Сад

 
   Посёлок, в котором я родился, располагался у подножья меловых бугров, изрезанных балками, поверху которых бежит Бахмутский шлях, а за шляхом степь до села Крымское на берегу Северского Донца.
   Пацаном ходил я в село Крымское (12 км.), не только, чтобы покупаться в Донце, а проведать дядю Ваню.
- Ну, что хлопче, - говорил дядя Ваня. – Нравится тебе у нас?
- Нравится, - вздыхал я. – У вас Донец. Вода чистая не то, что наша Луганка. Узкая и грязная.
- А ещё, что нравится, - хитро подмигивал дядя Ваня.
- Да Вы сами знаете, а меня спрашиваете. У нас такого нет.
   Гордостью дяди Вани был сад.
   Раскидистые ветвистые высокорослые яблони. От летнего палящего зноя тенью закроют и от хлёсткого дождя под свои листья спрячут. Тонкоствольные с мелкими изгибистыми ветвями вишни. Нарвешь красных «бусинок», в бутылку набросаешь, деревянной палочкой через горлышко потолчёшь и сок свежий.  Блестящие на солнце золотистые абрикосы с желтой мякотью и отливающие сочной синевой сливы, во рту тающие.
   Не сами по себе выросли, а вскормили их земля, свет, да тепло и труд человеческий. Всё росло, разрасталось. Ввысь тянулось, загустевало. Цвело белой и розовой вязью. Окутывало душистым запахом. Обрастало новыми побегами. Впитывало в себя жизнь и отдавало жизнь окружающему.
   Трудилась рука, вскапывая и взрыхляя весеннюю озябшую от зимних холодов землю, бережно обрезала сухие ветви, чтобы не мешали пробиваться молодой поросли, окапывала вокруг стволов, подгребая землю в горки, прорывала канавки и поливала теплой водой из затененного колодца, собирала с каждого листка и плода червя.
   Шумела, переливаясь солнечными бликами листва от легкого степного, беспутного ветра, нагоняя прохладу и закруживая верхушки так, что, если смотреть издали с возвышенности, казалось, что волны накатываются друг на друга. Трепетали и обмывались пыльные листья от дождя, изгоняя летнюю сухоту.
   Луной ночью высвечивались деревья, погружаясь в безмолвную тишину.

В тёплый дурманящий от степного полынного ветра вечер застелют хозяин и хозяйка охапку лугового сена под медовухой – яблоней и завьются звёзды в глазах и затуманится в голове, а утром холодной водой лица сполоснут. Взбодрится душа, и тело силой нальется. А солнце искристыми лучами сквозь верхушки сада серебристую дорожку пробивает.
   Дышал сад, откликался шелестом. Взглядом не окинешь, не пересчитаешь, со счёта собьёшься. Детвора шалаши из стеблей подсолнуха строила, а взрослые похвалялись, чей сад побогаче. Не злобились, а тешились. 
   Утруждалась рука в заботах и хлопотах с восходом рассветного солнца и до потухающего заката, но радовали и пот, и усталость, и напруженность тела -  крепкий сон нагоняли.
   Прошелестело лето, зашумела осень. Отяжелели ветви от плодов, к земле пригнулись. Тряхнёшь яблоневую ветвь белого налива – градом посыплется. Всё, что на ветвях выросло, собирали. Сушили, вялили, закупоривали в трехлитровые банки, замачивали в кадушках в погребах, закладывали в сухое сено, чтобы сохранить свежесть, варили компоты, варенья, делали вишневую, сливовую, абрикосную наливку, выгоняли домашнее вино, закупоривали в бочонках. По прадедовским и дедовским обычаям жили.
   Поставляли на стол вишнёвые вареники, пироги с абрикосами, шарлотки со сливами, запечённые яблоки. Радовались хозяин и хозяйка: недаром потрудились, и недосып был, и онемевшие руки, но окупался труд. Ребятишкам в досыта, а себе в надежду.
   Думали – перейдёт в наследство детям, как перешло и им. По родне – родня меряется.  За зимним столом весну и лето вспоминали и думали: скорее бы холода ушли, а весна тепло принесла, чтоб к земле прикоснуться.
   Прикоснулись к земле, да не к той, о которой думали. Забежала война на Украину, протопала, пропахала, прогулялась со свистом и грохотом и далее занеслась, оставив вывороченные деревья, засохшие корни, как скрюченные пальцы, раскромсанные, рассечённые стволы, раздавленные в щепу ветви.  Поползла колючка, защиповала землю. Вырастало во времени, а порушилось и обвалилось в миг.