Шолохов и Шопенгауэр, или Давыдов как мастер устной полемики

У Шопенгауэра есть книга об искусстве спорить. Спорить и побеждать в споре, как минимум, оставить у слушателей такое впечатление – независимо от того, правы вы или нет. Для этого есть много приемов: сбить противника с толку, подменить предмет обсуждения, довести мысль оппонента до абсурда, приписать ему заведомую глупость или низость (пусть доказывает, что не верблюд!) и т.д.

Художественная литература дает богатый иллюстративный материал (например, шукшинский рассказ «Срезал»).

Интересен для разбора и хрестоматийный эпизод их хрестоматийного романа «Поднятая целина», вторая часть.

Давыдов обнаруживает, что казаки-колхозники в самую страду – бездельничают.

Точнее, предаются различным видам досуговой деятельности, большинство играет в карты.

«Бледный от бешенства», Давыдов требует, чтобы все приступили к работе, хоть и воскресенье сегодня:

- А погода будет ожидать вас?! А если дождь пойдет?!

Казаки оправдываются: женщины все в церкви – некому гонять лошадей.

Давыдов настаивает.

Один из колхозников, Устин Рыкалин, не без демагогии, обвиняет Давыдова в отсутствии заботы и внимании к простым людям: если, мол, советские законы запрещают делать различия между трудящимися, почему рабочие имеют выходные, а колхозники должны надрываться без отдыха?

Давыдов объясняет, что работать колхозники должны не по его, председателя, прихоти, а для своего же блага:

- Я хочу обеспечить сеном на зиму весь колхозный скот, да и всех ваших

коровенок. Понятно? Так что это - моя польза? Моя личная выгода?

Другими словами, вы, казаки, так глупы, что сами не понимаете своей пользы-выгоды и начальство должно их в этом отношении просвещать.

Устин ловит председателя на этой «странности:

- Вам лишь бы план вовремя выполнить, а там хучь травушка не расти.

Дюже вам снилась наша скотинка, так я тебе и поверил!

Давыдов, не умея возразить по существу, повторяет свой аргумент на повышенных интонациях и в иных выражениях:

- Да что я, сам буду есть это сено, что ли? Для общей же пользы

стараюсь!

Устин же свои доводы развивает и подкрепляет: зачем заставлять надрываться, работать через силу людей, якобы о благе которых хлопочет Давыдов?

- Ты норовишь перед районным начальством выслужиться,

районное - перед краевым, а мы за вас расплачивайся… Куда же от

вас, таких службистых, денешься?

Далее Устин выдвигает обвинение уже не одному председателю, а всей колхозной системе: руководит хозяйств не избираются, а назначаются, община-трудовой коллектив не может сместить управляющего, оказавшегося вороватым или бестолковым, председатель не зависит от общины и ответствен не перед ней, а только перед вышестоящими уровнями власти.

«По настороженному молчанию казаков Давыдов понял, что окриком тут не

поможешь, а скорее повредишь делу. Надо было запастись выдержкой и

действовать самым надежным средством – убеждением».

(Как мудро и афористично – годится в любой учебник по организации труда руководителя! И до чего глубокое проникновение в психологические глубины!),

Чтобы как-то выиграть время Давыдов задает бесполезные вопросы и

пускается в пустые рассуждения насчет колхозной демократии: никто якобы не мешает на ближайшем собрании поставить вопрос о его, Давыдова, смещении.

Устин отвечает на эту болтовню еще более крутой демагогией – ловит Давыдова на слове и делает вид, будто верит в эту самую колхозную демократию и власть трудящихся:

- Мы в колхозе сами хозяева: хотим - работаем, не хотим – отдыхаем… Не нравятся тебе наши порядки - убирайся к чертовой матери туда, откуда приехал! Никто тебя к нам в хутор не приглашал, а мы и без тебя, бог даст, как-нибудь проживем.

«Это была явная провокация,- комментирует Шолохов. - Давыдов отлично понимал, куда клонит Устин». (Давыдова послали к чертовой бабушке, нетрудно понять, куда «клонит»).

Председатель приходит в неописуемую ярость и едва удерживается от того, чтобы ударить оппонента.

Чего б так сердиться, если Давыдов кругом прав?

Все же Давыдов берет себя в руки и соглашается на издевательское предложение принять участие в карточной игре.

Это сопровождается, по классическим схемам (хотя вряд ли питерский рабочий-двадцатитысячник слышал о Шопенгауэре и его технологиях спора), оскорблениями, попыткой скомпрометировать противника и даже прямыми угрозами (« белячок», «попался бы ты мне лет десять назад … Ты у меня еще тогда навеки отговорился бы, контрик!», «У нас с тобой разговор еще впереди».

Устин рассказывает притчу о своей гнедой кобылке, которая якобы пожаловалось на трудности колхозной жизни и тосковала по прежним единоличным временам.

Давыдов, в лучших традициях народного юмора, оборачивает использованный Устином литературный прием против самого рассказчика и конструирует «правильный» монолог гнедой кобылки: "Эх, Устин, Устин, кулацкий ты

прихвостень! Зимою ты, сукин сын, ни черта не работал, весною не работал,

больным притворялся, и сейчас не хочешь по-настоящему работать. Чем же ты

меня, гнедую кобылу, зимовать будешь и что сам зимою жрать будешь?

Подохнем мы с тобой с голоду от таких наших трудов!" Вот как ей надо было

с тобой разговаривать!

Общий хохот покрыл последние слова Давыдова».

Устин сам признает свое поражение:

- Ну, председатель, сразил ты меня... Не думал я, что ты ловко из-под

меня вывернешься.

Давыдов действительно ловко вывернулся, хотя, по сути дела, не привел ни одного нового аргумента (все то же: «как бы плохо ни было в колхозе, а работать надо, чтобы не сдохнуть с голоду»). И самое главное, просто обойден, оставлен без возражения выдвинутый Устином острый тезис (низкая заинтересованность колхозников как следствие принудительного характера труда и порочного устройства самой Системы). Давыдов просто уклонился об обсуждения. Подмена предмета спора малозаметна благодаря художественной форме.

Казаки подтверждают правоту Давыдова и его победу в дискуссии, но надо признать, что тут имела места игра в поддавки, а не честный словесный поединок: Устин сдался, имея очень сильные позиции, если не подавляющее преимущество.

Разумеется, иного исхода по канонам соцреализма быть не могло, но невольно закрадывается подозрение, что это не Давыдов, а Шолохов не знал, как ответить на неприятные вопросы. А возможно, намеренно поставил вопросы, дал на них якобы правильные, а на самом деле бессодержательные ответы: пусть читатель поумнее задумался. А чтобы замазать, замаскировать сомнительные с политической точки зрения выводы, к которым сам же подталкивает, писатель густо посыпал текст так называемыми солоноватыми шуточками да прибауточками.

Характерна деталь: сколько трудодней выработал Устин, у Давыдова записано в особой книжке, а того председатель не знает, что Устин никакой не «контрик», на врангелевском фронте он стал инвалидом, у него куча ребятишек и больная жена (поэтому и не может работать с полной нагрузкой.

Советские литературоведы, анализировавшие этот эпизод романа, бегло касались его политической стороны, зато дружно восхищались мастерством Шолохова в изображении того, как вел себя конь Давыдова. Тот, видите ли, то «приседал и пугливо стриг ушами», то «взвился на дыбы, прыгнул далеко в сторону» - каждое движение что-то такое символизирует и очень важно для понимания идейного конфликта.

Кстати, известный историк А.В.Венков, сравнивая первый журнальный вариант «Тихого Дона» с дальнейшими, установил: поначалу отношение автора к белогвардейцам было окрашено скрытой симпатией, а вот к коммунистам – неприязнью. Но раз от разу эти запретные художественно-эмоциональные оттенки приглушались. Хотя кое-что осталось: антисоветское восстание уподоблено весеннему пробуждению природы, а вступление Красной Армии в казачьи станицы сопровождается мрачными описаниями природы.

Лятьевский в «Поднятой целине» мельком упоминает, что глаз ему выбил на допросе чекист. Кусок крайне сомнительный: значит, еще до всякого Ягоды, при железном Феликсе и пламенном Менжинском на допросах могли выбить глаз. Как это пропустила цензура?

То ли не осмелились делать замечания Шолохову, то ли решили, что дело давнее. То ли просто не придали значения: подумаешь, что тут такого, глаз-то выбили белогвардейцу, не кому-нибудь.

Ростовский писатель Владимир Фоменко был уверен в том, что Шолохов – тайный антисоветчик.