потомки русских эмигрантов?

– В большинстве мест нет. Последняя была в Бизерте – Анастасия Александровна Ширинская, которая скончалась не так давно, она ухаживала за кладбищем в Бизерте, поддерживала церковь. А на Лемносе, в Галлиполи уже никого нет. Это был первый перевалочный пункт: из этих городов они рассредоточивались по разным странам, в Южную Америку, в страны Европы, в поисках возможности существовать, и не только существовать, но и зарабатывать. Знаменательно то, что эта армия Врангеля, ее остатки, до конца, в самых жутких условиях хранили боевой дух, поддерживали дисциплину и боеготовность, пока их не предали союзники. Французы и англичане первое время делали вид, что поддерживают эмигрантов, но потом просто забросили их, оставив на произвол судьбы, вот тогда они и стали искать возможность существовать. В Галлиполи, где была просто пустыня, они жили в палатках, там была палаточная церковь. Так называемое галлиполийское стояние продолжалось год с небольшим, после чего они начали разъезжаться: кто в балканские страны – в Болгарию, Сербию, кто в Западную Европу, кто в Южную Америку. Началось расселение по миру…

– А чем жили? Чем зарабатывали на жизнь?

– Кто как мог. Не стеснялись любого, в том числе и физического, труда. По профессии мало кто мог устроиться: это были в основной массе военные. Их, конечно, не призывали на службу в разных странах, они не могли идти по военной части, поэтому пробивался кто чем мог. Очень многие занимались просто тяжелым физическим трудом, очень многие.

– То есть пренебрежения к физической работе не было…

– Ни в коей мере. Это тоже характеризует состояние умов тех людей. Они говорили, что бесстыдно только воровать. В Париже даже Романов работал шофером такси. И когда его спрашивали, он говорил: меня учили, что только нечестным путем нехорошо зарабатывать, а труд никогда не зазорен, любой честный труд. Это было их кредо.

– Это были верующие люди?

– Все они были верующими людьми. Где бы они ни расселялись, первым делом тут же строился храм. Они существовали нищенски, но отдавали последнее, чтобы построить храм и устроить приходские школы, для того, чтобы детей воспитывать в православии. Это общее явление, исключений практически не было, за исключением, конечно, такой публики, как эсеры и меньшевики, которые просто бежали от большевиков. В иммиграции было много кого, кроме аристократии, дворянства, духовенства, воинства. Вот те, другие, возможно, не занимались поддержанием православного духа. Надо сказать, что многие из них потом осознавали свою негативную роль в разрушении России и, случалось, покаянно возвращались в лоно Церкви. Но для основной части эмиграции, которую принято называть белой, православие было нормой жизни.

– Расскажите, пожалуйста, о судьбе Вашей семьи в эмиграции.

– Отец был кадровым гвардейским офицером, он закончил пажеский корпус, воевал на фронтах первой мировой войны, но провоевал недолго: был зачислен в полк в октябре, а уже в феврале начались нестроения в армии. Потом вышел так называемый приказ №1, который вообще разрушил армию. Отец вынужден был эмигрировать, как и многие военные. Через Турцию и Балканские страны оказался во Франции.

– То есть он шел этим путем…

– Да, и тоже занимался самыми разными видами деятельности. Но преуспел, потому что, помимо военного образования, был прекрасным пианистом и стал артистическим директором довольно крупного парижского кабаре «Шахерезада», которое было очень успешным и тогда считалось первым кабаре в мире. Он организовывал там программы, у него и живший тогда в Китае Вертинский гастролировал. Так он немножко выбился в состоятельные люди, но, конечно, хлебнуть пришлось немало. А мать моя была вывезена во Францию ребенком, она закончила там образование. С моим отцом они познакомились в Париже и поженились, и вот так я появился на свет. Ее отец тоже был кадровым военным, полковником уланского гвардейского полка.

– То есть вы родились уже в Париже?

– Да, но потом судьбы эмиграции сложились по-разному. Все были настроены антисоветски, но вторая мировая война послужила водоразделом в самой эмиграции, потому что сугубое большинство все-таки сопереживало Красной армии, недавно еще вражеской для них. Беспокойство о судьбе Отечества преобладали: эмигранты старались бороться с фашизмом – отсюда и многочисленные русские, которые участвовали во французском Сопротивлении. В других странах это тоже наблюдалось… После Победы в этой самой войне многие из них пожелали вернуться на Родину.

– Они разочаровались, когда вернулись?

– Это было слишком преждевременное решение, еще жив был Сталин, продолжались отголоски репрессий – собственно, репрессии еще были в послевоенное время. Мы под них и попали.

– Ваша семья вернулась?

– Да, мне было тогда пять лет, мы буквально полтора года просуществовали спокойно, а потом нас сослали. Моего отца арестовали и обвинили в том, что он агент пяти разведок – по количеству стран, которые он пересек для того, чтобы добраться до Парижа. Была такая волна в то время.

– Куда сослали?

– В Южный Казахстан. Довольно многие из тех, кто вернулся, разделили эту судьбу. Правда, многие из тех, кто переживал, не возвращались, они оставались в Европе, продолжали жить там. Но война, она действительно была таким оселком, проверившим кто как относится к Родине. Некоторые вступили в ряды немецкой армии (я не говорю про Власова, потому что это советские пленные), но их было меньшинство.

– А вступали именно по идейным соображениям, чтобы бороться с Советским Союзом?

– Ну да. У них лозунг был такой: хоть с чертом, но против большевиков. Большая часть, конечно, не разделяла такого взгляда и считала, что сперва нужно одолеть общего врага, врага Отечества, а потом уже разбираться, кто должен быть у власти.

– А где Вы войну пережили?

– Во время войны мы жили в оккупированном Париже.

Дед мой, отец моей матери, тот самый уланский полковник, не желал даже разговаривать с немцами, а вся наша молодая родня участвовала в сопротивлении.

– Насколько укреплены семьи эмигрантов в русских традициях, в православии? Стремятся ли молодые поколения выходцев из России помнить о своих корнях?

– Даже пятое поколение, которое уже утратило язык (может, не полностью, но уже им трудно говорить по-русски), сохранило православие. Православие остается связующим элементом. Даже в пятом поколении они стремятся приезжать в Россию, многие из них здесь уже трудятся, многие обзавелись здесь семьями, очень много браков заключено между русскими на чужбине и русскими здесь. Стало уже частым явлением, что потомки эмигрантов приезжают сюда жить. Но православие, несомненно, основной связующий момент.

– Русские традиции, связанные с православием, хранимые в семьях эмигрантов, отличаются от того уклада жизни, который складывается в православной среде современной России?

– Традиции одни. Разве что совсем смешные исключения. У нас есть правило дамам появляться в храме в платочках, а за рубежом это не принято, но это не на уровне канонических требований, это скорее традиция, обычай. На самом деле, нигде в канонических церковных документах нет требований обязательно носить головной убор дамам. Ну принято и принято, а у них это не принято, но это не существенное отличие, а в основном, в главном никаких отличий нет.

Воссоединение Церкви сыграло очень большую роль. Это серьезное событие для идеи воссоединения народа. Русские, живущие там, пользуются информацией СМИ, которые чаще всего врут про Россию. Всегда было так: и в дореволюционное время всегда писали небылицы о России, а сейчас это усилилось еще и политическими моментами – надо изобразить Россию центром мирового зла. Очень много вранья, и это невольно откладывается, когда вы с утра до вечера используете эту информацию. Вот тут-то как раз очень важно, чтобы потомки эмигрантов понимали, что на самом деле происходит в нашей стране. Это нам важно. Что интересно, мы утратили такие чисто русские традиции, которые они сохранили, потому что, живя компактно в разных странах, они их передают из поколения в поколение. А у нас они просто утрачены.

– Какие, например, традиции?

– У нас насаждались советские традиции: вместо крестин – октябрины, принимали в октябрята, это был как бы обряд крещения. На всех уровнях традиции были подмены, старые обычаи выкорчевывались. Например, в двадцатые годы на селе запрещалась гармошка. А почему? Потому что гармошка носила объединяющий характер. Выходит сельский гармонист, гуляет по деревне, и народ к нему собирается. Тогда нужно было разрушить все эти связи между людьми, превратить народ в население, лишенное всяких связующих моментов. Преследовались религиозные традиции, выхолащивались народные. А за границей русские люди традиции хранят – свадебные, похоронные, застольные… Например, у нас, в России, почему-то приняты свадебные поездки к каким-то памятникам, а у них традиции хранятся в чистоте, как это веками было принято. У нас сейчас тоже начинают возвращаться к традициям, особенно в казачестве.

Нам есть что перенять друг у друга. Но народу надо объединяться духовно, понимая, что какое-то различие может существовать, но главное – быть едиными. Хватит России раскалываться на кусочки – это мечта тех, кто ее разваливал в 1917 году. Сейчас настал другой момент. Сейчас наши соотечественники страдают в странах бывших советских республик. Наше государство начало что-то делать в этом смысле, возник фонд «Русский мир», принят закон о соотечественниках, и акции вроде нашего похода поощряются государством. Русский мир – это не национальное понятие, это все, что говорит по-русски, все, что любит Россию, как говорит Глазунов. Все, что уважает ее культуру. И вот этот русский мир нужно вывести из этой разрозненности, объединить. Наш поход по Средиземному морю вписывается в эту программу.

Эта акция носит характер объединительный, это ее лейтмотив. Мы даже хотели дать такой девиз этому походу: две судьбы – один народ, показав, что народ оказался разделенным, но все-таки это один народ. Этот девиз мы придумали именно потому, что судьба русского народа в ХХ веке – это судьба разделенного народа. Две катастрофы: первая – октябрьская 1917 года, когда в результате эмиграции народ оказался разделен, и второй раз, тоже в ХХ веке, в 1991 году, когда рухнул Советский Союз, и десятки миллионов оказались на чужбине, в бывших так называемых советских республиках. С нашей точки зрения, сегодня судьба разделенного народа взывает к единству. Здесь идет речь о единстве «белой» и «красной» России, не самих «белых» и «красных», которых не осталось, а об их потомках. Современные русские люди едут отдать должное, отдать дань уважения тем людям, которые погибли, которые страдали, но сохранили русскость, воспитали своих детей в православии, в духе любви к России, к ее истории.

– Каких последствий вы ожидаете от проведения этого морского похода?

– Мы хотим, чтобы русские во всем мире побольше узнали об этом жесте со стороны россиян, живущих в России: к тем, на кого когда-то повесили клеймо врагов трудового народа, едут потомки тех, кто вешал это самое клеймо, – едут, чтобы отдать дань уважения. Это должно повлиять на единство россиян. Вот так понемножку, может быть, русские станут ближе друг к другу. А как удастся – посмотрим. Надеюсь, что пресса будет внимательна к этому событию.

– Акция может стать традиционной?

– Думаю, будут продолжения, но не в качестве морских походов, потому что наш поход связан именно с тем, что наступает девяностолетие исхода белогвардейцев из Крыма. Может быть, будут не морские походы, а какие-то акции под теми же девизами и с теми же целями. Пока мы четко не планировали, но уже есть идеи по поводу совместных лагерей, чтобы создать побольше лагерей, существующих на западе – «Витязи», «Юные разведчики». У нас есть огромные возможности – пустующие пионерские лагеря, которые легко можно было бы переоборудовать, и дети с удовольствием приезжали бы сюда учить русский, общаться. В этом общении они обменивались бы традициями друг с другом. В этом плане у нас есть наметки.

– Считаете ли Вы, что, покинув страну, Ваши предки поступили правильно?

– Когда в 1956 году моего отца реабилитировали, а следом за ним и нас, потому что он был «враг народа», а мы были семьей «врага народа», и когда его освободили, я помню, моему отцу задавали вот этой самый вопрос: «Вы не жалеете?» Его слова запали мне в душу. Он отвечал: мне обидно, что этим решением вернуться в Россию я обрек своих детей на такие страдания, это меня печалит, но если говорить о себе лично, то в эмиграции я жил хоть и не всегда сытно, но, по крайней мере, в безопасности, а в это время мой народ подвергался жутким репрессиям, я же был как бы свободен от этого, и поэтому у меня всегда было подспудное чувство вины, что я не с народом в этот момент, а вот теперь, когда я уже поучаствовал в этих страданиях, то я разделил судьбу народа и имею право свободно ходить по родной земле. А в качестве награды получаю то, что мои дети застрахованы от того, чтобы стать французами, американцами… Вот так он говорил.