Очередной газовый конфликт между Россией и Белорусью

Аркадий Мошес, директор российской программы Финского института международных отношений

Очередной газовый конфликт между Россией и Белоруссией так или иначе разрешится. Но дело не в долговых миллионах. А в системном кризисе отношений между Москвой и Минском. 

Очередное обострение российско-белорусских отношений бессмысленно сводить к газовым долгам, экспортным пошлинам на нефть или условиям создания нового таможенного союза. Очевидно, что речь идет о системном кризисе и этих отношений, и собственно белорусской политики Москвы.
Кризис проявляется на трех уровнях. На стратегическом уровне разваливается реинтеграционная модель двусторонних связей, что ставит под сомнение заявку России на сохранение лидерских позиций на постсоветском пространстве в целом.

Белоруссия является первоочередным кандидатом на реинтеграцию. Небольшая страна, в подавляющем преимуществе русскоязычная, в отличие от Украины, не имеющая собственных геополитических амбиций, в которой правит схожий с российским политический режим. Более того, в течение долгого времени молчаливо признававшаяся Западом в качестве исключительной вотчины России. Казалось бы, для такой страны должно быть выгодно и логично следовать в фарватере российской политики.

Но этого не происходит. Курс Минска обозначен отказом признать независимость Абхазии и Южной Осетии, присоединением к инициативе Европейского союза по «Восточному партнерству», в котором не участвует Россия, и предоставлением убежища и публичной трибуны киргизскому президенту Курманбеку Бакиеву, свергнутому под нескрываемое одобрение Москвы.

Белорусский лидер Александр Лукашенко публично перевел Россию в категорию врагов, заявив в своем апрельском послании к народу и парламенту о планомерных действиях с российской стороны, которые «ставят под угрозу выживаемость» Белоруссии.


Говорить в таких условиях не только о союзе как о юридической форме объединения двух государств, но даже о минимальном взаимопонимании, нет никаких оснований.

В том, что касается экономического – «прагматического», как сейчас модно говорить, – уровня, общеизвестно, что проникновение российских компаний к Белоруссию умело и последовательно блокируется. Несмотря на их интерес к приобретению белорусских активов, наиболее ценные «фамильные драгоценности», как и десятилетие назад, остаются под местным контролем. Более того, растет вероятность их перехода в руки западных игроков, поскольку Минск явно рассчитывает использовать приватизацию – вместо внутриполитической либерализации – в качестве ключа к выстраиванию новых отношений с ЕС.

Наконец, налицо кризис личных отношений между лидерами, что серьезно осложняет ситуацию, не позволяя договариваться в безгалстучном формате. Регулярные выходящие за рамки дипломатического этикета эпитеты – типа «отморозка», брошенного по адресу Алексея Кудрина, – еще можно было бы списать на особенности эмоционального риторического стиля Александра Лукашенко. Но его демонстративный и беспрецедентный для региона бывшего СССР отъезд из страны в марте этого года в тот самый момент, когда в Белоруссию с визитом прибыл Владимир Путин, трудно истолковать иначе, чем персонально нацеленный демарш и свидетельство полной психологической несовместимости.

Не существует одного ответа на вопрос, почему ситуация достигла нынешней степени конфликтности. Но можно высказать несколько соображений, касающихся отдельных компонентов проблемы. Начать с того, чтозадача добиться политической реинтеграции и тем более нового вхождения Белоруссии в состав России, что было ей официально предложено в 2002 году, по-видимому, не решаема в принципе.

За два десятилетия, прошедшие с момента распада СССР, в Белоруссии произошло массовое, социологически доказанное признание ценности независимости, что, кстати, своевременно осознал президент Лукашенко, отказавшийся от ставки на постсоветскую ностальгию и поставивший риторику суверенитета и самостоятельности в центр своей внутриполитической позиции.

В глазах сегодняшних белорусов у России недостает имиджевой привлекательности, так называемой «мягкой силы», чтобы противостоять этому процессу.

Общий язык и общая церковь, конечно, важны, но важны и уровень жизни основной массы населения, истории о милицейском произволе, угроза терактов, наконец. Имиджевую слабость Москве приходится компенсировать экономическими стимулами – привилегированным доступом к собственному рынку, низкими ценами на энергоносители, кредитами и субсидиями. Постепенно содержание процесса меняется на противоположное. Вместо помощи идейно близкому союзнику политика сводится к элементарной покупке лояльности, а отказ предоставлять субсидии приводит к конфликту клиента со старым и, соответственно, поиску нового патрона. А о том, что угрозами, давлением, отключением энергопоставок и строительством обходных трубопроводов добиться подлинной дружбы невозможно, напоминать излишне. Это только усиливает сопротивление и поиск противовеса на стороне. Что и происходит.
А вот в экономической области задачи, в принципе, решаемы, но только если решать их действительно как задачи экономические. Во-первых, Минск должен быть уверен, что переход собственности в руки российских компаний не будет использован для достижения все тех же политических целей – ограничения фактического суверенитета страны и/или смены персоналий у власти. Сегодня таких гарантий нет. Во-вторых, стороны должны сесть и посчитать, кто кому и сколько должен. Россия вправе получать нормальную оплату за продукты своего экспорта. Белоруссия вправе взимать нормальную арендную плату за размещение российских военных баз. Если оплачивать пребывание российских объектов по севастопольским расценкам, энергетическое уравнение выглядело бы совсем по-другому. Такая схема все равно была бы выгодна России, но главное, не оставалось бы места для скрытых обид и открытых обвинений во взаимном иждивенчестве.

А проблему безальтернативности Лукашенко как партнера по переговорам Россия создала сама. Слишком долго Москва безучастно наблюдала за тем, как он зачищал белорусское внутриполитическое поле. И если отказ контактировать с представителями национал-демократической оппозиции еще можно объяснить корпоративистской солидарностью и нежеланием поддерживать потенциальных белорусских оранжевых, то неспособность вступиться, например, за Александра Козулина, олицетворявшего собой скорее внутрисистемный, чем площадной вызов Лукашенко, поражает недальновидностью. Как известно, успех в кампании за его освобождение из тюрьмы полностью принадлежит Западу. Поэтому хотя антироссийских сил в Белоруссии почти нет, но нет и пророссийских.
А аппарат президент контролирует до такой степени, что не боится регулярно снимать со своих постов даже высших представителей номенклатуры и силовых структур, поэтому даже фронда в этой среде невозможна.

При сохранении ставки на реинтеграцию, реальную или хотя бы демонстративную, изменить в ситуации почти ничего нельзя. То есть белорусский лидер еще какое-то время, видимо, будет готов позировать перед телекамерами на совместных военных учениях и повторять свою ритуальную фразу о том, что прежде чем натовские танки достигнут Смоленска, они должны будут взять Минск, но при отсутствии финансовых вливаний он будет играть эту роль все менее охотно. А пытаться слишком сильно давить на Белоруссию экономически, добиваясь снижения внутриполитической поддержки президента, тоже рискованно. Гипотетический новый лидер совсем не обязательно сделает выбор в пользу Москвы. На Михаила Саакашвили, сменившего Эдуарда Шеварднадзе, когда-то тоже возлагали определенные надежды.

Суть вопроса коренится в том, что на западных границах России постепенно формируется новая восточно-европейская политическая нация, которая по-новому определяет свои отношения с соседями. Процесс этот болезненный, по сравнению с другими постсоветскими нациями запоздалый, но необратимый. И чем скорее это обстоятельство будет учитываться в российской политике, тем лучше.

А конфликт хозяйствующих субъектов по поводу двухсот миллионов долларов текущей задолженности Минска за газ – в общем-то, копеечный по меркам российских трубопроводных и прочих энергетических проектов – будет так или иначе разрешен. Или, по крайней мере, объявлен таковым. А на смену ему вскоре придут другие.