НЕЗАКОНЧЕННАЯ ИСТОРИЯ

НЕЗАКОНЧЕННАЯ ИСТОРИЯ

1.

   Он не понимал, откуда взялась и  почему именно сейчас  в его голову заползла мысль, о которой он почти забыл. Ситуация складывалась не в его пользу. На первом месте должен был  биться инстинкт самосохранения, но его, словно выскребли и освободившееся место заняли размышления, которые  выжигали его сознание, пока он не  затолкал их в слова, и не  выбросил через иссохшую гортань.

- Если есть Бог, - сказал он, слыша за спиной и не оборачиваясь, топот бегущих ног, -  то это бегут свои. А если не свои, то это Судьба.

2.

   Это были остатки институтских мыслей. Он до хрипоты в горле поспорил бы за кружкой холодного пива в кафе «Молодёжном» со своими друзьями о различии между Богом и Судьбой. Подобные темы привлекали его ещё в Альма-Матер, так как самым сильным увлечением его среди изучаемых наук  были не спецдисциплины по контрразведке и разведке, а  философия Гегеля, Канта, Фейербаха. Это было горячее, весёлое прошлое,  которое потеряла его память  более десятка лет назад. Настоящее состояло в том, что его направили в другой «институт».  Как он  говорил:, в афганский, окопный, где «студентами» были военнослужащие ограниченного контингента советских войск, а «преподавателями» моджахеды.

   Послушников  не в монашеских рясах, а в партийных  «мундирах» оказалось немало, и его слова дошли до шефа особого отдела  дивизии полковника Кондрашова. Если бы это произошло в начале войны, то в сейфе полковника оказалась бы пухлая папка с белыми тесёмками, которая, кто знает, до чего бы его довела. Не исключено, что  даже до военного трибунала,  но в то запутанное и перегруженное  грузом 200  время уже начали ходить упорные слухи об уходе советских войск из Афганистана, а поэтому дело свернулось в совместное опустошение поллитровки и хмельные слова: благодари Бога, капитан. Может быть, эти слова пробились в памяти, когда его сознание заскребли детские  воспоминания о том, как тётка грозила отцу за пьянство карами  Бога, а отец отбивался словами, что во всём виновата Судьба. Он путался в спорах отца и тётки и спрашивал, а кто же главнее? Тётка и отец не находили согласие, и в его мальчишеском сознании образовалась трещина.

   Со временем она постепенно стала заполняться октябрятскими, пионерскими, комсомольскими   и партийными знаниями, но они стали обваливаться при первых же его  шагах по афганской земле, которая отличалась от родной не просторами и широтами, а своей историей, но «история ничему не учит»(Русский историк В. О. Ключевский, а также парадокс Гегеля; «История учит, что ничему не учит»).

3.

   Рои пуль метались, почти не останавливаясь, высекая воздух, потоки которого под раскалённым солнцем, врываясь в его лёгкие, плавили их, и  ему казалось, что внутри под сердцем  поместили пекло. Открытое «окошко» для стрельбы появлялось лишь тогда, когда наступала омертвевшая  тишина. Она зависала на мгновенье, а потом взрывалась от хлёстких автоматных очередей, и он видел, как пули, скашивая макушку низкорослого бугорка, отрывали комья земли. Они взлетали  ввысь, потом рассыпались  в воздухе от налетавшего сильными рывками горячего, выжженного до сухоты ветра, превращаясь в мелкие земляные фонтанчики.

   Он выпотрошил два рожка, создавая видимость сильного огня, чтобы отпугнуть моджахедов, но это не помогло. Ему пришлось установить переводчик на одиночный огонь, чтобы  стрелять одиночными. Он почему-то верил (на войне вера второе оружие, если не первое), что в недалеко прилегающих загустевших кустах осталось столько же моджахедов, сколько осталось пуль в  рожке, и если каждая пуля будет прибирать их по одному, он уйдёт. Убегать по открытой местности, зажатой в каменистом ущелье, означало: совместить старт и финиш одновременно. Вначале он хотел уйти петляющим зайцем, но передумал. Опыт подсказывал, что если даже два моджахеда возьмут его в прицельную рамку: в пространство, ограниченное слева и справа выстрелами, то останется одна дорога, на которой он сможет продержаться  самое большое минуты две, три, да не важно, сколько. Результатом будет то, что она закончится  и его будущим окажется груз 200. .

   Он отложил автомат, когда в рожке опустело. Кусты зашевелились. Машинально нажав на спусковой крючок, он услышал сухой звук. Грудь болела почти от часового лежания на ней, и он, перекатившись на спину и не оглядываясь назад,  забитыми пылью и потом  глазами уловил рваный ослепительный кусок текущего неба. Наступившая тишина, словно давала ему  возможность посмотреть на  последнее (небо) в его жизни.

   Он не смотрел по сторонам, зная, что там ничего живого не осталось, что жизнь вытекла и загрести её обратно в распластавшиеся и скорченные тела не получится. Они попали в засаду, и ему было удивительно, что их не подмели сразу. Его прикрыл солдат. Сделал он это сознательно или случайно – спросить было не у кого.

   Он услышал, как снова закосили по бугорку, и чтобы не нанизаться на пули, ему пришлось плотнее вжаться в землю. У него не было никакого желание вспоминать о прошлом, материться, винить за бессмысленную войну. Он не раз это делал мысленно, пока не  осознал, что это никоим образом не меняет осевшую в  окопе его жизнь. Это могло изменять его личную жизнь, так как то, что называли интернациональным долгом, он в душе считал старческим маразмом, бредом и бойней.

   Ему не раз приходилось попадать со своими товарищами в подобные ситуации, но всегда он  выходил не один. А сейчас чувство одиночества, а, может быть, и что-то другое, он не мог понять, вызвало у него ощущение, что сознание  отваливается от тела и начинает путаться  в мыслях.

4.

    « Я часто видел, - думал он, - что умирающие почему-то смотрят на небо. Кого или что они там ищут? Может они надеются или верят, что оттуда кто-то вывалится или вынырнет, уберёт боль, вдохнёт жизнь, а потом снова откарабкается назад, чтобы потом по - новому бросить в свистящий и грохочущий омут, который разнесёт на куски, опять склеят и зашвырнут в бесконечный  круг, не имеющий ни начала, ни конца. Я ни разу не слышал, чтобы кто-то сказал из них: Господи! Я вижу тебя. И вижу, как Ты идёшь ко мне, чтобы забрать с собой».

   Он уткнулся лицом в горячую землю, вдыхая её травянистый запах и глядя на мелкие, щуплые ростки, которые, пробивая каменистую почву, тянулись вверх. Он улыбнулся, подумав, что, если бы ростки были крепкими и могли бы очень быстро расти, то они подхватили бы его и унесли ввысь из этого бездушного, беспощадного человеческого смрада. Ему даже захотелось засмеяться, когда он понял,  что это мысли не взрослого мужчины, а мысли мальчика, попавшего в беду.

- Я могу ещё фантазировать, как мальчишка, - сказал он.

   Ему не было страшно. За  годы войны страх сменился усталостью и безразличием, к ним присоединялось ещё возрастающая с каждым днём потеря реального восприятия событий. Он заглядывал за их обратную сторону, но она никак не стыковалась с их лицевой стороной, которую расписывал начальник политотдела  Иванцов.  

   Ему не хотелось смотреть ни на кусты, из которых выползали моджахеды, ни оборачиваться назад, чтобы увидеть, кто бежал к нему, но тускневшее сознание не выдержало. Он повернул голову влево, чтобы оглянуться, но налетевший ветер, сорвав дорожную пыль, закрутил её в вихорь, а после, разметав, завесил плотной плёнкой окружающее, через которую ничего нельзя было увидеть. Он слышал только топот ног, шум которого напоминал ему шум волн, наскакивавших на берег. Мысли от неизвестности, перебивая друг друга, сплелись в клубок, и он даже не заметил, как поменял первоначальные рассуждения, сказав, что, если есть Бог, то это бегут к нему не свои, а если свои, то это Судьба.

5.

   Он немного поднял голову, потом снова приник к земле, словно кланялся ей. Возле автомата он заметил  несколько мелких, зелёных ростков на увесистом валуне. Его мысли отклонились от Бога и Судьбы, когда он почувствовал,  как удивительна, прекрасна и могуча жизнь, если она, несмотря ни на что,  умеет пробиваться сквозь каменистую твердь даже мелкими, хилыми ростками. Это были бессмертные, вечные мысли, над которыми смерть не имеет никакой власти.

- Один случай порой переворачивает всю жизнь, - сказал он, - а иногда и забирает её.

   Когда он служил в Восточной Германии, повесился первогодок-солдат после распекания его в особом отделе за то, что тот продал пять литров бензина немцу.

   Он снова уткнулся взглядом в ростки. Они тянулись вверх, бились, разрывали своими крохотными корнями глыбистую, вековую, затвердевшую и омертвевшую жизнь, и он, словно зазомбированный этим явлением, чувствовал возрастающую злобу и ненависть к себе. Молодому, сильному, но с ещё не добитой душой. Разве его душа и другие души были рождены для того, чтобы убивать друг друга, а  ради чего? Чтобы добывать власть и бросать её под ноги  угнездившимся на общественной верхушке?

  Он осознал, что не случайно оказался в этой бойне, в  одиночестве, беззащитным в теле, но не в духе перед наползающими на него  моджахедами. 

   Его взгляд переместился на ущелье. По его дну, сметая  преграду камней, рассыпаясь на искрящиеся брызги, стремительно бежал небольшой ручей, отражая в себе то окружающее, до которого могла дотянуться его душа, и которое казалось ему в  прошлом бесчувственным и враждебным.

   В его сознании появилось новое восприятие. Он понимал, что бесчувственность и враждебность  в его душу накачала война, и они накладывали свой отпечаток. Достаточно было стереть их и тогда исчезло бы и искажение, а оно лежало рядом, отбивая падающие на него солнечные лучи. Это был автомат, который  он до этого случая называл «дружок», но у него пропало всякое желание взять его. Не потому, что тот был бесполезен и не потому, что моджахеды, увидев его с оружием, начали бы полевать свинцовым ливнем, а потому, что в его раскрепостившемся сознании  это был инородной придаток  человеческой души.

   Поднявшись во весь рост, он пошёл навстречу моджахедам, которые, увидев его без оружия, прекратили огонь и с настороженным любопытством, перемешанным с недоумением, уставились на него. А он шёл и шёл, не останавливаясь, чувствуя, как ноги, словно наливаются свинцом, как противятся ещё оставшиеся в сознании осколки прошлого, которое пыталось загнать его снова за бугорок. Он откатился бы назад, если бы не был уверен, что пробьётся на волю, как пробивается из темени к свету всё то, которое, отбросив своё искалеченное представление о жизни, не потеряло при этом  неугасимое желание быть.

   Он пробыл в плену год, а потом возвратился в Россию по обмену.