Горбачевцы и путинцы согласны в своем отношении к революции

Профессор Университета Санта-Круз Майкл Урбан о том, что общего между горбачевской и путинской элитой, и как оправдывают политики ельцинской эпохи революцию 1990-х.

Лекция профессора политических наук Университета Санта-Круз Майкла Урбана «Событие, которое помнят, но не чтут: последняя российская революция в сознании политической элиты».

Для меня язык – это выражение сознания человека, с которыми я беседую. Методика моего исследования включала в себя собеседования с ведущими представителями элиты страны. Дальше я хотел бы представить результаты, которые помогут понять, почему через 20 лет после антикоммунистической революции в России это событие не чтут, не отмечают, несмотря на то, что для государства оно было основополагающим.

Было опрошено 34 человека, это были политики, которых я делю на 5 категорий. Мне повезло, что мне удалось поговорить с бывшими премьер-министрами, самыми высокопоставленными чиновниками, бывшими и нынешними. Я могу разделить их на 5 групп. Первая группа – политики времен правления Горбачева: это Вадим Бакатин и Александр Ципко. Вторая группа – первая ельцинская администрация: Егор Гайдар, Андрей Нечаев, Геннадий Бурбулис, Сергей Степашин. Третья – вторая ельцинская администрация: Георгий Сатаров, Евгений Ясин, Марк Урнов. Четвертая группа – представители партии «Яблоко»: Григорий Явлинский, Юрий Болдырев, Сергей Митрохин. Последняя группа – люди путинской эры: Исаев, Морозов.

Этим людям я задавал общие вопросы о политике. Я не хотел, чтобы они мне рассказывали что-то о событиях, я хотел увидеть понимание и осознание событий. Я спрашивал: что они считают пиком своей политической карьеры? Что требуется для успеха российской политики? Я не ограничивал их во времени. 20 человек из них использовали слово «революция», когда говорили о тех событиях. Именно эти части их ответов я использовал в анализе.

Мы начинаем с основных синтаксических элементов: подлежащее, сказуемое, дополнение – элементарных форм, которые используют люди при общении, какими категориями мы мыслим. Мы говорим о политическом языке, на котором люди общаются.

Если мы говорим о христианском дискурсе, то христиане могут обсуждать дьявола и его влияние. Одни скажут: все, что делает дьявол, – зло, потому что его делает дьявол. Другие скажут: дьявол может совершить маленькое добро, чтобы совершить зло. А может прийти третий человек, который скажет, что дьявола нет, потому что он будет вне христианского дискурса.

Только внутри этих категорий можно сделать политический язык понятным. Были люди в выборке, которые четко заняли позицию моральности событий. Они говорили, что есть вещи правильные, есть неправильные. Были и другие люди, которые говорили, что политика – это не черное и белое. Здесь нет правильного и неправильного. Черно-белая позиция саморазрушительна. Они говорили в категориях компетентности.

Мы можем говорить об одних и тех же людях, но мы можем рассуждать с разных позиций. Я хотел бы поговорить о том, что называли «революцией» мои респонденты. Среди тех 20 человек, которые использовали слово «революция», консенсуса не было, все относились к ней по-разному. Когда началась революция, когда [стал действовать] закон, были ли цели достигнуты. Несколько людей заявили, что революция была неожиданностью.

Люди, с которыми я говорил, – они из лагеря, который поддерживал революцию. Но у них полное отсутствие консенсуса. Общество и право редко активировались в текстах. Там, где говорится не об этих событиях, люди иногда говорили об обществе, праве. Постоянно упоминаются личностные характеристики, отношение человека к тому, что произошло, достаточно ли [действующие лица] были нравственны и компетентны.

[Были разные ответы]: «Да, потенциал был большой, но результата мы не достигли». «Последствия, которые невозможно было предвидеть, это судьба». «Мы предотвратили катастрофу», – это романтический взгляд. Антиромантический: «кто-то использовал возможности, чтобы обогатиться, и желания людей привели страну к разрухе».

Мы говорим о конкретной политической категории в зависимости от конкретной позиции, которую люди хотят занять. Человек выбирает, какую клетку шахматной доски он хочет занять. Политики говорят о том, что происходило в категориях, которые им комфортны или нет. Они говорили с личной позиции, а не с общественной.

Аспекты революции, которые я увидел. Первое – распад Советского Союза. Второй аспект – реформы, которые начались после. Люди, которые были в ельцинских администрациях, говорили о необходимости [революции], говорили, что СССР был обречен. Но говорили, что «мы этого не делали». Они использовали биологические метафоры, они говорили об СССР как о больном человеке.

«Яблоко» и представители горбачевской эпохи говорили о недостаточной компетентности тех, кто сделал революцию, или говорили об аморальности.

Путинская группа говорила о развале Советского Союза очень мало. Один человек сказал, что это был цивилизованный развод, второй – что это предательство, но не стал распространяться.

Член горбачевской группы сказал мне, что это предательство ради власти. «Они напились шампанского, и один сказал: я позвоню Бушу… Даже Буш удивился, что мы развалили Союз».

Человек из «Яблока»: «Я не критиковал [действия власти], но до конца не понимал, что это трагедия для миллионов людей».

Второй аспект революции – социально-экономические трансформации. Судьба – не судьба, романтика – не романтика. Эти противопоставления приводились самими респондентами.

[Интересно], как использовалось слово «большевик». В советском дискурсе «большевик» – положительный, компетентный, моральный, способный на активную, оптимистическую деятельность, на романтичную беззаветную преданность. Но во время перестройки слово «большевик» использовалось по-другому. Большевики – люди некомпетентные, аморальные, [о них говорили], как об убийцах. Иногда мои респонденты очень интересно использовали это слово. Один в прошлом коммунист говорил, что реальные большевики – это правительство Гайдара, но только наоборот. Но то же слово он использовал, говоря о себе и товарищах. Сознательно он это сделал или нет, бог его знает.

Позитивно говорили о революции ельцинисты. Они использовали идею судьбы: «у нас не было другого выхода», «мы видели, что надо было это сделать», «мы делали все правильно», «если бы не мы – в стране наступил бы голод», – говорили некоторые. Метод деперсонализации: [это была] «программа, которая могла бы оживить экономический труп». Не уверен, что есть метафоры, которые более подходят.

Те, кто реформы оценивали негативно, оценивали происходящее в сатирическом ключе. Человек в горбачевской группе говорил о реформе Гайдара следующее: «Люди не учитывают историю, они взяли европейский кодекс как модель в их понимании. Им надо было перераспределить ресурсную базу страны.

Но важным вопросом было – в чьи руки это будет отдано? Покупать яхты, строить вилы, покупать футбольные клубы. Эти ресурсы не должны были обогащать кучку людей, а обогащать страну».

Какие [ответы] были про ельцинскую эпоху? «Приватизация была полностью аморальна, [она была проведена для того] чтобы обогатить группку людей»; «не обязательно было менять номенклатуру. Они были способны управлять страной. Но к власти пришли настоящие большевики, которые расстреляли Белый дом, а теперь они жалуются на Путина»; «либералы создали эту систему, чтобы их не свергли оппоненты».

Как ельцинские политики себя защищают? Они используют очень сложный язык, мощные выражения: «Это было не просто хорошо и необходимо для страны. Это было необходимо для всего мира. Экономика разлагалась, мы реанимировали труп. Если бы произошла гражданская война в стране с таким количеством ядерного оружия – это был бы конец света».

Их жестко критикуют, и они столь же громко выступают в свою защиту. Но не всегда убедительно: «Работа в правительстве подвергает искушениям… Большие политические события, за них приходится платить большую цену. Когда говорят, что в правительстве были воры, – это неправда».

Мое заключение такое: что бы ни было сказано людьми, с объективной точки зрения, это не представляет интереса. Меня интересовало не то, что произошло, а то, что люди говорят. Я пришел к выводам, о которых хотел бы поговорить.

Насколько положительно или отрицательно люди относились к произошедшему? Во-первых, горбачевская и путинская группы согласились друг с другом в своем отношении к революции. Эта оценка – зеркальное отражение того, что происходит в ельцинской администрации. «Яблоко» еще более критично оценивает события, чем горбачевцы и путинцы. Получается, что в первую очередь есть сходство между горбачевцами и путинцами, потому что это люди из профессиональной политики. Они не пришли в политику из университетов и СМИ. Это не представители интеллигенции, они изначально были в политике. Больше несогласия между ельцинской администрацией и яблочниками – это люди, которые пришли в политику из разных профессий. Ценности у них одни и те же, но когда они встают на шахматную доску, то они бьются за одну и ту же позицию. Они используют ссылку на революцию, чтобы напасть друг на друга или защититься.

Со времен горбачевской эпохи до путинской эпохи мы прошли путь от нормальной политики до нормальной политики. Пришли люди, которые мыслят по-другому. Сейчас снова время профессиональных политиков. Революция идет по кругу.

Когда мы рассматриваем позиции респондентов, жесткость их позиции и антипатии отражают то, что для них революция не имеет отдельного значения. Проявляется жесткость позиций. Они используют только две категории: я прав/я не прав, ты прав/ты не прав, а, следовательно, ты аморален, только по этой причине. Я делаю вывод: именно потому, что настолько не согласны были политические деятели, именно поэтому в России, где так чтут традиции, это событие не увековечено. Потому что элита не может прийти к единому мнению.
Вопросы:

– Вы почему-то не показываете медведевскую администрацию. Вы не замечаете ее?

– Я окончил работу 3,5 года назад. После этого написал книгу. Если я буду переписывать книгу, то я дополню. Вот почему, это дело времени. Было бы интересно, по-моему.

– Можно ли сделать такой вывод, что в политике должны быть профессиональные политики, а непрофессионалы несут нестабильность? Или туда могут приходить люди из общества?

– Может, я сам использую категорию «судьба»: принимаю то, что случилось. Это была определенная эпоха, которая отличается от других. Хорошо или плохо – это совсем другой дискурс. Они плохо знали, как управлять страной. Это не моя оценка, а их [самих]. Непрофессионал в политике может иметь и свои плюсы, и минусы.

– Вы отмечаете цикличность в эпохах, что на смену непрофессиональным политикам приходят профессионалы. Если цикличность есть, значит сейчас опять должны прийти непрофессионалы?

– Хороший вопрос требует хорошего ответа. Я не могу ответить до конца. У меня нет ни знания, ни мнения, но я не уверен, что изменения идут сейчас. Есть огромные изменения. [Вероятность] второй перестройки – об этом я мало знаю, но если люди об этом говорят, возможно, оно так [и будет]. Это было бы не только изменение законов, но и изменение элиты.

– Меня как социолога смущает выборка. Эти группы между собой не сопоставимы. Можно ли делать свои выводы на высказываниях, когда один человек формирует группу?

– Я стопроцентно согласен с вами. У меня нет возможности объяснить себе до конца, случайно или нет были такие совпадения между людьми в когорте. Но в моей книге – по-другому. Есть определенный политический дискурс, а потом можно исследовать, как он работает в [политическом] контексте. Я решил делать это потому, что много [раз употреблялось] слово «революция». Это сигнал. Это не соцопрос – это анализ, который показывает, что есть такие тенденции.

– Какими профессионалами в политике могли быть люди Горбачева? Никакими, политиков в тот период не было. Это были партийные бюрократы. Мне кажется применять к ним компетенции неправильно, так как они политиками по большому счету не были. Значительная если не большая часть из тех, кто принимает решения, у них бюрократический опыт, а не политический. Мне кажется, концепция не очень удачна.

– Я уважаю ваш концепт. Но я использую другой, потому что я иностранец. Я читал лекцию здесь о гражданском обществе и сказал, что гражданское общество в России есть, но по-своему. Это касается и политики тоже. У вас политика была, но по-своему. Мой выбор – это выбор иностранца.

– Почему у вас нет коммунистической элиты?

– Решение не включать коммунистов и националистов – это прагматическое решение. Я анализировал политический язык. У коммунистов совершенно другой политический язык. Я выбрал людей именно этой ориентации, и я понимал, что у них другой язык. Эта выборка не представляет всю страну. Это выборка победителей.

– Какая может быть антипатия между представителями элиты позднего Ельцина и раннего Путина, если многие министры представлены одними и теми же персонами?

– Люди, которых я анализирую, – это не поздняя ельцинская администрация. У меня есть не все ельцинские представители. То, что вы говорите, – это правда. Есть третья волна ельцинистов, которые перешли в [состав путинской элиты] – но я с ними не говорил.